Тропинка в зимнем городе

3

Поутру, напившись чаю со смородиной, они сели в лодку и снова двинулись вверх по Черемне-реке.

Час от часу река сужалась: и с одной, и с другой ее стороны все плотнее напирал лес. Теперь все чаще приходилось пролезать под деревьями, перекинувшимися с берега на берег, иногда даже слезая в воду и переволакивая лодку поверх замшелых тиневатых бревен.

Хотя солнце и пекло порядком, но на воде, в затени было прохладно. И воздух был по-прежнему напоен смородиновым да черемуховым духом, а такой воздух разгоняет усталость, бодрит.

Ваня правил на корме, поглядывая вокруг и ошеломленно чувствуя бескрайность лесных просторов. Временами казалось даже, что взаправдашний мир отодвигается, уходит из поля зрения, оставляя место сказке. Может, вот так и попадают в Дремучее Царство? Окрест ни души — только они с дедушкой. Потом они подплывут к Хрустальному Замку и сама принцесса Мечта выйдет навстречу им: нежная и прекрасная, и ее имя столь же красиво, как и она сама, — Еджыд Юсь, Белая Лебедь. И вот уж она ласково протягивает Ване свою руку: заходи, мальчик, в мои чертоги. А в замке такая же красота и великолепие. Все звери и птицы повинуются Белой Лебеди и, как умеют, голубят ее…

Однако путь к Хрустальному Замку снова преградил валежник: раскидистая ветвистая ель, похоже, упала недавно. Пришлось взять топор и прорубить снизу лаз для лодки.

Еще не раз они попутно поднимали рябчиков, а из-за одного бугра с шумом выпорхнул выводок глухарей. Потерявший терпение Сюдай дернулся так резко, что едва не перевернул лодку. Но его все равно не спустили с поводка.

Ваня заметил, как один глухаренок ушмыгнул на стоящую невдалеке ель — и хлопанье крыльев услышал, когда тот садился на дерево. Сердце юного охотника воспламенилось:

— Дедушка, дай-ка я выйду!

— За тем черным? — понимающе усмехнулся тот. — Заметил, где опустился?

— Конечно.

Мать глухаренка тревожно квохтала на высокой конде, стараясь заманить людей на себя. Но Ваня, с ружьем в руках, подкрадывался неслышно, будто рысь, к цели.

Приблизясь, долго разглядывал зеленую разлапистую ель. Где же этот глухарь, что-то нигде не видать! Да вот же он: сжался, приник к верхушке, будто слился с еловой лапой… У Вани дрожали руки, пришлось даже ствол ружья прислонить к дереву…

Раздался выстрел — глухарь, трепетнув крыльями, шмякнулся на боровой мох. Ваня подбежал к нему, взялся за шею, поднял: ух ты, какой большой да тяжелый!.. Самец. Его первый глухарь!

Ваня шагал к лодке, держа добычу в руке, и никак не мог погасить ликования.

— Удачлив же ты оказался на дичь, — сдержанно похвалил дедушка.

Пестрая глухариха перелетала с дерева на дерево, кружила в отдалении, беспрестанно квохча.

— Теперь ей жалко своих птенцов, — сказал дедушка. — Но скоро она расстанется с ними: гляди, ведь они уже крупнее ее самой стали. Всему-то она их уже научила: как жить-поживать, добывать пропитание, как прятаться…

Ване стало жалко эту обеспокоенно квохчущую глухариху, однако азартный пыл подавлял жалость. Ну, как примирить два эти чувства в душе охотника: любовь к природе, ко всему живому и сущему — и вековечную заботу промысловика: не промахнуться, стреляя!

Когда выходили излучиной на неширокий плес, заметили, как из воды вышли лоси, поднялись к сосновому бору на взгорье. Скрылись в чаще.

— Купались они, что ли? Или просто переходили речку? — спросил Ваня.

— Похоже, купались, — ответил дедушка. — Тут вот, в омуте, на глубыньке… Знаешь, как сильно их слепни донимают да мошка. А хвосты у лосей куцые, отмахнуться нечем, поневоле в воду залезешь…

— За коровами и лошадьми человек присматривает, в хлеву, в конюшне их держит. А лоси сами по себе, и хвостов у них нет… Трудно им, поди, жизнь дается?

