Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

Глава 7

Примерно через полчаса после утреннего гонга появились первые пациенты. Со своего места на верхотуре Хансу удобно было наблюдать за кишащей внизу жизнью.

Мужчины раздевались за дверью, сворачивали одежду в узел так, чтобы был виден номер, и входили в барак обнаженными. Потом их отправляли мыться в душевую, потом писали на груди номер, – чтобы лагерный врач сразу видел, с кем он имеет дело.

Из душевой пациенты возвращались в приемное отделение, где писарь записывал каждого и ставил в очередь. Таких пациентов набралось уже человек шестьдесят. К семи часам все они были помыты и зарегистрированы, но лагерный врач должен был появиться не раньше десяти. Впрочем, на длительное ожидание никто не жаловался – большинство арестантов считало счастьем, когда им удавалось пропустить хотя бы один рабочий день: многих довели до такого ужасного состояния, что у них уже не хватало сил даже на то, чтобы жаловаться. Кроме того, здесь они могли спокойно сидеть на нескольких находившихся в зале скамейках, и никто из присутствующих не обращал на них никакого внимания. У кого-то, наверное, была температура, а кто-то страдал от боли, но ни один фельдшер или врач даже не пытался им помочь, потому что только лагерный врач после осмотра мог решить, что с ними делать.

В половине десятого Ханс и ван Лиир, фельдшер, решили, что пора вставать. Потому что лагерному врачу предстояло решить и их судьбу. Было несколько странно оказаться перед своим будущим начальством в обнаженном виде, но, с другой стороны, отсутствие одежды выглядело ничем не хуже, чем вонючие лохмотья, которые им выдали на лагерном складе. И тут они услыхали, как в коридоре объявили: Arztvormelder antreten![33]

Первыми шли Reichsdeutsche [34]. Они, конечно, тоже были арестантами, но в этом лагере, полном поляков и евреев, оказались, несомненно, на особом положении. После немцев шли поляки и прочие Ariers[35]. И самыми последними, разумеется, евреи. Они по очереди пробегали по коридору и влетали друг за другом в помещение, где врачи Ambulanz вели амбулаторный прием.

Вся эта процедура была прекрасно организована. Ровно посередине приемную перегораживал металлический барьер высотой примерно в полметра, за которым положено было находиться пациентам. Фельдшеры стояли по другую сторону барьера, а за спиной у них выстроились в ряд длинные столы с необходимыми перевязочными материалами.

А за стеклянной стеной находилась регистратура, там сидели писари с картотеками, в которые были занесены все, кто когда-либо обращался в приемное отделение.

И вот теперь, без всякого различия между пациентами и фельдшерами, все, кто находился в помещении, вытянулись во фрунт перед лагерным врачом, еще одним эсэсовцем (у того был чин Unterscharführer [36]) и двумя арестантами-поляками – один из них был польским Lagerälteste [37], командовавшим среди прочего врачами, лечившими арестантов, а другой – врачом приемного отделения. А фельдшеры-поляки еще с вечера успели осмотреть всех арестантов, которые пришли узнать, что решит по поводу их лечения лагерный врач.

Процедура оказалась достаточно короткой, ничто не объяснялось и не обсуждалось, никаких исследований не проводилось. Скорее, скорее… Obersturmführer [38] слишком занят, у него нет времени, никогда нет времени. Прочесть диагноз, нацарапанный на карточке, бросить короткий взгляд на пациента, – и ответ готов: отвести в барак на Blockschonung[39]. В таком случае больной в течение нескольких дней мог не ходить на работу, но оставаться в бараке. Это подходило для тех, кого не забирали в госпиталь, потому что случай был недостаточно серьезным, но кто все-таки не мог нормально работать, к примеру, если арестант сильно порезал или сломал палец, или натер ногу так, что не мог ходить. Но заболевшим евреям почти всегда требовалась госпитализация, потому что их общее состояние было очень тяжелым. Этих людей использовали на самых тяжелых работах, они не получали посылок, а при раздаче дневного рациона их обворовывали старосты бараков.

