Лесной колодец

1

Все задоринские мужики, которых война прибрала, были плотниками, их отцы и деды — тоже, так что строить умели, и все же дом Куприяновых выделяется: двухэтажный, обшит тесом и покрашен желтой охрой, стоит на кирпичных стульях, ни на волосок ни в которую сторону не подался. Фасадом смотрит на речку Боярку, вид привольный, далеко открывается луговая пойма с густыми ольховниками у воды и перелесками по склонам. Под окнами могуче укоренились две липы, прижавшись друг к другу кронами, тень от них прикрывает избу в полдень. Между липами глыбится валун. Откуда он взялся здесь, на высоком берегу, если во всей округе, даже по руслу Боярки, не найдешь камня крупнее, чем с кулак?

Хозяин дома, Иван Матвеевич Куприянов, любит в погожие летние вечера посидеть на пригретом камне; под шепот лип успокаиваются мысли и сердце. Иногда приходит к нему старик Маркелов — про события на войне и про свои деревенские потолкуют, наблюдая, как догорает на лесных увалах солнце. Место возле камня облюбовал еще дед Ивана Матвеевича, и липы он посадил.

Слева, прямо ко двору, примыкает усад, огороженный жердями. Все под руками — сарай, баня, капустник с картофельником да соток двадцать пять покосу. На речных пожнях трава груба, для овец не годится, а здесь, в гумнах, — шелк.

Справа, между крыльцом и колодцем, легла дорога, она сползает по угору к мостику и полого идет на подъем, скрываясь в березняке, за которым темнеет закрайка вспаханного поля. Из окон видно прохожих и проезжих. Иван Матвеевич четыре года с надеждой смотрит на изволок. Младшего сына, Федора, не дождался: в марте принесли похоронку. Не обида ли, под конец погиб. Старший, Арсений, наоборот, как ушел, так будто в воду канул, никаких вестей не было до весны сорок четвертого года, потом вдруг объявился. В последнем письме сообщил, что находится в Польше. Хоть бы поберег себя, коли виден конец войне: обоих потерять — немыслимое дело.

Осталась при старике сноха Мария с семилетним сыном Витюшкой. Тоже ждет и переживает; один раз Арсений нашелся, когда уж совсем считали погибшим, второй раз такое чудо не повторится. Вернется ли?

А загадывал Иван Матвеевич другое, думал, будут жить в доме сыновья: один — в нижней избе, другой — в верхней. Судьба рассудила иначе, Федор не успел даже жениться. Временами, устав тосковать, старик сидит на своем камне и словно бы в обмороке каком-то смотрит, смотрит на тот берег. Если бы не война, наверное, сбылось бы задуманное: спокойно доживал бы век около детей и внуков.

Седьмой десяток Ивану Матвеевичу. В колхозе работает: всей бригаде клепает косы, мастерит грабли, принесут с конюшни сбрую — тоже починит. И по-плотницки, само собой, полно нарядов. Пообносился колхоз, ослаб, как коровенка после голодной зимовки. На себя-то старику наплевать, таковское дело, а жаль Витюшку, который не видит досыта хлеба, жаль Марию: и на колхозной работе издергалась, и по дому хватает забот — все хозяйство на ней. Время нынче суровое, не щадит молодости Марии, каждую зиму ее посылают на лесозаготовки, осенью — в извоз, хлеб сдавать на станцию. Мешки с рожью грузить да на элеватор таскать того не легче. Характером Мария безотказная, сговорчивая, ни с кем ей не поссориться, а народ кругом вспыльчивый, нервный.

Когда на первом году войны умерла жена и запропал Арсений, Иван Матвеевич думал, что Мария уйдет к своей матери в Фоминское. Не оставила одного. Старик благодарил судьбу, что послала ему вместо дочери такую заботливую невестку…

В этот день как раз пахали поле, что виднелось по ту сторону Боярки, слева от дороги. Мария боронила на быке Яшке, ездить на котором считалось проклятием. К середине лета, когда Яшка набирал силу, с ним невозможно было сладить; даже сейчас, как всегда по весне, заморенный, еще не скинувший клочкатую шерсть-зимнину, он показывал свой норов: то и дело вставал, и — хоть обломай об него прут, пока сам не надумает стронуться с места. Мария, жалея быка, не била его, лишь дергала безуспешно вожжами и ругалась, измучившись с ним:

— Черт рогатый! Чистое наказание с тобой! Ну-у, шевелись! Самой, что ли, впрягаться взамен тебя?

