Лесной колодец

5

Проснувшись, Иван не сразу сообразил, где находится. Пускала ночевать старуха, а теперь перед зеркалом расчесывала белые, как облако, волосы молодая. Он еще не разглядел ее, но уже узнал и по волосам, и по маленькому круглому подбородку. Провалиться бы сквозь печь хоть в преисподнюю, да само вырвалось:

— Люся!

Она повернулась к нему, в серых глазах — недоумение, дескать, что тебе нужно? Ответила сдержанно:

— Здравствуй!

— Ты извини, я случайно к вам попал.

— Чего извинять-то? Тебе больно просто: ночевал и уехал, а мне жить здесь.

Застегивая на ходу кофточку, Люся прошла в куть под полати и вернулась к зеркалу уже в пальто и в кроличьем пуховом платке.

— На работу?

— Да. С первым автобусом езжу.

— Задержалась бы немного, поговорили бы, а то как-то чудно получилось: здравствуй — до свидания.

— Было время — поговорили.

Дрогнули брови, вымученно, жалко улыбнулась. Взвизгнула дверь, холод белым зверем метнулся по полу в избу.

«Вот так угораздило меня! — сдавливая ладонями виски, досадовал Иван, Он слез с печи, сидел, облокотившись на стол. — Правильно, это же ее мать, тетя Нюра, открыла мне дверь. Надо было погреться и уйти, рассупонился, как дома. Все из-за Кости Доронина». Стал вспоминать, как шли с песнями сельской улицей, как настойчиво приглашал Костю к себе в город. Куда приглашал-то? Добро бы, квартира была или хоть комната, а то — заводское общежитие. Всю Журавлиху взбаламошил — стыдоба. «Дернуло еще заговорить с Люсей, лежать бы смирно, пока не ушла на работу. Утром всегда так: бы, бы…»

Снова взвизгнула дверь, вошла старуха с подойницей. Ее и восемь лет назад было трудно назвать тетей Нюрой, а теперь совсем притопталась, кожа на лице потемнела, свернулась, как береста от жары, глаза вылиняли, волосы реденькие, седые с прожелтью. Ивану она казалась очень похожей на мать.

— Иван Иванович проснулся? — с каким-то веселым удивлением сказала она. — Маешься, голова кручинная? Не надо ли молочка? Корову не запустила, чиркаю помалехоньку.

— Лучше водички.

Подала кружку, сама села на другую лавку, утопив руки в переднике. В глазах — добрая усмешечка, часто помаргивает.

— Погостить приехал?

— Ага. У сестры у двоюродной.

— Ты вот даве ругался, дескать, никто не отпирает, а кто пустит, если мужиков-то всего двое на всю деревню.

«Про Люсю, может быть, чего скажет?» — подумал Иван. Он отодвинул пустую кружку и знобко поежился, оглаживая пиджак.

— Что-то холодно у вас?

— Большую печку не затопляла: кабы ты не угорел. Маленькую хоть вовсе не трогай — дым прет в избу. Алеха Фунтик такую сложил, может, нарочно поозорничал. Нонче, мастеров нет — беда. Без мужика и сам-от дом прахом пойдет. Я уж молю, чтобы Люська замуж скорей выходила, тянет до сее поры, то бы подумала: мне ведь не два века жить, и сама не все приглядна будет. Так и живем вдвоем. Сын далеко, работа у него такая, что приезжает редко: годов пять не виделись. Этот недомовитый. Всех-то у меня шестеро было, прежде ведь не осторожничали: как годок — так гудок, как полтора — так два. Троих война взяла, а со старшим худо получилось еще до войны. Работал он на комбинате в Ярославле. Пошли с приятелем на танцы, выпимши тоже были, дежурный их не пускает, ну, они его, видать, и поневолили. Нашему-то год дали, а совсем не вернулся.

Старуха ушла на кухню, принялась щепать косарем лучину. Иван посмотрел на маленькую печку, умазанную потрескавшейся глиной, на гладкие, еще не успевшие обгореть рукава и вспомнил, как заново перекладывал печку матери. И получилось, дым в избу не выбивало.

— Тетя Нюра, а глина у тебя есть? — спросил он.

— Где-то оставалась, только суха, поди, как каменица.

— Это ничего, размокнет. Ты принесла бы, я поправлю тебе печку.

— Полно-ка! — отмахнулась она. — Я ужо Северьяновича попрошу вашего раменского.

— Не бойся, хуже не сделаю. Мне торопиться некуда, — убеждал Иван, желая чем-нибудь отблагодарить старуху.

Она хоть и отнекивалась, все же принесла старый цинковый таз с глиной и поставила в большую печь чугун воды.

— Пиньжак сними, надень фуфайку да фартук, — советовала Ивану.

И когда в печи затрещали разгоревшиеся дрова, когда запахло мокрой глиной, Иван, запахнувшись в тесную фуфайку, почувствовал себя будто бы дома, сразу избавившись от того неловкого, мучительного состояния, которое в таких случаях гнетет душу, словно накануне натворил бог весть чего.

Серый кот, выгибаясь, терся об его ноги, признавал за своего. Старуха чистила картошку, держа в коленях шабалу точно так, как это делала мать. Она вспоминалась Ивану именно вот такой, в черной кофте мелкими белыми горошками, которые чудом сохранились от стародавних дней и отличаются скромной опрятностью.

