Лесной колодец

4

Сергей лежал на печке (соскучился по ней). Мать сидела на краешке у приступков, перебирала в корзину лук и рассказывала про деревенское житье-бытье:

— Бугров-то долго в больнице лежал: вышел оттоле худой, как вымолоченный сноп. Последнее время жил смирно. Тайку невзлюбил, проклинание ей высказал, так и не простил. Ждала она тебя. Я ей говорю: «Таиска, пошто со мной, старухой, горе вздумала делить? Замуж тебе пора, а то засидишься в девках». Буду, говорит, ждать Сергея. И правда, не видно было, чтобы гуляла с кем. — Положила на корзину усталые руки, вздохнула. — Может, и дождалась бы, да комнату ей дали на лесоучастке. Тут и присватался к ней вербовочный хлюст. Смотрю, в лавке берет Санька два ящика водки, а Манефка Никулина тычет мне локтем: Тайку замуж выдают.

Свадьбу сыграли честь по чести. Молодой всем понравился, парень красовитый, словоохотливый. Вроде как хохол, и фамилие чудное — Иванчук, звать Николаем. Первое время и на работу и домой всё парой ходили. Сумку съестного всегда несут, понятно, Тайка в столовой, да и в магазине у них получше, чем в нашей лавке. К весне Тайка забрюхатела, а что-нибудь около казанской принесла парня.

— Это он на велосипеде катался? — Сергей приподнялся на локоть.

— Он, Славка. Вылитый батька, такой же вострун. Сашкиной девчонке восьмой год пошел, а он ее обижает. Я ведь писала тебе, взял он эту рыжую паклю, Маньку из Худынина. Больно уж нескладная баба, долгая да тонкая, ни с чем пирожок.

— Сашка тоже у матери живет?

— Здесь. Директора совхоза возит на легковой. Бугриха давно внуков нянчит. Я вот второй год на пенсии, а все так же и работаю. Василий звал к себе, не поехала. Прошлую зиму гостила у них в Ярославле. Хорошо живут, квартира…

— Надо письмо написать, чтобы брали отпуск.

— Сулились всей семьей приехать. — Мать стряхнула с передника в лукошко шелуху. — Лук-от плох был, стрельник. Гнилья много.

— Мама, ты про Тайку не досказала, — напомнил Сергей.

— Про Тайку? А дальше худо у нее получилось. Реже да реже, смотрю, наведывается Николай, потом совсем перестал ходить. Одинова встречается Тайка, несет три буханки хлеба и сумку наперевес. Я ей говорю: «Колюхе-то али не совестно? Пошто сама везде рвешься?» Она так глянула на меня, как будто я досадила ей. В командировку, отвечает, уехал в Нею. Нет, думаю, тут что-то другое. Так оно и оказалось, бросил он ее, скрылся на уезд.

Под окнами прогомонило стадо. Коровы трубили, вызывая хозяек. Должно быть, пастух протрещал черенком плети по тыну.

— Одну овечку держу, Сереженька. Нынче, слава богу, тремя ягнятами она. Поди-ка, надо корову нам с тобой заводить. Женишься, дак ребята пойдут.

— Жениться теперь и ни к чему. Постарел я, мама, и душой устал.

Лицо матери совсем по-старушечьи сморщилось, плечи съежились.

— Не надо, мама.

— Сереженька, андел мой, знал бы ты, как изболелось по тебе сердце! До сих пор не верю, что ты насовсем дома. — Вытерла фартуком слезы. — Прожитое, что пролитое, не воротишь. Отдыхай, знамо, умаялся, вон глаза-то покраснели. Спи, я пойду овец застану.

Печное тепло брало в плен, приятной тяжестью разливалось по телу. Сергей закрывал глаза и пытался представить Тайку. Она виделась ему все такой же доверчивой девчонкой, какой была десять лет назад.