Тропинка в зимнем городе

4

Ваня открыл глаза — деда уже не было рядом. Вышел из охотничьей избушки, видит — тот сидит и покуривает у костра, разогревает остатки вчерашнего супа да чай.

Теперь Ване показалось все окрест незнакомым, огляделся и понял отчего: все было повито туманом, деревья в лесу от корней до вершин тонули в молочном киселе; несло удушливой затхлостью.

— Ни зги не видать, дедушка! Как же в такой сутеми бродить по лесу?

Но тот, вместо прямого ответа, изрек:

— Ну-ка, смекни давай: то ли туман ложится, то ли воспаряется?

— Как же я смекну, коли такая муть?

— Руку протяни: которая сторона захолодает…

Ваня протянул голую кисть, но сперва ничего не заметил и не почувствовал, лишь после показалось, что верх руки, тыльная сторона ладони стынет более, и он сказал обрадованно:

— Опускается, похоже, туман!

— Так и есть, внучек, ложится. Стало быть, опять погожий день настанет, скоро все прояснится.

А Ване не верилось, что такой густой и простертый в дали туман может быстро истаять, исчезнуть: он ведь вон как лес законопатил, деревья только и видны те, что рядом, а неба вовсе нет.

Но за время трапезы и впрямь развиднелось.

— Вот диво-то! — изумился Ваня, ведь дома, разоспавшись по утрам, он не заставал такого.

— Батюшко-солнце когда взойдет и воздух ночной прогреет — туману в нем не удержаться, никнет, — растолковал дед.

— А почему же иногда туман поднимается вверх?

— Это когда облачно — он к ним. Потому, видать, еще сильней разбухают тучи и тогда ливня жди…

Добром, выгруженным из лодки, они туго набили заплечные мешки и двинулись к Тян-реке.

— Пять либо шесть верст напрямик топать, — сказал дед.

Вскоре вышли к веселому гулкому бору. Здесь росли только сосны: высокие, ладные, гладкоствольные: пышные кроны мерных по толщине деревьев соприкасались друг с дружкой, и бор был как под навесом.

Просторно тут и чисто, даже мелкой поросли почти не было и трава негуста, одни лишь желтые, как свечи, молодые сосны высились кругом, и все было крапчато залито солнечным светом, пробивавшимся сквозь кроны.

Было так тихо, что Ване, шагавшему за дедом, даже собственное дыхание било в уши громоподобным рыком, как через усилитель. Мальчик кашлянул нарочно, и звук, отлетев ото рта, мгновенно вздулся, словно пузырь, и, казалось, что это трубно прочистил глотку сам Яг-Морт[1]. Ваня расшалился, крикнул: «Ха!» — и сразу же лес едва не раскололся, эхо заметалось меж стволов, начало биться о них и, постепенно затухая, убежало в глубь леса, снова обретя там немоту и покой.

Старый солдат замедлил шаг, выждал, пока внук его догонит, сказал:

— Утром-то сосновый бор гулок, будто бы храм пустой с высоким куполом…

— Ух и гулко! — восхитился Ваня. — Я такого еще не слыхивал…

Он снова произнес свое «Ха!» — и лес опять захлебнулся, и опять долго не мог прийти в себя.

— Видишь, Ванюша, какие они — леса на сырте, дивные леса…

Восторженная радость внука при виде стройных рядов сосен, источающих тепло, передалась деду, Солдату Ивану.

— Когда-то еще краше были, да вот поваляли их крепко, покорежили, когда сюда узкоколейку тянули. И к этому бору примерялись: не пустить ли и его кубометрами по готовому пути?.. Однако не посмели тронуть, молод он был.

— Да ведь конечно: вон все как на подбор сосны-то, дедушка! — Ваня запрокинул голову. — Будто бы в одночасье сеяны.

— Верно заметил. Природа леса свои сеет чисто, аккуратно, хотя работы у ней повсюду невпроворот…

— А сколько лет этим соснам?

— Им-то? Да лет по восьмидесяти, так полагаю. Когда я мальчонкой первый раз сюда наведался с отцом, они примерно в сажень ростом были, на старом пожарище зачались.

— И теперь все еще растут? Хоть им и восемьдесят?