В госпиталь, в госпиталь, отдых в бараке, в госпиталь… За несколько минут была решена судьба всех, кто ожидал врача. И наконец очередь дошла до наших голландцев.

– Врачи, они прибыли со вчерашним эшелоном, – сообщил польский доктор.

Лагерный врач кивнул:

– Располагайтесь!

И все было закончено. Они вернулись к своим нарам и снова забрались на верхний уровень. Ханс был, можно сказать, счастлив: по крайней мере, положение врача давало шанс уцелеть. Да и жизнь в госпитале сильно отличается от той, которая ждала бы его на нескончаемой лагерной стройке. Пациентов, признанных больными, фельдшеры развели по специальным отделениям госпиталя: хирургическому, отделению внутренних болезней, инфекционному. Остальные вышли на улицу, чтобы одеться. Те, кому разрешили не выходить на работу, получили специальные записочки, которые они должны были отдать писарю своего барака.

Наконец появился де Хонд, чтобы забрать с собой голландцев. Они вышли на улицу.

Там все еще лежали вещи тех, кого поместили в госпиталь. Фельдшеры занимались тем, что брали пакеты, открывали их и вытаскивали из карманов все, что представляло хоть какую-то ценность. Ту одежду, которая выглядела поприличнее и не была рваной, они откладывали в сторону. Остальное скидывали в тележку.

Нашим голландцам позволили выбрать для себя что-нибудь из этой тележки.

Таким образом они смогли одеться немного получше. Отыскалась даже пара кожаных башмаков, слегка порванных, но все-таки более удобных, чем деревянные сандалии.

Но теперь, обретя одежду, они обрели и способность трудиться. И разумеется, им немедленно дали задание: пусть-ка отвезут тележку с одеждой на дезинфекцию.

Kaпo, заведовавший дезинфекцией, поджидал их в дверях. Он был поставлен абсолютным монархом над дюжиной мужчин, работавших в его деревянном сарае. Увидев двоих новичков, он отвесил им саркастический поклон.

– Двое здоровых мужчин. Откуда прибыли, господа?

Ван Лиир, желая быть вежливым, ответил:

– Мы прибыли из Голландии, минеер [40].

Капо расхохотался:

– Тогда вам скоро конец, парни. Ваши голландцы у нас долго не выдерживают, максимум несколько недель. Все вы – слабаки, не приученные к настоящей тяжелой работе.

Ханс пожал плечами, словно собираясь сказать: а вот это мы еще посмотрим. Но тут огромный автоклав распахнулся и из него выехала тележка с продезинфицированными вещами.

– Вперед, разгружайте.

Они принялись за работу. Одежда была горячая, просто ужасно горячая, от нее валил густой пар. Пар был повсюду, он обжигал руки и наполнял собой горячий воздух. Они немедленно покрылись потом. Но капо подгонял их, и, едва они пытались остановиться на миг, чтобы перевести дух и глотнуть воздуха, как получали тычок в спину и указание:

– Быстрее, шевелитесь, идиоты!

Когда вся одежда была выгружена из автоклава и Ханс на подгибающихся ногах, покачиваясь от безумного головокружения, вывалился из сарая, чтобы хоть немного отдышаться, кто-то легонько похлопал его по плечу. Это оказался польский еврей, один из тех, кто работал в дезинфекции.

– Как тебе наш капо? Правда же, славный парень?

Ханс изумленно поглядел на него.

– Он ведь просто подшутил над вами. Вы-то еще не вполне понимаете, что такое лагерь на самом деле.

– А ты давно здесь?

Поляк показал свой номер – немного больше шестидесяти двух тысяч:

– Я здесь уже полтора года и прошел через страшные времена. Сейчас тут просто санаторий по сравнению с тем, что было тогда. Теперь они почти совсем не бьют нас, и если тебе не взбредет в голову сделаться «мусульманином», опасность тебе не угрожает.

