Лесной колодец

3

Не успели закончить сенокос, как подоспела уборка хлеба. Арсений распорядился пустить две жатки, и серпами начали жать. Хоть не круто в гору, но дело шло, бабы работали на совесть, как привыкли в военное время. По заведенному в крестьянстве порядку всяк понимал, что страда есть страда: будешь жать, не станешь дремать.

Подобралась артель плотников-стариков на строительство коровника. Пришлось пообещать им хлеба из свежего намолота, чтобы работа спорилась. Изменился сам вид правленской избы, раньше очень запущенной. Арсений поправил крыльцо, раздобыл белил и покрасил окна с наличниками; старые плакаты со стен снял — привез из парткабинета новые, даже полинявшую вывеску заменил. Художник нашелся свой, семиклассник Вовка Маркелов, на заглядение красиво написал белилами по голубому: правление колхоза «Верный путь». Далеко пойдет с таким почерком. Арсений пять трудодней начислил ему за талант.

На время уборочной прислали в колхоз уполномоченного, старшего инспектора райфинотдела Ракитина Ивана Ивановича. Арсений предлагал ему жить у себя — отказался, попросил поселить к какой-нибудь старушке. Другой принялся бы командовать, понукать, этот указаниями не надоедал, в общем хороший оказался человек, недокучливый.

Арсений сам проявлял расторопность. После принятия кандидатом в члены партии он познакомился с директором МТС, поэтому ему одному из первых удалось получить на четыре дня молотилку. Пригнали ее рано утром, пустили только часам к десяти — что-то не ладилось у трактористки. Началась самая горячка: успевай поворачиваться, всем работы хватит — без умолку тарахтит.

На полке стоит Варвара Горбунова, подхватывает снопы с разрезанными перевяслами и пихает их под барабан, пыльный ветер из-под него бьет ей в лицо. Надо отгребать солому и отметывать в скирды, надо подносить зерно к веялке, насыпать его в мешки, отвозить в клеть. А главнее всех на молотьбе трактористка. Ходит она в своем красном платке между молотилкой и трактором с той стороны, где натянут ремень, вытирает замасленные руки ветошкой да посматривает за машинами. Взмолятся бабы, попросят перекура, тогда выключит двигатель, и установится над гумном ощутимая, как тонкий звук, тишина.

Арсений доволен, принарядился в новое габардиновое галифе и гимнастерку, только что принесенные от сельской портнихи. Не в пример Дорониной, сам он помогать не суется, сделав последние распоряжения, с достоинством подошел к уполномоченному, стоявшему против ворот риги. Закурили из одного кисета.

Ракитин из эвакуированных ленинградцев, изрядно помятый войной: левой руки нет по локоть, рукав пиджака подогнут, лицо блеклое, но маленькие вишнево-блестящие глаза сохранили живость, может быть, воспалены болезнью. Рассказывал, сорок килограммов в нем было весу, когда привезли сюда. Перед бабами бодрится, пробовал крутить веялку одной-то рукой.

— Дела идут — контора пишет! — сказал Арсений.

— Я люблю такую многолюдную работу, никогда не отказываюсь, если в колхозы посылают, — признался Ракитин. — Не мешает проветриться. Эх, как бы обе руки здоровые! Утром с ребятишками рыбу удил тут под горой, они мне червей насаживали.

— И как успехи?

— Трех плотвичек поймал.

— Это одна забава. Вот у нас в Починке есть рыбак-то, бригадир тамошний, любые снасти имеет, из-подо льда и то достанет рыбу. Если не возражаешь, сегодня же съездим к нему, — предложил Арсений.

Подсевалов пусть и не прост, а все же мужик; приедешь к нему, обязательно нальет стаканчик своего домашнего питья и весело подмигнет, примолвив: «Поглядим вокруг через розовое стеклышко!»

— Не совсем удобный момент — молотилку пустили, — высказал сомнение Ракитин.

— То-то и главное, что пустили, теперь она сама работы просит. Моментом скатаем до Починка, пока обедают.

Трактористка остановила трактор, бабы сошлись в холодок к стене риги. Кто-то притащил охапку гороха, пошелушить стручки между делом. Начали подшучивать над мужиками, могли и в соломе повалять, как тогда на покосе. Стеснялись Ракитина — районное начальство.

— Девки, председатель-то у нас, как Чапаев, — громко сказала Наталья Маркелова.

— Только усов не хватает.

— Усы можно вырастить, — ответил Арсений, принимая шутку, и добавил, обращаясь к Ракитину: — Беда с этой женской дивизией!

— Иван Иванович, поди пощипли с нами горошку, небось Михайловна не шибко харчисто кормит.

— Можно помоложе старушку-то найти, — осмелела Дарья Лузиха.

Захохотали так, что воробьи испуганно вспорхнули на крышу.

— Которые помоложе, пожалуй, забракуют, — торговался Иван Иванович, живо оглядывая задоринских баб.

— Нынче не то время, разборчивые перевелись.

— Погодите языками молоть! — остановила Варвара Горбунова. — Шутки шутками, а на трудодни-то дадите хоть каких-нибудь высевков?

— В первую очередь надо госпоставки выполнить.

— Вот намолотим, посмотрим, сколько можно распределить, — посулил Арсений.

— Вам еще что обижаться! Посмотрели бы, каково было в Ленинграде, я сам ел студень из столярного клея. А на Украине, в Белоруссии? Все разрушено, не только голодно — и жить людям негде, в землянках ютятся. Ваш председатель воевал в тех местах, знает.

При этих словах в памяти Арсения предстали Густищи, уцелевшие после немцев. Как-то там поживают Валентина с Павликом? Что ни говори, а сын растет на стороне. Растет и не знает, что есть у него живой батька. Сколько раз зарекался не думать об этом, будто было возможно отгородить часть памяти какой-то непроницаемой перегородкой.

Снова затараторила молотилка, с муравьиным трудолюбием засуетились бабы. Арсений подозвал конюха Инну Захарову, послал запрячь Орлика, дескать, уполномоченный хочет наведаться в другие бригады.

Когда все пошли по домам обедать, он наказал Даниловне через час ударить в звонок, чтобы молотилка не простаивала, а сам вместе с Ракитиным уселся в тарантас, и запылили сжатым ржаным полем. Почти все снопы были свезены к риге, только вдоль опушки еще стояли, как сытые караульные, оставшиеся суслоны. По стерне то тут, то там радужно вспыхивала паутина, обещая ведренные дни и обильные росы. Как-то свободней, легче дышалось в присмиревшем, убранном поле; солнце было не назойливое, небо просторное, с белыми мазками высоко парящих облачков.

Ракитин молчал, то ли созерцая вокруг, то ли уйдя мыслями в воспоминания, навеянные разговором о блокаде. «Сейчас, дорогой Иван Иванович, ты у нас повеселеешь, как кувыркнешь чарочку. Уха — это не студень из клея», — с некоторым озорством рассуждал Арсений и, предвкушая удовольствие, нетерпеливо подергивал вожжами, понукал Орлика.