Лесной колодец

— Горько! Горько-о! — подхватили со всех концов стола.

Андрюха стеснительно заулыбался, приглаживая пятерней копну русых волос. Степан толкнул его локтем. Он-встал, по привычке раскачиваясь, нагнулся к Тоньке, осторожно прикасаясь к ней своими лапищами молотобойца, крапленными гарью-окалиной, неумело поцеловал.

— Э-э! Так не пойдет.

— Все равно горько!

— Поучитесь целоваться! — потешались за столом.

Дед Никанор пригубил из стопки, скривил губы, зажмурил глаз, головой мотнул:

— Не глотнешь. Уксус, чистый уксус. Слатить, слатить надо! — Визгливо, по-бабьи вскрикнул: — Горько!

Началось. Зашумели, загудели. На печь и полати понабралось мальчишек. В кути собрались бабы — песни пришли петь. Степан накануне говорил Давыдихе, чтобы приводила свой хор. Бабы в Мартьянове певучие, голосистые, особенно Давыдиха, крупноносая, быстроглазая старуха. Заведет, затянет так, что и молодым бабам не вытянуть.

Вот она пробивается вперед. Вышла, скинула на плечи полушалок, прибрала гребенкой жидкие, седые волосы, темные, жилистые руки на поясе, повела взглядом на своих «песельниц». И полилась хвалебная песня молодым — протяжно, былинно-величаво, как певали в старину:

Уж ты здравствуй-ка, князь молодой
Андрей Степанович
Со своею со княгиней молодой
Антонидой Васильевной!
Сидитё вы очень вежливо,
Вежливо и благочестиво.
Ваши головы умные,
Ваши головы разумные.
Как на эту бы головушку
Да сторублевую шапочку,
Пятьдесят рублей шириночку.
Как во эту во шириночку
Завязать бы три с полтиною
Да одарить бы красных девушек,
Красных девушек за песенки.

— Молодцы, бабы! — Степан пристукнул кулаком по краю стола. — Марья, подай-ка тарелку. Во! — Он поставил тарелку на средину стола. — Давай, жених, дари деньги, не скупись.

Андрюха порылся в карманах, выложил десятку.

— Ай да Андрюха! Вот это уважил девок! — одобрил дед Никанор.

— И зачем эта Давыдиха приперлась со своими песнями? — недовольно прошептал Андрюха отцу.

— Я сам ее пригласил. Да какая же свадьба без песен? — удивился Степан. — Нечего сторониться обычая. Сиди да слушай, голова садовая.

— Чудак ты, батя!

— Ну, хватит! Не нами заведено.

— Недоволен твой брательник, что бабы с песнями пришли, — пожаловался Степан младшему сыну и сердито дернул щекой.

— Это он зря. Я так вроде впервые по-настоящему слышу свадебные песни.

— Эх, жаль, сынок, твою свадьбу не пришлось сыграть чередом. — Крепко сжал Колькино плечо. — Зря в городе ты женился. Бабка за тебя все переживает.

— А что переживать-то? — усмехнулся Колька.

— Шут с ним! Давай выпьем.

— Слушай, это тебе, пап, поют.

Бабы порасстегнули полушубки и фуфайки, раскраснелись, притопывают в такт песне:

То не конюшка по бережку идет,
Не вороненький по крутеньку
Сивой гривою помахивает,
Золотой уздой побрякивает.
Степан-от женой хвалится,
Что Михайлович похваляется;
«У меня есть жена хороша,
Хороша жена, барынья она…»

Ах ты, мать честная! Нахлынуло, защемило в горле. Что-то дорогое, полузабытое растревожила песня, напомнила о далекой молодости. И одновременно почувствовал Степан скрытую бабью зависть к его Марье, оставшуюся еще с военных лет: лишь трое из мартьяновских мужиков вернулись с фронта, Степан ухватил за руку подошедшую к столу жену, ткнулся усами в ее щеку.

— Манька, а ты у меня и вправду барынья.

— Сиди, не мели языком!

Бабы допели песню, Степан спохватился, положил на тарелку припасенную пятерку.

— Постойте, девки. Выпейте-ка по стопочке. — Взял из ящика бутылку, покачиваясь, подошел к бабам. — Малины вы мои, люблю ведь всех вас! Вот мы чичас прополоснем горлышки — и совсем хорошо буде. Ну-к, Давыдовна, держи стопку. Шибко потрафила ты мне.