— И знать не знаю, куда сгинул Коленька, — продолжала старуха. — Услали его на край света, город строил там. Однова письмо прислал, просил теплой одежи, хоть я, говорят, и недостойный этого. Поеду, думаю, к нему, сама все передам и повидаю, вроде сердце чуяло. Засобиралась, а батька не отпустил: до туда, говорит, одной езды — ден пятнадцать. Послали посылку. От него с тоё поры — ни слуху ни духу.

Иван снял и отставил в угол стояк рукава — остальное висело на проволоке, прибитой к потолку, — разобрал верх печки и стал разминать в теплой воде глину. Старуха делала свое дело и заодно рассказывала:

— Сыновей потеряла, батьку похоронила. Благодарю бога, что дал дочку: эта всегда возле матери. А тоже сколько разов смерть-то к ней подходила, не думала, что в живых останется. Вишь, родилась-то она в самое плохое время — наканун войны. Раз ангина ее душила, батька тогда тоже пластом лежал, елкой в лесу прихлестнуло, а тут — одно к одному — похоронная на которого-то пришла, кажись, на Володюху. Вспоминать не хочется — одна надсада сердцу…

— Люся где работает?

— В садике воспитательницей. Ндравится ей возле ребятишек. Я говорю, чужих деток нянчишь, а своих нету, у меня в эку пору уж четверо было. У тебя-то велика ли семья?

— Еще не обзавелся.

— Догуляешься, батюшко, все девки отвернутся. Квартира в городе-то?

— Комната, — соврал Иван.

— Теперь и в деревне жить не худо — за деньги стали работать. Мне вон и то пенсию прибавили, и не хлопотала — вдруг почтальонка приносит не тридцать, а сорок пять рублей. Спасибо, кто-то умный там, в Москве, вспомнил про нас.

Старуха хлопотала на кухне и все рассказывала о своем житье-бытье. Когда Иван вмазал последний кирпич и поставил на место рукав, самовар уже стоял на столе, жар внутри его остывал, и паутинно-тягучий звук истончался, но долго не мог оборваться.

— Тетя Нюра, готова печка.

— Дай бог тебе здоровья!

— Надо щепочек немного прокурить — проверить.

— Ты мой руки да садись за стол, я сделаю.

Сухие еловые щепки принялись сразу, тяга была хорошая, и старуха снова благодарила. Она сделалась еще оживленней, добрая усмешечка не сходила с ее лица. Сидела напротив Ивана, узко поставив локти на столешницу, потчевала, доверчиво продолжала толковать:

— У Люси-то был тут ухажер, я уж думала, к свадьбе дело идет, да все и расстроилось. Дорогу строили как раз против наших загумен, смотришь в окошко — машины, как пчелы, летают, гравель возят. Он начальником каким-то был тут. Бойкий парень, востроглазый. Бывало, днем-то прибежит ко мне: то огурцов им надо на закуску, то ведро либо еще чего потребуется. Смехом тещей называл. Шутки, думаю, шутками, а, поди-ть, скоро станешь мне зятем. И вдруг нагрянула к нему из городу то ли жена, то ли подруга. Попадаются мне навстречу, она его под руку ведет. Зло взяло за мою Люську. Ах ты, думаю, трепло собачье! Знала бы, дак шоркнула с порога. Нарочно, при девке этой, и говорю: «Здорово, зять!» А он хоть бы растерялся, скалит зубы. «Насмешница ты, тетя Нюра!» — отвечает хитро. Ну, все-таки неловко стало, сразу же подхватил полы и умотал отселе.

Люся переживала, совестливая она у меня. А я говорю, наплевай из-за такого вертопраха расстраиваться: час терпеть, а век жить… Давай еще налью чайку, спасибо, наладил печку-то. Это Петрович согнул мне рукава в мастерской, прежние до дыр прогорели…

Иван уже не слушал, о чем говорит старуха, представляя на своем месте нагловатого парня, и думал о нем с раздражением, со злостью, словно оскорблен был лично. А ведь сам Иван когда-то поступил по отношению к Люсе едва ли благороднее и, казалось бы, не имел никакого права на внезапно возникшее ревнивое чувство. Впервые Иван покаянно подумал о своем бесшабашном холостяцком житье в городе, будто бы шел он долго и без всякой цели, и вдруг, очнувшись понял, что пройдено слишком много по той дороге, по которой нельзя вернуться, которая называется прожитым.

Почему-то не хотелось торопиться уходить, в избе сделалось теплей, возле самовара и разговорчивой доброй старухи — уютно. Лишь за стеной все шипел ветер, свевал с угла крыши снег. Ивану стали приходить мысли о том, что он мог бы быть своим человеком в этом доме, а не ночлежником, и усохшее родовое дерево Ветлугиных снова пустило бы побеги. Старуха, наверно, была бы рада внучатам и его полюбила бы, как сына.

— Вон Харлампьевна впробеги бежит, видать, двенадцать: она всегда коло этого время ходит на ферму в Телегино. Часы-то у нас остановились. — Она подошла к ходикам, подтянула гирю.

Иван тоже встал из-за стола.

— Спасибо, тетя Нюра, за хлеб-соль. Не обессудь за вчерашнее.

— С кем не бывает? Конь о четырех ногах и то спотыкается. Долго ли побудешь в деревне?

— С неделю.

На улице было пасмурно, но все равно от белизны снегов исходил надоедливый свет, отзывавшийся болью в глазах. В поле гуляла метель, курилась поземка, затягивала дорогу, низко над землей пластались вороны и никак не могли обогнать Ивана — сбивал ветер.

Лишь в лесу у реки было тихо. Постоял на мосту, над черной зимней водой, в которой ничего невозможно было разглядеть, и в душе у себя ощутил непонятную смутность.