Лесной колодец

3

Ребенка принимала поселковая молоденькая фельдшерица, недавно вышедшая из училища. Это был первый случай в ее начинающейся практике, и потому она переживала больше самой роженицы. На беду, шею ребенка обмотала пуповина, отчего приостановилось дыхание. Круглое личико фельдшерицы с расцветшими золотниками на загнутом седелочкой носике покрылось испариной, спеша вспомнить в столь ответственное мгновение, чему учили, она испуганно принялась массажировать, прихлопывая одними пальцами, и при первом вскрике девочки вся так и просияла каждой веснушкой.

Два дня пробыла Мария в медпункте, теперь находилась дома. Еще рано бы вставать, да не залежишься при таких обстоятельствах. Без нее уход за дедушкой был плох. Он лежал чуть жив, вдавив в подушку неподвижную, белую, как кость, лысину, обросший, испитой. Постель его так пропахла, что резало нос, будто нашатырным спиртом. Надо было все обиходить, перестирать, и пеленки пошли одна за другой. Хорошо, что установилась ранняя теплынь, согнавшая весь снег с крыш.

На реке поверх льда проступила полая вода. От штабелей нижнего склада повеяло смолевым духом, отогревались, млели под солнцем потемневшие леса, и воздух начинал хмелеть, ни с того ни с сего вдруг шало взвихриваясь на тихом припеке, где-нибудь у стены.

Мария развешивала белье на улице, радовалась теплу. От слабости, от обилия света кружилась голова, не унималась резь в глазах, все плыли фиолетовые и оранжевые пятна. Соседская лопоухая гончая Арношка, сидя у крыльца, водила поднятым носом, подрагивала ноздрями — чуяла идущую весну. Рядом с собакой задиристо прискакивали шебутные воробьи, должно быть, дразнили ее.

Только одела гулять Павлика, заворочалась, требовательно закричала Танюшка — проголодалась. Мария прилегла к ней на кровать, дала грудь и сейчас, всматриваясь в крохотное, безбровое личико дочери с жиденькой, боящейся света голубизной в беспонятливых глазенках, вдруг заново, с большей силой, ощутила тот страх за ее существование, который пришлось испытать во время родов. Что, если бы она задохнулась совсем? Эта ее кровиночка, этот тепленький комочек, от прикосновения которого волной нежности окатывает сердце. Она хотела девочку, и желание ее сбылось.

— Какая голосунья! Без конца бы титьку дудила. Откуда молоко-то у мамки возьмется? — не сердито выговаривал Иван Матвеевич. — Пущай покричит — легкие развиваются.

— Все-таки фельдшерица — молодец, толковая оказалась: быстренько отшлепала ее, как пуповиной-то захлестнуло.

— Значит, долгий век будет, — предсказал Иван Матвеевич. Он лежал головой к окну, не видел, что делается на улице, но по долготе солнечного дня, по запаху талого снега, приносимому людьми, знал — хозяйничает весна. С сожалением выдохнул: — Дает бог благодати! Поди, у нас в Задорине гора обтаяла. Знаешь, мне чего подумалось? Если бы дотянуть до лета да погреться на своем камушке, я бы, пожалуй, оклемался.

Старик чувствовал, что дело идет к концу и торговаться с судьбой бесполезно. А со стороны могло показаться, что ему стало полегче. Лежа на чистой постели, он не докучал разговорами, не жаловался, лишь ночью последний раз попросил уходящим голосом:

— Прикройте голову, зябну я, — и замолк, приготовившись к последнему часу.

Арсений, словно спохватившись, до утра дежурил около родителя. Старик кротко прожил свой век и так же кротко успокоился: можно было подумать, что он спит с прикрытым полушалком лбом и скрещенными на животе руками.

В комнате развиднелось. Мария уже ставила на плиту ведро с водой, чтобы обмыть, пока спят ребята, а Арсений в обморочной забывчивости сутулился на табуретке. Мысли растеклись, потерялись, как вода в песке, осталась в голове пустота, и в ней болезненно отдавались какие-то щелчки. Он не сразу догадался, что это распускаются в тепле еловые шишки, ветку с которыми принес и поставил в банку Витюшка. «Чок» — упало на газету семя, «чок» — второе: много их, похожих на однокрылых насекомых, насеялось.

Молча взял инструмент и вышел на улицу. Заготовленные доски и сосновый брус для креста хранились под навесом у Игнатовых. Колькин отец, Никанор Васильевич, был здешним старожилом, успел и домом обзавестись, и баней, и сарайкой. В лесу по возрасту не работал, но был еще крепок и продолжал кое-что плотничать.