— Расту-ут… Сосна — она долго растет. Лет эдак в сто сорок ее лучше всего рубить: тогда дерево и телом еще крепко, и в полноту уже вошло — эх, сколько всякого добра из нее можно наделать… Оттого она, сосна, и человеку, и зверю-птице люба.

— Значит, целых сто сорок лет надо ждать после повала? Пока заново вырастет? Сто сорок…

Слишком велик был подобный век для сознания мальчонки. Да и взрослому не объять умом.

— И это, учти, тогда только, если человек сразу за повалом все старательно снова посеет да взрастит… А коли забросит опустошенный лес? Тогда, милок, можно и пятьсот лет дожидаться…

— Полтыщи?! — Ваня даже запнулся на ходу.

— Да. Примерно так… На валеж ведь сперва не сосна приходит, а осина с березой. Да еще ель… Это потом уж, через века, сосняк восстановится.

— Ох-ох-ох…

— Так-то.

Шагают дед с внуком рядом, увлеченно беседуют, а сосновый бор их слушает, затаив дыхание, внемлет благодарно: за то, что сердца их чисты и помыслы добры, стелет им под ноги мягкий росный мох, красит его солнечным веселым узором.

Вдруг дед умолк и начал напряженно осматриваться.

Ваня заметил: на соснах были зарубки старой просеки — зажившие шрамы.

Они пошли дальше по этим зарубкам. Впереди показалось нечто вроде холма: в окружении юного подроста торчала старая користая сосна, на середине ее ствола вздувался нарост, а южная сторона была расщеплена ударом молнии, — но ствол еще прочно и грузно держался на своих выпяченных из земли толстых корнях, усыпанных шишками и ржавым игольем.

— Давай передохнем тут, Ванюша, — сказал дед, голос его при этом чуть изменился. Он прислонил ружье к стволу, тяжело скинул рюкзак. Следом освободился и внук от поклажи.

— Загляни-ка, Ванюша, что там написано?

На кряже сосны была широкая зарубка с округлыми свилеватыми краями, а на ней — резанная острым ножом надпись: «ТВИ 1938». Поверху буквы и цифры густо заплыли желтоватой прозрачной смолой — они читались как сквозь стекло.

По дедушкиному погрустневшему лицу и по тому, как он молча озирался, разыскивая это место, Ваня понял, что это за надпись: ТВИ — Турышев Виль Иванович, дедушкин старший сын, а его дядя, павший на войне в сорок первом, под Москвой, восемнадцати лет. Он был курсантом военного училища.

Ваня знает: Виля деду особенно жалко, из троих сыновей был он самым любимым. Пытливый да смышленый, он хорошо учился, да к тому же страсть имел к лесам и водам, к благодатям живой природы. Двое других — Ванин отец и дядя Паша — не больно-то к лесованью тянулись, а Виль носил в себе этот тян.

Дед, случалось, захмелеет в майский победный праздник, уронит седую голову и долго сидит так, будто окаменев. Потом застонет сквозь стиснутые зубы, махнет бессильно заскорузлой рукой, вскрикнет надрывно: «Ох, ежели бы Вилюшка наш жив остался!..» Начнут тут его утешать, увещевать в его печалях, а он будто застынет в неподвижности и, покуда не протрезвеет, не шелохнется.

— Это дядя Виль отметился? — спрашивает Ваня, нарочно стараясь вложить в слова всю доброту, на какую способен, и хоть немного утешить опять заскорбевшего человека. — Что ж поделаешь, коли нету его, не вернешь теперь, сколь ни горюй.

— Его отметка… — тихо сказал старик, сворачивая цигарку. — Той осенью мы с ним тоже здесь побывали. Виль тогда чуть постарше тебя был… Тоже все выспрашивал: как да отчего? Любознательный был… Вот так же и сидели здесь. Только эта колода не была еще столь замшелой — тогда года два только, как дерево обломилось… Я тогда тоже свернул цигарку, а он взял топор и начал тесать. Я еще заругался: перестань, говорю, дерево портить! А он не слушает, смеется — ничего, мол, не станется с этой громадиной…

— Дедушка, я тоже хочу отметиться… рядом с дядей Вилем, — попросил Ваня.

