Лесной колодец

2

Мать похоронена в селе. Чтобы добраться до него, надо выйти на большую дорогу к Журавлихе и проехать километра четыре на автобусе. Раньше это за расстояние не считали, всё пешком ходили.

Сначала привернул Иван в магазин, взял курева и бутылку водки. За обшарпанной дождями и ветрами церковью нашел под рябиной едва приметный бугорок с пошатнувшимся толстым крестом, хотел поправить его, но земля закаменела. Наверно, все эти годы никто не навещал старуху: некому. После войны он остался единственным сыном, единственной ее надеждой. Надо бы жить возле нее, только Ивана непонятно чем поманил город. Другие ехали учиться, а он был трактористом. Что ему потребовалось в городе?

Неподалеку стояла узенькая, в одну доску, скамейка. Смахнул снег, поубавил из бутылки. Спешить было некуда. Над кладбищем нестройно чернели кресты, горюнились голые березы с шапками грачиных гнезд, и шпиль колокольни черной стрелой вонзался в хмурое небо. Лишь рябина свежо рдела наперекор морозу и скорбному покою, царившему здесь, за кирпичной оградой.

Хрык-хрык… — снег похрустывал под чьими-то шагами. Обернулся Иван и увидел своего школьного однокашника Костю Доронина.

— Ваня, друг ситный, здорово! Какими судьбами?

— В отпуске.

— Я из конторы увидел, как ты сюда протопал, дай, думаю, повидаюсь, а то ведь и не зайдет.

Доронин переминался с ноги на ногу, оттопыривая кулаками карманы фуфайки, ему вроде бы неловко было за свой маленький рост перед Иваном. Он заметил сине, как лед, мерцавшую в снегу посудину, его живые, черные глаза искоса пристреливались к ней.

— Мать пришел помянуть, — объяснил Иван и, еще убавив из бутылки, передал ее Косте.

— Да-а, за тетку Александру стоит выпить, — сказал Доронин с таким серьезным сочувствием, как будто хорошо знал мать Ивана. — А у меня тут дедушка где-то лежит, пожалуй, не найти.

— Взял бы да крест хоть поставил.

— Куда его ставить-то? Надо сначала могилу отыскать: тут ведь копано-перекопано.

Деды и прадеды Ивана тоже лежат здесь, могилы многих не означены даже бугорком земли, стерлись, потерялись от времени, от нерадивости внуков, таких, как он, Иван Ветлугин, — листок, оторвавшийся от некогда сильного родового дерева. Было другое, едва ли не каждый третий житель в Раменье носил эту фамилию. Куда все рассеялись?

— Как живешь-то, Ваня? Женился? — спросил Доронин, бойко шмурыгнув носом.

— Нет, все как-то не получается.

— Да ты что, чудак? Это до седой бороды будешь в холостяках!

— Так-то, в принципе, вольготней.

— Оно понятно. А у меня Тонька говорит, надо еще третьего сына. Теперь жить можно, квартиру здесь в Захарове получили.

— Смотри ты, квартиры стали давать! — удивился Иван.

— А что? Сами строим, я шестой год в плотниках. Зашел бы посмотрел, как живем. Ты что-то столько годов не ездил да и взял отпуск безо время?

— Не сам себе начальник. Была бы мама жива, конечно, ездил бы почаще.

— Ладно, Ванюха, чего душу травить тут? Айда ко мне. Тонька на работе, повторим это самое. — Доронин щелкнул ногтем по порожней посудине и взял под руку Ивана.

Шли они совсем новой улицей, окна домов весело смотрели на них, некоторые успели принарядиться в наличники. Мужики кланялись над бревнами возле янтарно-желтых стен сруба, лепили топорами в сочную сосновую щепу. Сладко пахло смолью. Доронин подбежал на минутку к бригадиру, помахал перед ним руками, тыкая через плечо большим пальцем в сторону Ивана.

— Оформлено! Двигаем дальше! — с торжествующим видом лихо тронул ушанку к затылку.

Загостился Иван. Понравилась Костина квартира в доме с аккуратным крылечком и штакетником под окнами. На столе стояло всякое соление, больше всего в охоту были Ивану рыжики, он подцеплял их вилкой и все сбивал разговор к одному:

— У меня мать была мастерица солить. Бывало, приеду в отпуск, уж она меня потчует, потчует…

— Срежем еще помаленьку! — звякал стаканом Костя.

— Можно, — соглашался Иван.

— Матерей, конечно, надо жалеть. Моя вот, когда живет у нас, ругаемся, уйдет к брату, чувствуешь, что виноват, опять зовешь ее к себе. Мой совет тебе, Ванюха, женись, пока не поздно, один скиснешь от скуки. Невест, что ли, у вас мало там в городе? Так можно здесь подыскать. Парень ты видный, мне бы, елки зеленые, твой рост! Даве идешь мимо конторы, девки — к окнам; кто, дескать, в таком коричневом пальто с каракулем? Дай, думаю, побегу, неужели обознался? Много годов мы с тобой не виделись.

— С того разу, как на празднике у нас в Раменье гуляли, ты тоже в парнях был.

— П-помню. За дружбу нашу, Иван! Имеем право выпить?

— Само собой.

Костя все пододвигался вместе с табуреткой к Ивану, они уже сидели в обнимку, иногда даже стукались головами, такая приятельская взаимность переполняла обоих.

Иван чувствовал, как в груди его распускалась, ширилась теплота, когда он готов обнимать всех людей, как братьев. В свои тридцать пять лет он имел по-мальчишечьи доверчивое и доброе сердце, голубовато-серые мечтательные глаза, не таящие никакой хитрости. И сейчас, казалось, он со вниманием слушает собеседника, а на самом деле взгляд его был обращен внутрь самого себя, в созерцание случайных отрывков детства, воспоминаниями о которых они с Костей бередили друг друга. И все, что виделось ему — ржаные покатые поля у Волчьего оврага, заслонившие под солнцем пласты вспаханного загона, зеленый дым майских берез, — высвечивалось в его представлении какими-то особенными, нежными красками.

— Живем не хуже других. — Широким жестом свободной руки Костя обвел комнату. — Телевизор за триста с лишком отхватили… Ты ночевать у меня оставайся, п-понял? Вот на этом диване ляжешь. Чувствуй себя как дома.

— Не-е. Домой поеду.

Начинал мутнеть долгий зимний вечер.

— Домой поспеешь, чай, не на работу.

— Поеду, — упрямо повторил Иван, тяжело отрываясь от столешницы.

Все так же в обнимку они шли к автобусной остановке, ноги их сплетались, выделывали опасные фигуры. Теплота, разраставшаяся в груди, искала себе выхода и нашла его — вырвалась песней. Они горланили, стараясь перекричать друг друга, разгоряченные лица наливались краснотой, голосам было тесно в сельской улице, ветер подхватывал их, взвивал высоко в пасмурную хмурь серых облаков, сбрасывал в поля.

В автобусе уже сидели пассажиры, а Иван хлопал по карманам, разыскивая авторучку: хотел написать Косте адрес.

— Ладно, садись поскорей, еще будешь, наверно, в селе. После напишешь.

— Но ты ко мне непременно приезжай, — твердил Иван.

Автобус фыркнул выхлопными газами. В дверцу протянулось несколько рук, втащили Ивана и усадили на сиденье. Закачалось, поплыло снежное поле. Ивану казалось, будто он опускался все ниже и ниже в какую-то колодезную темноту.