— Да уж какие мы песельницы теперя, — скромно отвечала Давыдиха.

— Ты это брось прибедняться! — поправил ее Степан. — Вам бы в хоре Пятницкого петь, мать честная! Пейте, бабы, у Степана Громова водки хватит!

Он обнес баб водкой и вышел на улицу осмотреть лошадей, Негде их поставить нынче в Мартьянове: конюшню прошлым летом снесли на дрова. Резвого и то Сысоев держит в своей сараюшке.

Бледные полосы света из окон ложились на снег, на палисадник, на лошадей. Холодно дрожали редкие звезды. Рожок молодого месяца торчал из-за стрехи Акулиного дома, как будто любопытно подсматривал в окна свадьбу. Из темноты леса, со стороны лесопункта, полыхнула фарами автомашина, будто двумя метелками махнули по небу.

Ежась после избяного тепла, Степан пьяно потоптался на визгливом снегу, подошел к лошадям, подбросил им сена из кошевок, приговаривая:

— Ну что? Зябко вам, сердешные, ночь-то стоять на снегу. А Степан Громов тут не виноват. Куда вас денешь? К Резвому в сараюшку? Ему самому там негде повернуться. Постойте, накину что-нибудь: все сугревнее буде.

Поднялся в пятистенок, на ощупь снял с крюка тулуп, сохранившийся еще со времен, когда работал в извозе. Зажег спичку. Увидел на сундуке два одеяла, видимо, приготовленные женой для гостей. Минуту поколебался. Взял. Шут с ней, пускай ругается после.

Едва успел накинуть тулуп и одеяла на лошадей, скрипнула дверь, и с мосту его окликнула Анфиса:

— Михайлович? Ты пошто в одной-то рубашке там холодишься?

— Иду, иду!

Анфиса взяла его под руку, повела в избу.

— Хорошая ты баба, Анфиса, ей-богу! — пьяно признавался Степан. — Выл бы холостяком, женился бы на тебе. — Он полез целоваться. Анфиса остудила:

— Ну-ну, не дури, сват!

— А что? Седня наш день. Седня все можно, — куражился Степан.

За столом пели «Дубинушку», дружно раскачиваясь из стороны в сторону, все тянули из печи горшок с картошкой, ухватившись за веревку, перекинутую через брус переборки.

— Потя-анем! Потя-анем! Поде-орнем! — краснея от натуги, орал пуще других Димка.

— Пошла-а! — крикнула с кухни тетка Катерина.

— Сама иде-от! Сама иде-от! — весело подхватили за столом.

Андрюха сидит трезвый как стеклышко. (Это для него маета. Ничего, пусть поговеет один денек.)

Мишке Морозову надоело ждать, когда бабы кончат песни, — развернул гармонь. И все принялись вызывать молодую: пусть покажет гостям свою стать. Тонька, собираясь с духом, перебирала руками носовой платок. Дед Никанор визгливо выкрикнул:

— Андрюха, можа, ты невесту хромую берешь?

Хочешь не хочешь, а плясать надо. Не отступятся. Встала Тонька из-за стола, подбочась левой рукой, прошлась по кругу, вздрогнула плечами, выбивая частую дробь тонкими каблучками. «На эких-то гвоздиках как только ноги не подвихнутся?» — поражался Степан. А Тонька пустилась еще и вприсядку — пружинисто, легко.

— Вот так! Знай наших! — гордо кричали ильинские.

— Шуруй, Тонька!

И лишь успела порозовевшая, задышавшаяся Тонька выйти из круга, как в нем сбились в обнимку Вовка Костров, Райкин муж и участковый. Эк принялись дубасить половицы! Столы припрыгивают, изба ходуном ходит. Пусть отведут душу. На хорошей свадьбе все гости должны быть пьяны. Гуляй, ребята!

Степан обнял сыновей. Мало теперь будет у него таких счастливых дней, когда оба сына рядом с ним.

— Жалко, Колюха, что уезжаешь ты утром, — остался бы на денек.

— Не могу, пап. На работу надо.

— Работа… Работа… — досадливо бурчал Степан. Он недоволен был, что Колька оторвался от дому. На Андрюху надеялся. — А вы жить будете здеся, — повернулся он к молодым. — Тоня! Слышь? Жить, говорю, будете в Мартьянове.

