Колыбель

Теперь надо идти в сенцы — умываться. Бр-р-р! Холодно! Но что делать? Володька не какой-нибудь первочишка. Уже во втором классе. Надо, пора закаляться. Вон отец на улице умывается, до пояса голый и зимой и летом, потому не болеет.

В плите все теснее огню. И чем меньше для него пищи, тем длиннее языки пламени. Лезут они в щели конфорочные, вроде просят добавки. Володька щипцами осторожно снимет кольцо за кольцом и в открывшееся отверстие вопхнет несколько кусков — жестких, пахнущих кошарой. Ударит в лицо жаром. И сразу же вспоминается лето.

Перед уборочной, после сенокоса, отбив пару штыковых лопат, отправляется Олисава в степь к присмотренному пятачку — тому месту, где была кошара. Временная, то есть загон. Постоянных кошар две. Они рядом с деревней. Там тоже можно копать кирпич. Там его и копают бригадир да объездчик, магазинщик. Олисаве тоже можно было бы, он ведь для всех придумал кирпичом топить — обогреваться. Не захотел Олисава. Вот и уходил в степь, отыскивал там почти совсем уже заросшие круги бывших загонов. Работал не разгибаясь. Теперь, когда Владимир вспоминает об этой его неутомимости, памяти собственной не верит. Не привезет Олисаве к обеду молока, не успели корову подоить, или пробил Володька колесо велосипеда, пока заклеит... Прикатит к бате в степь к вечеру, а он перекопал весь участок. Но не остановился на том. Пока кирпич сохнет, сразу его нельзя трогать, сырой он, развалится, и вид не тот будет, потом и транспортировать неудобно. Навалом нельзя, пока довезешь на тряской бричке, рассыплется. И Олисава, чтоб не терять времени, размечает соседний участок. Кошары, как правило, ставили две и рядом, чабанам так удобнее. В степи одному худо, ни словом перекинуться, ни кусок с удовольствием проглотить... Чабанам так было удобно, Олисаве теперь тоже недалеко ходить. А тут как раз Володька обед доставил. Олисава не сразу есть садится. Никогда он к еде особой страсти не питал. Надо — знал. А чтобы набрасываться, вроде с голодного края, — никогда. Лопаты очистит, как новенькие блестят. Руки о штаны вытрет. Выпьет бутылку молока, а после все остальное съест. В еде не копался, ел всегда подряд.

Второй участок резал не для себя, для учителя Андрея Данилыча. Куда ему, безногому? Так повелось с самого начала. Еще с тех пор, когда Володька и в школу не ходил. Два дня на резку кирпича, два дня, если нет дождя, на просушку. Потом возить. Сначала учителю доставит, потом — себе. Кирпич еще тяжел, потому что внутри влажен. Сверху корка сухая, крепкая, а внутри — мокро. Вот и ставят кирпич колодцами, чтоб ветром продувало. До конца лета он — как сухарь. Зимою горит порохом, и тепла от него как от угля. Со временем появился в деревне уголь, многие отказались от овечьего торфа, лишь Олисава продолжал запасаться кирпичом.

Возвращаются со двора мать с бабкой. Пора Володьке в школу топать. Он уже и сумку книжками, тетрадками набил, а мать:

— Морозина, страх! Может, и занятий не будет.

— Учитель ничего не говорил, — не соглашается Володька.

— Сугробы такие, не дойти до школы, — продолжает мать.

— Учитель ничего не говорил, — не унимается Володька.

— Ты подожди. — Видно, что мать окончательно решила не пускать в школу. — Простынешь, а то и заблудишься.

Володька со вздохом опускается на табурет. Батя скоро придет. Какая работа зимой? Скоту сена от скирды подвезти. И то не каждый день ему выпадает это задание. Мало ли мужиков по деревне бездельем крутит? Иногда, тоже не всякую неделю, заводит Олисава трактор, цепляет сваренные из труб сани, направляется в райцентр — начальство везет для отчета, в сельпо — за товаром, в районо — за школьными принадлежностями, на почту — за газетами и письмами, да еще в библиотеку — роман какой выписать. Любит Олисава сам почитать, с домашними поделиться прочитанным. Пересказывать книги любит, а пуще того вслух читать, чтобы все вокруг, затаив дыхание, слушали. Всякие неположенные Володьке из-за его малолетства места Олисава пропускал, а после того, как мальчонка уснет, перечитывал жене. Володька, бывало, хитрил: притворится спящим, а они читают. Да все про любовь.

Вернулся от бригадира батя. Молча стаскивает сапоги, натягивает унты. Самодельные — из рукавов кожуха сшил. Раньше в этом кожухе представлял для Волольки Деда Мороза. А когда Володька в школу. пошел и кожух совсем прохудился, нарезал батя из него ковриков под ноги, чтоб ночью на пол не ступать босиком, стелек — в сапоги, а из рукавов унты себе сделал.

