Лесной колодец

1

Почти в центре города сохранились деревянные домишки, в мае здесь совсем по-деревенски цветут яблони, зеленеет на грядках лук, кудахчут в сарайках куры. В одном из таких домов проживают две семьи, и напоминает он с фасада лицо человека, у которого половина тела разбита параличом, а другая вроде бы здоровая. Левую половину, если смотреть с улицы, занимают пенсионеры Перфильевы: Василий Тихонович с женой Степанидой Егоровной. Забор с этой стороны, что крепостная стена, доска к доске подогнана — комар носа не подточит, только пропилена узкая щелка для писем; конверты в нее еще просунешь, а газету — трудно: почтальонка каждый раз мучается. На калитке, покрашенной желтой охрой, сверкает железная пластинка с надписью «Осторожно — злая собака!», хотя никакой шавки у Перфильевых вовек не бывало, да и сама калитка всегда заперта. Свою половину дома Василий Тихонович основательно подновил белилами и красками, начиная с наличников и кончая крышей. Словом, во всякой мелочи здесь чувствовалась хозяйственная рука. До выхода на пенсию Перфильев работал кладовщиком в ЖЭКе. Сосед, Алексей Журавлев, как-то в хмельной откровенности прямо сказал ему, мол, что не красить, если государство помогает. Василий Тихонович сердито ответил на это:

— Ты не больно бросайся словами. Двадцать годиков проработал на складе, значит, к рукам не прилипало.

У Алексея Журавлева все по-другому: не цветут в саду яблони, не кудахчут на задворках упомянутые куры, зато мотоцикл стоит в сарайке; пожухла, облупилась краска на крыше, зато торчит над ней замысловатая, собственного изобретения телеантенна. Калитка совсем слетела с петель, бывало, Славка идет из школы или с гуляния, пнет ее ногой, так что она отскочит с визгом — весь в батьку размахай.

Еще года три назад стали поговаривать, что Голубятная улица пойдет на снос; с тех пор Алексей ни гвоздя не вбил по дому. Других забот хватает, семья не мала: трое ребят. Славка перешел в седьмой класс. Валерка — в четвертый, Андрюшка пока в садике. Беспокойная семейка, Василию Тихоновичу просто беда от таких соседей. Не успеют созреть яблоки — Журавлевы ребята тут как тут, никакие заборы не держат их, мазуриков. Стоит сходить на минуту в магазин — моментом заберутся. Славке, было дело, напихал в штаны крапивы, чтобы не шибко сладкими казались чужие яблоки.

Сам Журавлев, когда подвыпивши, докучает пустыми разговорами, начнет подтрунивать. Чья бы корова мычала… Безалаберный мужик, денег едва хватает от получки до получки, а в выходной вырядится в светлый костюм, как инженер. Сыновьям купил по портфелю чуть ли не из настоящей кожи. Много они понимают? Катаются с ледяной горы на портфелях-то, вдрызг истрепали за зиму. Таким вольникам надо холщовые сумки повесить через плечо, как прежде ребятишки-то в школу ходили — не шибко баловали.

По мнению Перфильева, есть у Алексея Журавлева одна ненормальная, совсем ребяческая страсть — футбол. Наверно, из-за него и телевизор купил, включит на полную громкость, так что дом трясется; другой раз спать уж ляжешь, а за стеной не унимается дикий рев: «А-а-а-а!.. А-а-а!..» На стадионе ни одну игру не пропустит, там тоже орут такие же умалишенные, бывает, так рыкнут хором-то, будто ураган над городом пронесется. Ведь сорок лет мужику, многодетный, неужели интересно два часа подряд глазеть, как пинают мяч эти волосатые лоботрясы? Добро бы, просто смотрел, так ерзает на стуле, вскрикивает, хлопает в ладоши, в глазах — восторг, будто из телевизора вот-вот вылетит райская птичка. Пустой человек. Чего Ирина нашла в нем? Высокий, тощий, лицом неказист: зубы редкие, нос вздернулся кверху, так что ноздри нацелены вперед.

Ирина — баба ядреная, в теле, платья на ней трещат. Совсем не чета ему. Поздоровается всегда с ласковой улыбкой, хотя тоже хвалить, надо погодить, потому что чужих детишек в садике воспитывает, а свои без настоящего присмотра растут.