— Нет, Степан Михайлович, мы решили — у мамы будем…

— Решили! А прежде, чем решать, надо посоветоваться, — нахмурился Степан. — В Мартьянове, коли с нами тесно станет, дом купим. В Ильинском найди-ка нежилой дом? А у нас они есть. Вон хоть Ивана Михеева избу отколотим, подведем венца три — живите на здоровье.

— В Ильинском, батя, с работой нам удобней, — поддержал Тоньку Андрюха.

— Опять работа, — раздраженно отмахнулся Степан. — Батька сказал — ша! Никаких гвоздей! Должон быть порядок!

И вдруг в самый разгар веселья Степану сделалось не по себе. Удрученный несговорчивостью молодых, он с раскаянием вспомнил, как добывал лошадей, как разговаривал с плутоватым председателем сельпо и с откровенно наглым Кузьмой. И все хлопоты показались ему пустой затеей. Ушел в пятистенок, протопленный для гостей.

Утром, мучительно морща лоб, он старался припомнить, как очутился в пятистенке. Марья швырнула на кровать морозные, выколоченные в снегу одеяла, пристыдила:

— Надо ведь додуматься: лошадей одеялами прикрыл! Совсем с ума спятил. Нечего бельмами-то хлопать, подымайся: Колюха уезжает.

— Дак надо на лошади проводить его.

— Димка Акулин съездит.

— А гости куда делись? Никто не ночевал, что ли? Хоть разбудила бы меня.

— Чай, не все скопытились, как ты. Гуляли всю ночь, а поутру ильинские уехали.

Накинув фуфайку, Степан вышел на крыльцо проводить сына. Сыпал, мельтешил тихий снег. Степан зажмурился: слегка кружило голову и поташнивало. У палисадника одиноко стояла леспромхозовская кобыла. Снег таял на Майкиной спине, каплями скатывался по круглым бокам.

— Тяжело, пап? — Колька подошел к отцу.

— Ничего. Поправлюсь… Ну, в добрый час! — Обнял сына. — Галине поклон передавай. Приезжайте летом.

Не выпуская плечи сына из своих рук и любовно глядя в его лицо, Степан с горечью думал о том, что жизнь устроена худо: не живут нынче люди на земле, где родились, все едут куда-то. Зачем? Зачем тысячи людей добровольно живут вдали от родных мест и носят в себе тоску по ним, но упрямо не возвращаются домой? Непонятно все это Степану.

Парни сели в кошевку. Димка лихо присвистнул, и застоявшаяся кобыла горячо взяла с места…

Вот и кончилась свадьба. И гости разъехались. В избе все поставлено на место, лишние столы вынесены на мост. Степан присел на лавку к подоконнику, сдавил ладонями виски, чтобы унять головную боль. Покрутил пальцами «беломорину» — нет, тошно внутрях, аж курить не хочется.

Молодые, видимо, тоже проснулись, тихонько переговаривались за переборкой. Степан предупредил их:

— Хватит нежиться. Бабы, поди, сичас явятся: в соломе валять будут. Одевайтесь, а то прямо с постели стащат.

И точно. Только хотел Степан похмелиться, как у крыльца загомонили бабы и ввалились в избу опять под предводительством Давыдихи, каждая с охапкой соломы.

— Марьюшка, здравствуй!

— Добрый день, Степан Михайлович! Головонька, поди, трещит?

— Где молодые-то?

— Только проснулись, одеваются, наверно.

Давыдиха постучала по переборке, поторопила молодых:

— Андрюха, покажи-ка днем-то жену.

Бабы не удержались, кто-то толкнул дверь в комнату. Тонька запахнула еще не застегнутый халатик, прячась за Андрюхину спину. Бабы с суматошными выкриками, с хохотом потащили их к куче соломы, сваленной посреди избы.

— Что, паря упираешься-то? — корила Андрюху Давыдиха. — Ты ведь, как медведь, силен. Уступи, уступи бабам.

Повалили, забросали соломой. И когда молодые, отряхиваясь, поднялись, Давыдиха под возгласы удивления вытащила из соломы незаметно подсунутую куклу.

— Вчера женились, сегодня родили?!

— Девочку али парня?

— Девочку.