– Что ты хочешь этим сказать и кто такие мусульмане?

– Ах да, ты же у нас новичок. Ты когда-нибудь слыхал о людях, которые верят в Аллаха, отправляются пешком на паломничество в Мекку и добираются до места смертельно усталыми и отощавшими, просто кожа да кости, похожие на известного Ганди? Так вот, когда лагерники доходят до такого состояния, их здесь называют «мусульманами».

Ханс не понял:

– Что же эсэсовцы с такими делают?

– Они не могут работать в таком состоянии, правда? Поэтому их сразу отправляют в крематорий. А раньше все было совсем по-другому. Я тогда работал в Биркенау. Когда с утра собирали команду для работы за территорией лагеря и капо, к примеру, рапортовал: «Команда дорожных рабочих в количестве двухсот семидесяти человек к выходу готова», то эсэсовец, который вел команду на работу, мог заметить: «По-моему, их на сорок человек больше, чем нам нужно». И вдвоем с капо они следили за тем, чтобы рабочих к концу дня стало на сорок человек меньше. То есть просто убивали «лишних». А когда мы возвращались в лагерь, то могли почуять запах наших горящих товарищей, которые попали в число «лишних» сорока. Тогда они даже не интересовались, есть ли среди нас «мусульмане». Так они погубили ни за понюх табаку тысячи здоровых людей, а те, кому удавалось как-то через это пройти, погибали по-другому.

Представь себе, что ты должен пройти с утра восемь километров до места работы, а вечером снова пройти те же восемь километров, возвращаясь с работы в лагерь. И это после того, как ты целый день простоял в воде, вычерпывая из реки гравий, иногда – по щиколотку, а иногда – и по пояс. Зимой мы часто возвращались в одежде, которая замерзала прямо на нас и становилась твердой, как фанера. А этот гравий! Не думай, что кто-то мог хоть на секунду остановиться, чтобы перевести дух: за нами следил эсэсовец, который тотчас же оказывался рядом и знал, что с тобой делать. Вот, погляди!

Он показал Хансу свою левую ногу, украшенную длинным шрамом, и левую руку, на которой не хватало двух пальцев:

– Пальцы он превратил в кашу… Видишь ли, как у нас вышло: мой приятель курил во время работы, и я попросил у него затянуться. И он как раз собрался протянуть мне сигарету, когда они нагрянули. Один попытался ударить меня прикладом винтовки; сам-то я отскочил, но рука попала между его прикладом и стенкой. А вторым ударом он свалил моего друга. Когда вечером мы принесли его в лагерь, он был в беспамятстве. Я думаю, что его еще можно было спасти, но перекличка в тот вечер длилась очень долго, целых три часа, и все эти три часа он лежал без всякой помощи.

– Почему же его не взяли в госпиталь?

– Ты что же, не понимаешь? Шла перекличка, и количество людей, ушедших на работу, должно было точно совпадать с количеством вернувшихся. Ты можешь лежать без сознания, но лежать ты должен на Appèlplatz [41], чтобы тебя могли посчитать.

Жак, польский еврей, замолк и посмотрел на обрубки пальцев на своей левой руке. Ханс огляделся и вздрогнул от неожиданности. Прямо напротив дезинфекционного сарая, оказывается, стоял барак с высокими застекленными окнами. А за окнами он увидел женщин. Конечно же, это должен быть тот самый Десятый женский барак!

Жак заметил его потрясенный вид.

– На что это ты там уставился?

Ханс, помолчав, ответил:

– Я думаю, что в том бараке должна быть моя жена.

Жак, в свою очередь, был поражен:

– Ты хочешь сказать, что твоя жена прибыла со вчерашним эшелоном? Тогда она точно там, ну ты и везунчик, парень!