Последняя остановка Освенцим. Реальная история о силе духа и о том, что помогает выжить, когда надежды совсем нет

– Что, ребята, когда из Вестерборка откинулись?

– Три дня назад.

– И какие там новости?

– Вы-то слыхали насчет высадки в Италии?

– А как же, газеты читаем. Как там в Голландии без нас?

Но им хотелось бы сперва узнать, что происходит тут, в Освенциме, и чем грозит им это перемещение, а не отвечать на дурацкие вопросы.

– Кто ты такой? – спросил один из новичков.

– Лейн Сандерс, боксер. Я здесь уже целый год.

Его ответ, казалось, успокоил новичков. Здесь, значит, можно жить.

– А многие из твоего эшелона уцелели? – спросил Ханс, который начал проникаться все большим скептицизмом.

– Здесь не стоит задавать вопросы, здесь надо смотреть и видеть, – отвечал боксер. – Слушать, смотреть и молчать.

– Но ты-то прекрасно выглядишь.

Лейн широко улыбнулся:

– Так я же боксер, ты не забыл?

– Что нас заставят здесь делать?

– Вас назначат в одну из команд, которые работают за оградой лагеря.

Ханс снова поглядел на машины, на людей, бредущих друг за другом, волоча камни и цемент, на их отрешенные лица, мертвые глаза, иссохшие тела.

– А куда отвезли стариков, которых сажали в грузовики?

– Но ты ведь слушал английское радио? – спросил Лейн.

– Конечно.

– Тогда ты и сам понимаешь.

Да, Ханс понимал. Он потерял шеренгу Фридель из виду и забеспокоился. И сразу же вспомнил о своей матери и брате, обо всех, кто был отправлен в Освенцим раньше него. О своем кабинете в Вестерборке, где он принимал больных, о том, как он изо всех сил старался им помочь. И снова подумал о Фридель и об их планах на будущее. Обычно такие мысли посещают людей, осознавших, что они стоят на пороге смерти. И все-таки пока все было неопределенно; вдруг ему повезет, всякое может случиться. Как-никак он доктор… конечно, он не смеет надеяться, но ведь без надежды нет жизни. Кроме того, не хотелось верить, что он приехал сюда умирать, хотя поверить в то, что он выживет, еще труднее.

Кто-то рявкнул в мегафон:

– Aufgehen! [13]

И они двинулись вперед по Лагерштрассе, между бараков, стоявших по обеим ее сторонам. Здесь ходило множество людей.

Над дверью одного из бараков были прикреплены стеклянные таблички:

Häftlingskrankenbau

Interne Abteilung

Eintritt verboten [14]

Перед дверью сидели мужчины в белых костюмах. Они выглядели очень хорошо. На спинах курток у них были нашиты красные полосы, на брюках – такие же лампасы. Это, конечно, были доктора. Они едва взглянули на проходивших мимо новичков, и тут Ханс понял, что у разных слоев «населения» лагеря отсутствие интереса к ним вызвано различными причинами. У рабочих-невольников причиной была многодневная, тяжкая усталость и глубокий упадок духа, возродить который им уже не сможет помочь даже самый лучший священник. А у этих прилично одетых людей причиной было что-то вроде высокомерия. Они были как-никак лагерной аристократией. А кто такие эти новички? Любой может оскорблять их и насмехаться над ними.

Наконец их подвели к Двадцать шестому бараку. Вывеска на нем гласила: Effektenkammer[15]. Лейн объяснил, что значит это слово: здесь хранится все необходимое, одежда и другие важные для всякого Häftling[16] вещи. Они поднялись по лестнице. Там напротив окон стояли длинные ряды бумажных пакетов. В каждом пакете лежали вещи, принадлежавшие кому-то из арестантов и хранящиеся на складе в ожидании того гипотетического дня, когда хозяина вещей освободят из лагеря. В этом случае хозяин вещей должен был получить их назад взамен лагерного тряпья.

Впрочем, их-то вещи никто не собирался сохранять: ведь евреев никогда не освобождали. Их даже не судили, не приговорили к какому-либо сроку наказания, так что невозможно было понять ни когда окончится их срок, ни по какой причине их можно будет освободить.

В проходе между Двадцать шестым и Двадцать седьмым бараками они должны были раздеться. Всю одежду, которая была на них, сложили в тележку. Себе нельзя было оставить ничего, включая ремни и даже носовые платки. Ханс попытался припрятать несколько необходимых ему медицинских инструментов, но тотчас же был разоблачен. Худой мужчина с повязкой Lagerfriseur[17] на левом рукаве проверял всех. Те, кто пытался что-то спрятать, должны были немедленно отдать это парикмахеру и вдобавок получали подзатыльник. Ханс попросил позволить ему оставить себе инструменты. Парикмахер засмеялся и положил инструменты себе в карман.

Теперь они потеряли все и остались нагими. На самом деле этот процесс шел уже почти десять лет, то есть довольно медленно, но теперь подошла их очередь. Разве Шмидт [18], куратор Раутера [19] среди прочего и по еврейским делам, не сказал однажды: «Евреи должны вернуться туда, откуда они к нам пришли, такими же голодранцами, какими они пришли к нам».

Шмидту, очевидно, никто не рассказал, или он забыл о времени, когда евреи «пришли к ним»: в шестнадцатом и семнадцатом веках. И вполне возможно, он даже не знал о том, что пришли евреи вовсе не «голодранцами». Весьма часто, приезжая из тех стран, откуда их просто выжили, евреи привозили с собой крупные капиталы. Вдобавок было бы интересно узнать, не имел ли он в виду, находясь на территории Голландии, конкретно голландских евреев? Похоже на то, что он забыл о принятых в шестнадцатом веке законах Вильгельма Оранского, под охраной которых находились голландские евреи.

Впрочем, – как могли наци обращать внимание на законы, принятые человеком, само имя которого стало символом свободы Нидерландов! Никто и не ожидал уважения к чужой свободе от этих апологетов притеснения, которые не только не собирались положить свою жизнь за родину, но в большинстве своем, когда настал час расплаты, без малейшего стыда сбежали от возмездия.

Раздумывая об этом, Ханс пытался успокоиться. Конечно, у него плохо получалось, потому что будущее его, по всей видимости, не сулило ничего хорошего; вряд ли его судьба и судьба его спутников могли сильно отличаться от судеб других евреев. Разумеется, им суждено погибнуть, и, несмотря на все их попытки отсрочить предначертанный нацистами конец, общая судьба всех евреев настигнет и их. Медленно, но верно шли евреи Голландии к своему концу…

В 1940 году: запрет для евреев работать в государственных организациях.

В 1941 году: запрет на деятельность в сфере свободных профессий, запрет на пользование общественным транспортом, запрет пользоваться магазинами, ходить в театры, парки, заниматься спортом и всем остальным, что доставляет удовольствие; ограничение владения капиталом – не более 10 000 гульденов (позднее – не более 250 гульденов).

В 1942 году: начало депортации, запрет на саму жизнь.

Процесс шел очень медленно, потому что голландцы не желали мириться с тем, что «их» евреев истребляют в то время, когда террор в стране все еще не достиг своей высшей точки.