Чуть подморозило. Воздух был прозрачен и щекотлив, какой бывает только ранней весной. Не пугаясь человеческого жилья, на березах у окраины поселка бормотал тетерев; за березами вздымались черные терема елей, заслоняя красное солнце. Оно вот-вот вырвется из боровой тьмы, и для живых настанет новый день…

Рубанок казался пудовым. Занятый своей кручинной работой, Арсений не заметил, как к нему подошел хозяин дома. Никанор Васильевич все понял, охотно предложил:

— Не помочь ли, Иванович?

— Это уж я сам… меня просил. Вот могилу копать кого бы послать в Костюково? Пожалуй, двоих надо, земля-то мерзлая.

— Один выкопаю, лом возьму у кого-нибудь. Управлюсь пораньше, дак подожду, когда привезете.

— Спасибо, Никанор Васильевич.

Цвить… цвить… — певуче высвистывал рубанок. В другое время одно удовольствие — погонять стружку, сейчас эти звуки будто бы секли Арсения. «Переезд доконал отца, у себя в деревне он бы еще не охнул. Все из-за меня, — отчаиваясь в своем искуплении, думал он. — Или я такой уж проклятый?» Он не видел, как вставало большое багряное солнце, как струились над крышами розоватые дымки, как во всю ширь заголубело небо — в горе и самый солнечный весенний день может померкнуть.

Комендант дал лошадь. Соседи помогли вынести гроб. Провожать старика никто не пошел, потому что в поселке его, можно сказать, не знали. Арсений один шагал за подводой, безотчетно круша валенками с галошами размякшую, почерневшую от конского помета дорогу. И опять ничего не слышал он, кроме текучего шороха полозьев, не видел ничего, кроме скорбной поклажи на санях и слепящей белизны снега. Между тем попадались, уступая путь, встречные подводы и пешеходы, мышковала около соломенных ометов лиса, кувыркались в брачном полете вороны, над первыми проталинами трепетал жаворонок, унося ввысь свою серебряную песню, — все в природе совершалось своим чередом, с той простотой и мудростью, которая предполагала естественность не только рождения и жизни на земле, но и самой смерти…

Яма была готова. Игнатов, распахнув фуфайку, поджидал на обсохшей скамеечке у соседней оградки. Гроб опустили вдвоем, потому что был он нетяжел. На дне ямы отстоялась натаявшая вода: не хотелось старику ложиться в сырую землю, а пришлось. Бугорок получился суглинистый, грязный, крест в нем держался шатко.

— После, когда сухо будет, поправишь, — сказал Игнатов и, заметив, как дрогнули губы Арсения, поспешил добавить: — Я вот тут двоих ребят похоронил, Лизоньку да Митьку, уж большенькие были. Жили мы здесь, в Костюкове. Накатила на нас тогда какая-то повальная, и Колька болел, да удержался. Этот везучий, фронт прошел — тоже уцелел. М-да, детей хоронить потяжельше.

Задумчиво почесал под шапкой парную голову. Был он невелик ростом, неказист лицом, особенно выпирал аляповатый пористый нос, широко оттеснивший друг от друга чуточку раскосые глаза. О таких людях говорят: неладно скроен, да крепко сшит.

— Не тужи, парень. Тебе впору о живых думать, потому что семья — мал мала меньше. Когда начнешь избу рубить, мы с Колькой поможем… Поехали, что ли?

— Поезжай, я с ним немного побуду.

Арсений сел на скамеечку и долго смотрел на холмик, размышляя о том, что здешняя земля уже приняла одного из Куприяновых и стала родиной для Танюшки, которой не суждено было родиться в Задорине.

Ветер-весняк тихо гулял между старыми березами, увешанными черными шапками грачиных гнезд; синие тени от деревьев ложились на искристые снега. Где-то беспечально напевал скворец. Под ногами настоялась лужица, Арсений, облокотившись на колени, увидел в ней свое заметно изменившееся лицо с отяжелевшими складками на щеках и мелкими морщинками, которых нагнало под глаза; сам взгляд сделался сумеречным. Захотелось выпить, смягчить жесткий комок, застрявший в горле. Вспомнилось подсеваловское присловие про розовое стеклышко. Бесполезно. От большого горя оно не заслонит. Даже белые снега в поле за оградой потемнели в глазах Арсения, и вырвался из груди вздох, похожий на стон.

— Прости, отец! — глухо произнес он перехватившимся голосом.