Лесной колодец

5

Сергей сразу почувствовал сдержанное отношение к нему односельчан. Не доверяли, побаивались, особенно ребята. Сашка, тот и знаться не хотел: затаил обиду.

Устроился Сергей сплавщиком, решив, что удобнее будет работать не у себя в совхозе. Попросился на ближний участок, от Платонова омута до бывшей мельницы Томилихи.

Рано утром, когда над мглисто-синими лесами всплывало солнце, он выходил из бора к высоким березовым лавам, перекинутым через реку. Здесь поджидал напарников: сплавщиков развозили по берегу Пешмы на машине.

Это было ни с чем не сравнимое чувство полной свободы, уединенной близости к природе. Журчала в подпоринах вода. Берега звенели птичьими голосами. Над разлужьем стлался розовый туман. Пьяно пахло черемухой, и чудилась Сергею холодноватая свежесть талого снега, и сами черемухи стояли, будто присыпанные снегом. Вспоминались молодые весны, тихоновские гуляния, когда у каждой девчонки в руках непременно ветка черемухи — деревенский одеколон. И в кепках парней черемуха, и на подоконниках в избах букеты.

Чуть ниже лав широко раздвинул берега Платонов омут. Все так же стояла у обрыва, распушив косы, живучая ветла. Давно это было: теплые ночи, ласковые Тайкины руки, и жаркий шепот, и пересохшие губы…

Встретился с ней на третий день после приезда, когда поправлял за двором покосившийся тын, копал ямы под новые столбы. Сначала подлетел ее сынишка:

— Дядя, смотри, как я фурыкну!

Налепил на конец ивового прута глиняный катыш, размахнулся — шлеп! Прямо в простенок между окнами соседнего дома.

— Э-э, брат, так не пойдет!

— Сорвалось, — сконфузился мальчишка и принялся раскатывать новый шарик. — Я знаю, как тебя зовут. — Хитро прищурил глазенки. — Дядя Сергей. Точно? А меня Славка.

— Вот видишь, как мы быстро познакомились. — Сергей постучал лопатой о комель столба, околачивая глину.

— Дядя Сергей, тебе с Климовым козлом Яшкой не сладить.

— Почему? — усмехнулся Сергей.

— Он сильный. Вчера бригадира дядю Колю Морошкина с ног сшиб. Разбежался да ка-ак ударит сзади — у дяди Коли даже кепка кувырнулась. За мной гнался…

Тут и подошла Таисья. Сергею бросилась в глаза женская медлительность в ее походке. Похудела и ростом, кажется, стала выше, может быть, оттого, что была в босоножках на каблуках. Золотистые косы, уложенные короной, придавали ее лицу не знакомые прежде Сергею строгость и красоту. В спокойных карих глазах оставалась неразгаданной глубина.

— Славик, пошли обедать, — позвала сынишку. В робкой улыбке дрогнули уголки губ. — Здравствуй, Сергей! С возвращением тебя!

— Здравствуй, Таисья! — впервые назвал ее так и почувствовал стеснение.

— В поселке видела тебя сегодня.

— В сплавную контору приходил на работу оформляться. Не хочу мозолить глаза своим тихоновским.

— Я уж притерпелась ко всему. Сейчас увидят нас, тоже языки чесать будут.

— В кривом глазу и прямое криво. — Сергей снял с тычинки кепку, прикрыл стриженую голову. «Странно! Столько времени не виделись, а разговора путного не получается, — досадовал он. — Ведь любила она меня, до безумья любила! И вот, поди ты, как все повернулось».

И Таисью, видимо, тяготил такой натянутый разговор. Выпятив из-под узкой юбки гладкое колено, она перекатывала босоножкой осколок кирпича. В чистых, как устоявшаяся осенняя вода, глазах ничего не прочтешь: ни волнения, ни упрека.

— Славик, перестань махать прутом! Дай ручку.

Больше ни слова не сказала. Увела сына…

Сергей любил сидеть и курить посредине лав, наблюдая за игривой плотвой. Рыбешки то исчезали в зеленой, стелющейся по дну траве, то скоплялись на стрежне против подпорин. Иногда появлялся осторожный, медлительный голавль. «Почему он всегда один? — удивлялся Сергей. — Скучно небось среди этой мелюзги. Наверно, какой-нибудь бедолага вроде меня».