Солдату Ивану по сердцу оказался такой вопрос:

— Лесному зверю всегда тяжко приходится. Самому надо добывать пищу. И жить в вечном страхе перед чужими зубами. — Помолчав, добавил: — Но зато они — на воле, сами себе хозяева. А вольно-то жить каждой живой душе любо…

Несколько зайцев промелькнуло перед глазами деда и внука, покуда они плыли.

Утиные стайки — чирки и кряквы — опять вышарахивались с заросших озерец, хлестко разрезая крылами воздух.

А на лохматой сосне рыжая белка шелушит шишки, щелкает семенами — обедает.

— Примечай, внук, — говорил дед, не оставляя весла. — К осенней поре всяк крепко на свои ноги встает — и лось, и заяц. На свои крылья опираются глухарь и утка… И зверя и птицы расплодилось тут предостаточно, оттого что теперь их полошат реже. Так что толковому охотнику есть возможность для промысла, если он меру, конечно, знает…

И опять стар да мал поднимались вверх по реке. Совсем уже сделалась узкой Черемна — так, ручьишко. Наконец дед причалил лодку в ложбине, сбегающей полого к воде.

— Заночуем тут, — сказал он, отирая с лица пот рукавом рубахи. — Тут избушка в старину стояла, не знаю, стоит ли доныне, нет ли? Лодку мы оставим, а сами пеши перейдем лог, выйдем к другой реке, к Тяну. Отсюда, Ванюша, Большой Сырт начинается…

— Сырт?

— Да, — ответил дедушка. — Только давай передохнем сперва…

Старик зажег цигарку, отпустил с поводка Сюдая; утомленный долгой ездой пес выскочил на берег, принялся встряхиваться да потягиваться. А Солдат Иван охотно продолжил речь:

— Сырт — ежели по-другому сказать, это водораздел. Тут как раз и есть его место, где воды делятся. Посередке еще болото да озеро. А вокруг — гулкие боры. Ух, до чего места хороши! В болоте том ручьи нарождаются, катятся с гряды в обе стороны, ширятся, постепенно сливаются с другими ручьями, что в иных болотах родились, обращаются в реки… А вдоль ручьев да речек, вокруг болот боры стаивали, кондовые сосны, все на подбор, будто свечи. А чего им? Воды тут вдосталь, семя падает на плодородную почву, мощные корни вглубь идут, чтобы долго сосна росла, поднимала голову ввысь.

— Значит, Тян-река, на которую мы собрались, течет в другую сторону? — спросил мальчик.

— В другую. Но верховьями с Черемной близки.

Они вынесли на берег поклажу, упрятали понадежней лодку в гуще тростника под ивами.

— А где же эта избушка? — огляделся Ваня. — Покуда не видно.

— Ее еще найти надо, — загадочно ухмыльнулся в ответ дедушка.

Двинулись вдоль ложбины, где сосновый бор, похоже, был вырублен когда-то и порос теперь вразношерстку елями да осиной. Сюдай, принюхиваясь, бежал впереди. Старая тропа едва угадывалась под ногами.

Они спустились к сырому травянистому кочкарнику, перешли ручей, несущий черную воду, и вышли к противоположному склону ложбины.

Тут вдруг Сюдай подал голос: «Гав-гав!» И дед с внуком едва не столкнулись лбами с бревенчатой кладкой, притаившейся под огромными елями. Избушка выглядела еще справно: гладкие бревна прыскали желтоватым смолистым окрасом, года два-три, наверно, всего и стоит-то.

— Ого, как замаскировано! — воскликнул Ваня. — Будто дзот!

А дед ответил, сосредоточась, что-то прикидывая в уме.

— Ежели хозяин, срубивший эту избушку, так хитро маскируется, будь настороже, сынок…

— Но ведь можно было и у реки, в более веселом месте поставить! Отсюда совсем ничего не видно, будто в яме. Уныло больно…

— Значит, хозяину унывать некогда — забот много, — глухо отозвался Солдат Иван, отвечая больше своим мыслям.

От избушки к балке вела стежка, явно проторенная ногами человека. Остатки недавнего костра, зачерневшие в уголь сошки, свидетельствовали о том, что сюда недавно наведывались.