— Отмечайся, коли охота.

Солдат Иван жадно тянет махорочный дым, следя за стараниями внука: как он, с силой надавливая на острие ножа, вырезает на зарубке свои инициалы.

Глядит, покуривает Солдат Иван — и… видит себя молодым, еще и сорока ему нет. Он сильный и, пожалуй, счастливый. Дом и жизнь собственными руками налажены, три сына растут. За счастливую жизнь своих сыновей отважно воевал и честно трудился Солдат Иван, огни и воды прошел. Лишь бы им хорошо жилось, выучились бы и на широкую дорогу вышли!.. Особые надежды Иван возлагал на старшего сына: такой разумный парень растет, отличник. И по лесу ходить умеет, не знает страха. Такой далеко пойдет…

Пошел — и не вернулся. Война отняла его. Отняла самую главную надежду в жизни Солдата Ивана. Сам он из третьей войны живым вышел, а юный, не познавший жизни и счастья, сложил свою голову. Эх, горе горькое, невозместимое… Конечно, роптать бы грех: два сына еще живут да здравствуют, внук да внучка растут. Но ежели совсем чистосердечно, то к этим сыновьям Солдат Иван не чувствует такого тепла. Вообще-то, и мастеровиты оба — один слесарь, другой тракторист, — но умом неповоротливы, вместо того, чтобы глубоко вникать в смысл жизни, ищут его на донце стакана… Живут абы как, с прохладцей… Даже к лесам и водам — к природе — не тянет их, нету любви.

Одна надежда: что хоть этот парнишка, внук, который почему-то не так похож на своего отца, как на Виля — и лицом, и умом, и нравом, — может, хоть он оправдает надежды. Вот бы радость!.. Но суждено ли ему, Солдату Ивану, дождаться тех лет? Вряд ли. Ушла пора… Сей год он еще осмелился идти к борам Тяна: захотелось показать мальчонке здешние милые сердцу места, научить его той вековечной науке, что передается из рода в род… После-то, поди, уж и заказаны будут для него такие далекие путешествия. Вона, к дурной погоде все старые раны ноют, о себе знать дают. Да и жилы в ногах ослабли. И дыханье спирает от долгой ходьбы — как сейчас…

Думы старика нарушил Сюдай — пес заходился громким лаем, который в тихом лесу катился непрерывным «уав-уав-уав»…

Этот призывный звук бросил кровь в щеки Вани, он прекратил вырезать, обернулся в сторону собачьего лая, потом вопросительно взглянул на деда, который тоже слушал, склонив голову.

— На большого черного глухаря лает, — сказал дед уверенно.

А Ванины глаза уже молили: мол, позволь, дед, я схожу!

— Давай сходи-ка, не то Сюдай осерчает на нас за невнимание. Только патрон бери с крупной дробью…

Ванины ладони взмокли, так сильно сжал он свою «ижевку», и хотя до места, где лаял пес, было не меньше версты, он побежал, сторожко пригнувшись. Лишь мельком поглядывал на землю, чтобы еще издали примечать колоды потолще и быстроногим оленем перепрыгивать через них.

Чуткий лес разрывался от громкого «уав-уав-уав!». Это еще сильней распаляло охотника. Он уже не бежал, а летел, не замечая, как задевает плечом ветки, как, сигая через кокору, едва не застрял ногой в расщелине… Вчера он сшиб некрупную и несмышленую еще птицу. А нынче, может, подстрелит самого матерого во всем лесу глухаря. Вон как зашелся Сюдай, а он не глуп и на пустякового сеголетка не стал бы так яростно лаять… Пес лаял с окраины бора, покрытой мягким мхом, утыканной чахлыми болотными сосенками.

Ваня еще издали приметил глухаря: он сидел на верхушке одинокой мянды, настороженно поводя головой с крючковатым носом и солидной бородкой. Мальчик замер на месте: так велик и красив был этот глухарь. Как он дивно смотрелся на фоне синего, подсвеченного утренним солнцем неба! Как черен! Как важен! И как тяжел — верхушка сосны под ним прогибается. Да он, поди, и есть самый важный «генерал» в глухарином царстве!