Поначалу голавль, заметив человека, уходил на глубинку под бревна-топляки. А после привык и подолгу терся на каменистом переборе, лениво шевеля красными плавниками. «Красавец! Царь-рыба!» — восхищался Сергей. Хотел поймать голавля. Перепробовал всякие насадки — не берет. Отступился, с шутливым суеверием решил: «А что, если рыбка не простая, можно счастье на нее загадывать?» Уверовал в свою шутку и потому обычно поджидал сплавщиков на лавах, любуясь красноперым голавлем…

Останавливалась на том берегу машина, спускались к лавам, хрипло переговариваясь, длиннорукий, горбоносый бригадир Петрович, хмурый, как будто вечно не высыпавшийся Толя Кудрявый и демобилизованный Аркашка Топников, еще не сносивший военное обмундирование. С баграми на плечах шли вверх береговой тропинкой, как солдаты в строю.

Были и настоящие сражения, когда разбирали заторы. На полкилометра забьет бревнами реку — сплошной мост. Тут уж без Петровича не обойтись: командует грубовато, уверенно:

— Тоха с Аркашкой, валяйте на ту сторону! Поаккуратней… Начали с богом! С комля подтыкай, с комля! Раз-два, взяли! Еще раз… Вот то прежде развернем. На себя потяни, на крюк. Серега, полегче налегай, шест лопнет. Так его, так!

Это была тяжелая и опасная работа. Лес на воде чуткий, всякий момент может пойти скопом. Тогда берегись, беда, если не успеешь выскочить на берег. Надо иметь опыт и хладнокровие Петровича, чтобы выбраться с такого «живого» косяка. Бревна, как клавиши, играют под ногами бригадира, а он и не бежит даже, а идет быстрым, но расчетливым шагом.

— Была и у меня оплошка, под бревна попал, едва совсем не затерло, — рассказывал Петрович. — Пробую вынырнуть, ткнусь головой — бревна, снова ткнусь — никакого продуху. Такие обстоятельства. Думал, каюк мне, но наконец угодил в окошко. Только воздуху успел хватить, как тиснет с боков — и свет потерялся из глаз. Три ребра сломало. Ребята успели зацепить багром за фуфайку, спасли.

Другой бы после такой переделки распрощался с рекой, а Петрович, можно сказать, всю жизнь гоняет сплав.

— Теперь дело привычное, — спокойно рассуждает он. — На одном бревне могу стоя хоть до поселка уплыть.

Не раз удивлял он парней. Встанет на бревно, скривит ноги (подошвы резиновиков будто клеем прихватит к коре) и поплывет, как циркач, балансируя багром.

Сергею казалось, что судьба его чем-то похожа на судьбу Петровича. Нескладная у него получилась жизнь. Пришел с фронта, а дом заколочен: уехала жена с уполномоченным. Так и остался бобылем.

Толю Кудрявого с Аркашкой Петрович обычно посылал дежурить на мельничный перекат, а Сергея оставлял с собой. Может быть, потому, что оба были молчунами. Когда сплав шел спокойно, добрый час они могли просидеть рядом и не перемолвиться ни словом. Петрович дымит папиросу за папиросой, переминая в горсти острый подбородок (рыжая щетина потрескивает под жесткими пальцами). В серых, точно вылинявших от табачного дыма глазах то ли отрешенность, то ли задумчивая сосредоточенность. Однажды признался:

— Худо, Серега, одному. Для чего, спрашивается, живет человек? Бездетный умрет, и собака не взвоет. Другой раз проснешься — тишина в избе, как в погребе. Сяду к окну и смотрю, будто сыч, на темную улицу. Такие обстоятельства. Обидно бывает. — Глубоко затянулся и швырнул окурок в воду. — Ты тоже, смотрю, в старики записался. Рано. Одна головня и в печи гаснет…

— Не торкай, Петрович, в заноженное, — попросил Сергей. — Мне сейчас не слаще твоего.

Больше бригадир не откровенничал, наверно, обиделся.