Василий Тихонович имел обыкновение выходить вечером с газетой и табуреткой на улицу. Если скамеечку соорудить около окон, она будет народ привлекать. Так спокойней, посидел на табуретке и убрал ее за калитку. Василий Тихонович каждый год выписывает «Сельскую жизнь», потому что в этой газете много советов садоводу-огороднику, пчеловоду, рыболову, разные происшествия описаны — все про деревню, которую он не забыл, хотя оставил давно…

Дочитав до конца последнюю страницу, Перфильев воззрился поверх очков на золотистые облачка, словно сверяя свои наблюдения с тем, что сулила газета на ближайшие дни. Со всех сторон на тихую Голубятную улицу напирали девятиэтажные громады новых домов, заслоняя собой солнце. Василий Тихонович с беспокойством наблюдал за приближающейся стройкой; землю вокруг покорежили экскаваторами, день и ночь гудят самосвалы, башенный кран крутится почти на задворках, если ахнется, стрелой придавит. Раньше на Голубятной-то — ни звука, точно в раю, теперь и поспать не дадут как следует. Василия Тихоновича стали брать сомнения и тревоги: то казалось, что его дом случайно разворотят, то опасался, как бы председатель райисполкома не надул с квартирой. Чего доброго, дадут вместо обещанной двухкомнатной, однокомнатную. Следует сказать, что, кроме самих Перфильевых, у них проживала племянница Люся — студентка второго курса медицинского института; специально ее прописали, чтобы получить побольше жилья. Родители Люсины находятся в деревне, которую покинул когда-то Василий Тихонович.

Жаль будет оставлять устроенный своими руками дом и сад с яблонями, да уж это тоже не житье: будто на вулкане трясет землю подступившая вплотную стройка. А главное, удобный момент избавиться от надоевших соседей. Перфильев всегда отличался мнительностью, настороженным отношением ко всем, без исключения, людям; его лицо с двумя глубокими морщинами над переносицей, между белесыми бровями, всегда было серьезно-сосредоточенным, будто бы постоянно что-то высчитывал в уме. Сидя на табуретке, он щурил зеленоватые, узко сведенные глаза, с изучающей подозрительностью разглядывал прохожих, придирчиво следил за строителями. Вон прямо с верхнего этажа выбрасывают в окна мусор — пыль столбом. Подвезли трубы для канализации, пока разгружали, наверно, с десяток разбили. Все повалено, разбросано кой-как. Разве это полагается? Небось работнички вроде Журавлева…

Легок на помине, является домой навеселе, даром что ребят куча. В одной тенниске вышагивает, пиджак на руке — и тепла-то особого нет. Сейчас начнет тары-бары.

— Привет, Василий Тихонович!

— Доброе здоровьице.

— Все «Сельскую» читаешь? Тебя, ей-ей, можно колхозным агрономом ставить.

— Поставь, коли такой прыткий. Сам-от чего в слесарях ходишь? Садился бы на место директора — языком молоть умеешь, — едко ответил Перфильев.

— Моя должность, может быть, поважней директорской, потому что слесарь-наладчик — это все равно как краснодеревщик, если сравнить с плотницким ремеслом, — необидчиво рассуждал Журавлев, присаживаясь на покатую завалинку рядом с Василием Тихоновичем. — Мне давай любой станок, любую машину: разберу, отремонтирую и соберу. На днях предлагали ехать в Болгарию на полгода — отказался. Ирине одной-то не управиться тут с ребятами, и переселять нас скоро будут. А было бы здорово! Прошлый год Красильников ездил в Афганистан — машину привез.

«Врет ведь, как сивый мерин, — думал про себя Василий Тихонович. — Тоже мне важная птица — журавь! Наверно, на заводе найдут, кого послать за границу, есть акромя специалисты. Нет, брат, с таким мокрым рылом туда не пустят». Вслух высказал лишь осторожное сомнение:

— В такой командировке не разгуляешься, насчет вина строго.

— Я ума не теряю, если позволю себе, так слегка, для настроения. Вот мы с тобой, Василий Тихонович, живем под одной крышей, а ни разу в гости не заглянешь — пошли ко мне, сейчас как раз футбол начнется.

Журавлев приятельски хлопнул соседа по спине, тот недовольно поморщился, с каким-то испугом и с поспешностью отказался:

— Нет-нет!

— Полно рукой-то махать! Ведь чемпионат мира начался, ты посмотри хоть настоящих футболистов.

— Не имею никакого интереса к этой игре: одне бегают, как очумелые, другие попусту дерут глотки.

— Не скажи! — возразил Журавлев. — Ка-ак вчера поляки забили гол аргентинцам! С ходу, без подготовки, это же класс. Тут поневоле ахнешь…

«Эко радости-то — мяч забили в ворота. Невидаль. Начнет толковать про футбол, так весь и загорится: ей-богу, в голове реденько засеяно». Василий Тихонович, сдерживая раздражение, старался отвлечься от собеседника, продолжал наблюдать поверх очков за строительством дома. Парень-крановщик зачем-то полез на самый конец стрелы.

— Жить дураку надоело. Куда начальство смотрит? Ну-ка, полазай на такой вышине! Боже избавь! — бурчал Перфильев.

В свою очередь, Журавлеву казалось непонятным полное невнимание к футболу: сочувственно глянув на чудаковатого соседа, ушел домой. Через минуту в открытое окно вырвался стадионный шквал неистово кричавших болельщиков.

— Идио-от! — выругался сквозь зубы Василий Тихонович.

Он подхватил табуретку и тоже нырнул к себе в калитку, но и в комнате не было спасения — телевизор сотрясал дом, многотысячное «а-а-а…» пробивало стену, словно дощатую переборку.