— Погоди, пусть отдохнут, — остановила Варвара Горбунова, ехавшая позади.

На лошадях пашут, на быках боронят — не первую весну так.

— Хоть бы трактор прислали, — посетовала Мария, подкидывая на борону дернину для пригнета.

— Наша Дорониха не вдруг договорится с МТС, все чего-то выгадывает, хлеб экономит, говорит, больно много платить им осенью приходится. Лошадей гробим да нервы треплем. И сама-то за плугом бегает, а что толку?

Анна Доронина, председательница, была вместе со всеми на пахоте, любой работы она не сторонится — в этом не откажешь. Руководить со стороны не умеет. Рядовая задоринская баба с тремя классами грамоты, разве что посмелее других, раз согласилась на такую должность.

Своего выездного мерина запрягла в плуг, не пожалела. Непривычный к работе, он выбивается из борозды, загнанно сопит, но тащит ходко; Анна едва поспевает за ним, навалившись на ручки плуга. Ее скуластое конопатое лицо покрыто росинками пота, телогрейку распахнула — некогда волосы замахнуть под платок. Началась страдная пора. Нелегко, да обнадежливо: все же перезимовали, дождались тепла.

Солнце, набрав полуденную высоту, пригревало по-летнему; над полем, над крышами изб струилось испарение, казалось, густо бродил сам воздух, напоенный запахом свежей пашни. По ней сыто разгуливали миролюбивой стаей вороны и грачи, а в теплой синеве поднебесья, захлебываясь, журчали жаворонки. Березняк по опушкам чуть тронуло зеленой дымкой: листья еще не расправились, лишь проклюнулись, и все краски обновляющейся природы были нежны, застенчивы.

Низко-низко над полем с ужасным грохотом пролетел зеленый самолет, так что оглушенные жаворонки попадали на землю и затаенно примолкли в бороздах. Хорошо было видно звезды на крыльях и самого летчика: очкастая его голова в шлеме повернулась набок, точно высматривал он кого-то. Марии показалось, что глядит на нее и улыбается, охватило неясное суеверное беспокойство. Было чему подивиться, потому что за всю войну ни один самолет не пролетал над Задорином. Испуганная Дарья Лузиха погрозила летчику кулаком, выругалась ему вслед.

— Напугал-то как, антихрист! Гляди того, упадет на голову!

Но летчик и не думал никого пугать, наоборот, он приветливо покачал крыльями. Ребятишки, помогавшие разбивать большие комья земли, гурьбой, с суматошными криками понеслись вслед за самолетом по пахоте. Бабы, словно пораженные необыкновенным видением, провожали его взглядами, заслонясь ладонями от солнца, пока он не истаял совсем в лазоревом небе за лесом. Не сразу заговорили:

— Экая страсть! Куда его нелегкая понесла через нашу деревню?

— Так низко летит, что, кажется, березы заденет. Я думала, садиться хочет на поле.

— Пуще трактора трещит.

— Забава ему, дураку, баб полошить! Чай ероплан — не игрушка.

— Мой Колька, ума-то нет, все твердит, летчиком буду. Вон впереди всех скачет как оглашенный.

— А чего это он крыльями-то махал? Может быть, кто из наших?

Стали думать-гадать, кто же из односельчан мог оказаться в авиации: вроде бы таких не было. Вопрос объяснился сам собой, когда вскоре по дороге проскакала чалая лошадь, запряженная в телегу (как только колеса не рассыпались?). Стоя в телеге и раскручивая над головой вожжи, какой-то парень несколько раз прокричал:

— Победа-а! Война кончилась! Ура-а!

