Лесной колодец

5

Через два дня Петруха на тракторе увозил тестевы ульи в Бакланово. Антон сидел в самом заду тележки на двух копенках сена, захваченных заодно. В кабине ехать отказался: переживал за пчел. Кучум, вероятно догадавшись, что хозяин переезжает в село, и обрадовавшись такому предчувствию, убежал вперед. В самый последний момент Антон пожалел, что поспешил согласиться с предложением Ершова.

А когда тракторная тележка покатилась под угор к ручью и драночные крыши изб, тускло позолоченные закатным солнцем, утонули во ржи — зарябило в глазах, сжало грудь. Как будто уезжал неведомо куда, насовсем. Лес сомкнулся позади, наглухо зашторил все пространство. Гладкие стволы сосен прижались к самой дороге, а за ними — сумеречность, вечерняя потаенность. Торопился трактор, часто пуская сизые колечки, отпугивал лесную тишину. Тележка иногда встряхивалась на кореньях, и старик материл Петруху: «Всех пчел побьем рамками, мать ядрена! Не каменья везешь». Прикладывался ухом к домикам — как будто вода кипела — тревожились пчелы…

К колхозной пасеке подъехали в сумерках. Ульи сразу же поставили на подготовленные места. Антон по-докторски прослушал их. Успокоился. Хозяйским взглядом обвел всю пасеку.

— Ну что, батя? С новосельем тебя! — намекнул зять. — Пошли, у Любки найдется про такой случай.

— Седня нельзя. Я и ночь спать не буду. Здесь останусь, в сторожке. Настроения нет, как будто что-то неладное сделал, — признался старик.

— Привыкнешь. Жалеть нечего, — успокоил Петруха и пошутил: — А в Еланине у нас дача будет. — Тряхнул за плечо ручищей. — Ладно, обживайся на новом месте. Вещи-то я отвезу домой.

Петруха укатил. Пыль повисла над прогоном. Горький запах ее долго стоял в парном воздухе.

Антон, поругивая Михеева за беспорядок, принялся подметать пол.

— С приездом, Антон Иванович! С кем это ты толкуешь? — Председатель остановился на пороге, упершись загорелыми руками в косяки и весело поблескивая белками глаз.

— Михеева ругаю: захламил домушку.

— Все благополучно привезли?

— Кажись, все цело.

Вышли из сторожки. Антон положил на лавку подле себя шляпу, примазал ладонью потные после разгрузки волосы.

— Рад я, Антон Иванович, твоему приезду. Думал, живешь ты там отшельником, обижаешься на меня.

— Твое дело общественное, нечего на нас, стариков, примеряться.

— Теперь за пасеку буду спокоен. Я давно подозревал, что Михеев не чист на руку. Разговариваешь с ним и чувствуешь — врет.

— Судить его…

— В суд не передавали. На любую работу, говорит, поставьте, только не судите.

— Надо бы ему поводья затянуть.

Месяц лодочкой всплыл из-за крыши телятника. Туман пополз от реки. Раз, другой, третий скрипнула в лугах ночная птица, словно гвоздья выдирали из сухой доски. Закоулком прогомонила молодежь — на танцы шли из Григорова.

— Хочется, Антон Иванович, наладить хозяйство, как часы, — поделился Ершов, выколачивая о скамейку мундштук. — Тетрадь у меня заведена, в которой я веду перепись населения колхоза, каждый год сопоставляю. Так вот, из той тетради видно — прибывает народу в некоторых деревнях. Ваше Еланино пропало, а к нам в село из городов люди возвращаются: такая арифметика. Первым Алексей Малышев с семьей из Воркуты вернулся. Узнал я об этом и, веришь ли, так обрадовался, что сам сел в грузовик и поехал встречать его на станцию, как родню какую… И молодежи стало больше, пойди в клуб — полон. Надо вместо него настоящий Дом культуры построить. Что ухмыляешься, Иванович? Роскошь, скажешь, пустые слова?

— Сидя на рогоже, о соболях рассуждаешь, Борис Лукич, — усомнился в председателевых проектах Антон. — Любишь ты наперед загадывать.