Избушка была сбита прочно, добротно, венцы проложены мхом.

Они открыли тугую, из толстых досок с поперечинами, дверь — в ноздри прянуло спертым банным духом.

— Чуешь, тут кто-то, бывает, еще и парится! — сказал Солдат Иван. — Похоже, что такой же старец, как я, кости свои прогревает.

Ваня заметил в углу черный очаг, узкие нары, стол у подслеповатого оконца.

— Да что же он, старик этот, в такую даль ходит париться? — спросил мальчик.

— Да, брат, далековата у него парилка…

— Дедушка, а ты говорил, что старая, мол, избенка тут, а эта вон какая новая…

— Новая и есть, — согласился дед, оглядываясь. — Да на старом месте.

— А старая не твоя ль была?

— Нет, не моя… — махнул рукой Солдат Иван.

— А чья же? Кого-нибудь из нашей деревни?

Дедушка серьезно поглядел на внука, будто не решаясь сказать правду, но ответил утвердительно:

— Нашего, деревенского.

— Чья же?

— Бисина.

— Бисина?! — Ваню будто током ударило это имя. — Опять Бисин? Огненный Глаз!

— Раньше-то у него охотничьи избушки повсюду натыканы были вокруг водораздела — три либо четыре.

— Но нынче он ведь в городе живет? Сам говорил… Неужто охотиться сюда забредает?

Дед улыбнулся мягко, желая успокоить внука:

— Нет, конечно… От города досюда беда сколько. Даже от нас неблизко.

— Так кто же тогда новую избушку срубил?

Сердце Вани все еще таило напряжение от упоминания о Бисине.

— Не знаю, сынок. Подписи-то своей он не оставил… Может, и добрый человек. Может статься, из соседнего района. Дотуда ведь тоже не шибко далеко… Ничего, Ванюша, заночуем тут. А явится кто, утеснимся как-нибудь, небось не раздеремся, ведь пока еще все тут свои люди.

Они подтопили каменку, ощипали и сварили глухаря, запарили смородинового чая. Вкус у глухариного супа был иной, нежели у вчерашнего, рябчикового: он был приторней, а цветом более темен, кровав, мясо такое же соответственно, — но Ване оно показалось даже душистее и вкуснее.

Тихий вечер мало-помалу опустился на землю, будто бы специально для того, чтобы смирить и утешить Ваню. И давешняя тревога, охватившая было мальчика, ослабила путы. Да и чего ему было бояться каких-то допотопных Огненноглазых? Ведь здесь, рядом с ним, был всевидящий и всеслышащий верный пес Сюдай, а главное — дедушка, бесстрашный солдат и снайпер.

Когда улеглись рядышком в пропахшей смолой и дымом избенке, дед сказал:

— Первого, самого старого из всех, Бисина, сначала сосновый бор обогатил. Тот, где мы давеча проходили, по другой стороне оврага…

— Как же это? — Ваня прилип, как смола, к новому слову.

— А он, вроде бы, являлся доверенным лицом у одного богатого купца… Спешно потребовалось заготовить много жердей. Так вот, пройдоха этот составил договор — рубить жердь — на свое имя. В бумаге записали: пускай, дескать, каждая жердь будет не толще двух с половиной вершков. А в каком именно месте полагается быть такой толщине, не указали. А жердь-то ведь длинная… Бисин-то и смекнул это: приказал свалить в бору самые высокие и стройные деревья, да так, чтобы верхушки не обломились. И чтоб каждая верхушка была двух с половиной вершков — не толще.

— Ну и хитер же, лиса! — поразился Ваня.

— Да-а… А ежели какая верхушка ломалась, обломка не отсекал, а приказывал с бревном вместе спускать к реке и там скреплять их обратно. Вот таким путем он уйму леса вывез по зимнику, да-а… А там ревизор пожаловал: давай, мол, показывай свои жерди. А что ему, показал… Привел на катище, доложил: вот, мол, сколько сказано в договоре — столько и срубил да вывез, ни больше ни меньше. А тот и глаза вылупил. Попробовал перешагнуть через крайнюю жердь — и не одолел, шагу не хватило. Да как завопил: «Ничего себе жердочки у тебя!..»