Тут уж и вовсе растерянно все переглянулись, не зная, верить или нет взбалмошному парню, только ребятишки тотчас, как воробьи упорхнули вслед за быстрой подводой. Бабы возбужденно столпились в середине поля, каждая со своими надеждами, вспыхнувшими в эту минуту, казалось, ждали новой, более убедительной вести о конце войны. Ведь были готовы со дня на день услышать эти желанные слова, но все равно не сразу поверилось в них.

— Парень-то, может, баламут какой?

— Ну полно! Какие шутки! До нас любая новость не вдруг дойдет, в городах-то, наверно, с утра сегодня празднуют.

— Так что же мы стоим, дуры эдакие? — простодушно изумилась Клавдия Зотова.

— Что делать-то, Петровна?

Но и Анна знала не больше других. Вдруг, точно вспомнила, что она председатель, широко улыбнулась, кинула на пашню холщовые рукавицы и скомандовала:

— Отцепляйте плуги! Грех работать в такой день.

Поле моментально обезлюдело, остались споткнувшиеся на загонах плуги и бороны. Лошади налегке ходко направились к деревне, люди поспешали за ними; придя в себя после некоторого замешательства, все теперь говорили наперебой, и все, даже получившие похоронки еще в сорок первом, в этот счастливый момент надеялись на какой-то невероятно удачливый исход.

Мария распрягла Яшку и вприбежку пустилась домой. Свекра нашла в огороде, копал картофельную грядку.

— Папаша, война кончилась! Не слыхал разве? — взволнованно крикнула она.

— Не докладывали, — шутливо ответил Иван Матвеевич, — а то бы я давно пошабашил. Значит, одолели Гитлера. Ну и славно!

— Теперь Арсения, наверно, отпустят!

— Дай бы бог! — не очень уверенно ответил свекор. — Не зря мне приснилось, будто открываю поветь и вижу: в гумне у нас цыганский табор, палаток белых понаставлено, цыганки ходят по грядкам да дерут морковь в подолы. Ну, думаю, будет какое-то диво. До победы дожили!

Опершись на лопату, старик моргал глазами, в которых от какой-то болезни осела желтизна. Был он и характером и с виду смирный, похожий на святого Николая Угодника: лоб в ряби морщинок, легкие, как пух, волосы на висках, круглая борода. Вдруг призадумался, сказал, как бы рассуждая сам с собой:

— Когда последнее-то письмо было? Пожалуй, больше месяца… Долгонько.

— Теперь уж не письма, а самого надо ждать, — не поддаваясь сомнениям свекра, ответила Мария. — Пошли домой, мы сегодня кончили работу.

У крыльца Мария сбросила грязные сапоги, босиком, с девчоночьей проворностью сбегала по воду на колодец. Умылась и совсем по-праздничному, перед зеркалом, принялась переплетать косы. Пожалуй, ее нельзя было назвать красивой, по крайней мере, надо было присмотреться, чтобы уловить привлекательность в лице, но тогда становилось понятным, что именно такими светлыми должны были быть ее волосы, ровными, почти не изогнутыми — брови, голубовато-серыми — глаза. Здоровый румянец не угас на ее щеках, а после умывания все лицо молодо освежилось, словно колодезная вода была чудодейственной.

Только сейчас, разглядывая себя в зеркале, Мария почувствовала тревогу за свою, может быть, преждевременную радость. Неужто в эти последние дни войны что-нибудь случилось с Арсением? Нет, нет! Вот же недавно писал. Она достала из выдвижного ящика шкафа письма, полученные с фронта от мужа, вспомнила, как год назад принесли первое из них. Когда прочитала забытые ласковые слова: «Здравствуй, дорогая Маша!», сердце сорвалось и затихло и долго напуганно молчало, а потом встряхнулось, забилось испуганной птицей. Строчки плясали перед глазами, хотелось в один момент прочитать обе странички, исписанные химическим карандашом. Несколько дней жила тогда, как во сне, ошеломленная письмом Арсения. Что-то будет впереди? Боязно подумать.