— А иначе нельзя, иначе и малого дела не сделаешь. И пасеку наладим как следует, и сад вырастим. Я сам тамбовский, у нас там кругом сады. Посмотрел на здешние дички, и поехали мы с агрономом в область, отобрали привитые саженцы, посадили: вот что получилось! — Ершов подошел к крайней яблоне, сорвал крупное, зеленое яблоко, надкусил. — Конечно, не тамбовская антоновка, кисловата, но до осени нальется. Нынче первое лето начали плодоносить — посмотрим, что получится, а после по тому берегу высадим саженцы. Весной глянешь отсюда: бело от яблоневого цвета. Осенью по всему селу — запах антоновки. Знаешь, как спелой антоновкой пахнет? Тонко, щекотливо, вроде как росяным холодком. Да нет, не объяснишь…

Призывно проржала лошадь. Мотоцикл проскочил по мосту, полоснул фарой прямо в глаза.

— Братья Хныгины с рыбалки, — определил председатель. — Что задумался, Иванович?

— Толково все у тебя получается, Борис Лукич. Уверенный ты человек. А я вот уехал из Еланина, будто располовинил себя. Очень уж скороспешно получилось. Свыкнусь ли?

— Ничего. Это пройдет. — Ершов поднялся со скамейки, звонко хлопнул себя по шее. — Комарье заело… Приходи завтра в контору; деньги получишь за ульи.

— Выдумаешь! — отмахнулся Антон. — В жись не продал ни одного. Старик Назаров покойный научил меня этому порядку. Хочешь, говорит, чтобы мед водился, никогда не продавай ульи, лучше даром отдай.

— Вон что! Ну и как, оправдываются его слова?

— И в самое дождяное лето не оставался без меду.

— Я, кажется, тоже начинаю верить в приметы, — усмехнулся Ершов. — Ладно, как-нибудь сочтемся. Отдыхай, Антон Иванович, — и за дела колхозные.

Председатель ушел. Антон вернулся в сторожку, прилег на лежанку, поругивая пса, убежавшего, наверно, к Петрухиному дому: «Окошко бы открыть на всякий случай — комары доймут, — рассуждал Антон. — И так набралось полно. Завтра вот я вас, тварей, выкурю отседова. Принесу можжухи, напущу дыму: тошнехонько станет».

После разговора с Ершовым Антон несколько успокоился. С крестьянской обстоятельностью он уже прикинул, что нужно сделать в сторожке. Гордо думал об ответственности дела, за которое взялся: и пасеку надо обиходить, и за яблонями надо присмотреть. Уже виделся Антону цветущий сад. Проплывал по шоссейке вдоль сада голубой автобус, поблескивающий стеклом и никелем, и люди дивились красоте земли…

Кажется, все-таки вздремнул. Пошарил стенку, нашел выключатель: Михеев так его приспособил, чтобы с лежанки можно было дотянуться. Шагнул за порог и чуть не наступил на Кучума. Он лежал у дверей, должно быть, еще не считая сторожку своим домом.

В первые же дни Антон осмотрел все ульи. В некоторые магазины поставил рамки со свежей вощиной: любят их разрабатывать пчелы. Три домика пришлось чистить от мотылицы и сушить. Отрегулировал летки, подогнал крышки, половой охрой написал на ульях номера.

Недели через две можно было последний раз взять мед. Антон беспокоился, поскольку взяток уже был бедный, а не хотелось осрамиться перед сельчанами, перед председателем. Ни днем ни ночью он почти не отлучался с пасеки. Яблоки начинали поспевать…

В ильин день, бывший еланинский праздник, оставил вечером Антон своего пса на привязи у сторожки, а сам засиделся со сватом Андреем, приехавшим в гости. Только Антон начнет подниматься из-за стола — за руку тянет:

— Постой, сват. Ну их к туру, твои ульи! Вишь, погремливает, дождь моментом соберется. Праздник сегодня — и шабаш!

Гроза приближалась. В окно было слышно, как зашелестел по дранке дождь. Вдруг грянуло так, что звякнула посуда. Антон, как бы опомнившись, засуетился, вскочил.

— Сиди. Посля, дождь пронесет, вместе сходим, — гудел на ухо сват, высокий, кадыкастый старик, журавлем наклонившийся к Антону.

— Пойду посмотрю, а то как на шильях сижу.

Накинул кожаную Петрухину куртку (будто плащ она Антону) и поспешил, задыхаясь от ветра и ливня, григоровским заулком к пасеке.

Молнии полосовали черное небо, частыми всплесками бегло озаряя взъерошенный ветром сад. Кучум отрывисто-злобно тявкал, метался на привязи. Непослушными руками Антон отцепил цепь: пес рванулся и скрылся в яблонях. «Должно, ребята забрались яблоки колотить», — смекнул старик, бодрой трусцой устремившись за Кучумом.

В прогале между яблонями мелькнула освещенная молнией полусогнутая фигура человека. Собака гналась за ним. Антон повернул к огороду, наперерез.

— Стой, сучье племя! — хрипло выдохнул он.

Хрустнула жердь: человек переметнулся через изгородь. Полыхнула, ослепила молния. Содрогнулась земля. В темноте взвизгнул, жалобно заскулил, подкатываясь к ногам Антона, Кучум.

— Чем он тебя шаркнул? Это не зайчат имать. Пошли в сторожку, погляжу… Мазурик! Женихало чертов! — срамил Антон вора. — Ростом почти с Петруху вымахал, а позарился на яблоки. Будто голоден.

Дождь вовсю поливал, дробно колотил по лопухам, шумел в яблонях.

Кучум сидел у порога, подлизывал ушибленную ногу. Старик позвал его, ощупал, осмотрел сустав на дневном свету.

— Храмлешь маненько? Ну ничего, разомнешься. Пойдем в сад.

Вышел Антон на улицу, зажмурился от солнца. Как будто и не было грозы. Парок курился над землей, над потемневшими крышами. Пахло крапивой. Яблоки светились в посвежевшей листве… И вдруг будто оборвалось Антоново сердце. Улей без крыши… второй… Пробежал по пасеке — четыре домика раскрыло грозовым ветром. Залило, заполоскало пчел.

Трясущимися руками вынимал Антон рамку за рамкой, и магазинные и гнездовые, куриным крылом смахивал погибших пчел в корзину. «Вот так отпраздновал ильин день! — сокрушался он. — Сват тоже хорош: посиди да посиди. Досиделся, мать ядрена! Что теперь Ершову скажу? Опозорился!» Стыдно было, как будто со всех сторон смотрели люди.

Завязал корзину тряпицей и понес берегом, чтобы высыпать пчел подальше от пасеки, от села. Вышел к березовому леску, бывшей Климовой пожне, — навстречу Павел Михеев со связкой еловых тычинок на плече. Шерсть на загривке Кучума взъерошилась, злобно рыча, он обежал Михеева стороной. Удивило это Антона.

— Чего своих не узнаешь? — Павел скинул тычинки, поправил заткнутый за пояс топорик. — Подь сюда!

Кобель не подошел.

— Антон Иванович, видно, все грибы обобрать хочешь — уранился.

— Беда у меня, Пашуха, а ты с шуточками.

Антон снял тряпицу. Михеев покачал головой, с сожалением причмокнул:

— Э-эх! Чего хоть случилось-то?

— Дождем залило: крышки сшибло ветром. Аккурат собирался мед взять, а вот те грех!

— Это у меня бывало, так я потом кирпичи клал на крышки. — Михеев раскурил папироску, заморгал белесыми веками, скосив глаза на необычную Антонову ношу. — М-да, почти цельная корзина. Понес-то куда?

— Высыпать подальше от пчельника.

— Не повезло тебе, что и говорить. Это со стороны легко было попрекать меня, а вот с большой-то пасекой попробуй чередом управься.

Поднял Михеев на плечо тычинки и пошагал с беспечной ленцой, шаркая стоптанными каблуками кожаных сапог по гладкой тропе.

Антон глянул ему вслед и сразу представил убегающего из сада человека и почему-то убежденно понял: он, Пашка Михеев, был тем человеком, он скинул крышки. «Стой!» — как в тот момент ночью, захотелось крикнуть Антону. Но крик остался внутри, обида сдавила горло, спекла губы. «Он, шельмец, это подстроил. Я ему теперь как порох в глазу. А поди докажи! Кучума в свидетели не возьмешь», — думал Антон.