— На станцию посылают, — доложил Олисава, хотя это и без слов, как стал переобуваться, ясно всем стало.

— Ты же на той неделе ездил, — не смолчала мать.

— Да Мишка заболел, в жару лежит, вчера с охоты еле дополз, провалился в Родниковой балке, а Митька в отпуске, уехал к матери в Белоруссию. Вот бригадир меня и попросил. Не отказываться же.

— Метель будет! — сказала бабка Лукерка.

— Сахар в магазине кончился, фершалица за лекарствием собралась, Мишку лечить нечем. Ему уколы надо, а у нее все кончилось... Поеду.

— В школу! — подал голос Володька.

— Сиди себе! Учителя видел. Занятий не будет. Он по радио слышал, что отменили учебу.

— И правильно, — обрадовалась мать.

Только батька ушел, закрутило по улице снег, метет — глаз не раскрыть, а еще погодя сверху повалило. Да густо, да крупно. Вулкана не видать. Вернется с полдороги Олисава, думали. Под вечер буран пуще прежнего лютует. Кинулась Мария к бригадиру, в Мужичью, звонить. Дозвонились. Ответили, что был Олисава, домой, мол, засветло еще поехал. Стали ждать, вроде успокоились. Но вот и ночь уже, нет Олисавы. Мать — в голос. Володька тоже.

Прибежал врачихин дедок. Уселся у порога не раздеваясь. Молчит. Еще люди пришли, тихо в хате. Мать уже выплакалась. Как на поминках сидят. И так до утра. А когда развидняться стало, услыхали в затихающем буране далекое прерывистое гуденье. Разом выдохнули: трактор! Повыскакивали во двор. Буран и вовсе пропал. Тихо, сугробищи вокруг — домов не видать. А со стороны Родниковой балки тракторное гуденье все сильнее.

Витька Кормач по улице бежит с той же стороны, откуда гуденье. Шапку сдернул, лысиной посверкивает на радостном солнышке. Оно-то и мешает трактор разглядеть. А все стоят и соображают: почему трактор не с той стороны идет. Кормач подбегает:

— Они мимо деревни проскочили, в Родниковой застряли. Олисава — герой... Не растерялся!

Толком никто от Кормача ничего не добился. Да и что с него, чудика, возьмешь? Главное — живые вертаются.

А вот и трактор, облепленный снегом, показался у крайней хаты. Люди — к нему. Фельдшерицу на руках до сеней донесли. Белая как мел. Олисава сам пришел. Бабка ему стакан самогона. Он выпил, чуть не захлебнулся, с табурета сполз, разуться не может. Мать плачет. Лицо батьке гусиным, жиром мажет, руки тоже. Обморозился.

Когда застряли, Олисава сразу понял, где находится. Врачиха домой засобиралась. Он ее не пустил. Запросто бы сгинула в пурге. Трактор не глушил. У мотора спутницу отогревал. Ей ничего, а сам обморозился. Кожа после клочьями сходила на руках, а лицо как побитое было — синее.

День отец лежал, а когда мороз отпустил и начались в школе занятия, поднялся, посадил на плечи Володьку, понес учиться.

В классе холодно, учитель собрал всех в комнате. Кирпич жарко пылает в плите, пахнет чаем. У порога Витька Кормач — на корточках слушает, что учитель детям рассказывает, а Олисава чай пьет да покуривает.

Рассказал Андрей Данилович урок, дал задание. Костылями скрип-скрип, за ширму приковылял, к Олисаве присоединился, Кормача зовет. Тот стесняется, но бочком к столу подвинулся.

— Калядовать нынче придешь, Виктор? — Это учитель у Кормача спрашивает.

— Приду, лишь бы погода дала, — отвечает Кормач.

— А уговор наш не забыл? — смотрит на него учитель.

— А как вы думали себе? — кругля светлые глаза, отвечает Витька.

— Смотри же! За то, что носишь в себе талант добрый, привечаем тебя, но не за то, что окна бьешь!

— Я же поклялся, — привстает Кормач и скоренько, обжигаясь, выпивает свой чай, плямкает обветренными розовыми губами, при этом рыженькая бороденка его смешно прыгает, шевелятся прокуренные до белизны усы.

Учитель возвращается к детям, облепившим широкий, на полкомнаты, стол, проверяет задание и отпускает по домам. Олисава снова через сугробы несет Володьку, а Кормач, построив остальных гуськом, разводит всех по домам.

Не пустые слова говорил Андрей Данилович Витьке, предупреждая его. Был за Кормачом грех. Так нащедруется, что Кузьме Шагову обязательно окно высадит. Жадноватый Кузьма. Неохотно пускает к себе колядников. А если пустит, даст горсть семечек да медных монет и выпроваживает с богом. Такое поведение Кузьмы Высмертка захмелевшего Витьку Кормача обижало, вот он и запускал камнем в окно жадюге.

— Застрелю! — кричит, бывало, Кузьма. Из ружья в небо палит. В Кормача бы выстрелил, если бы не дети вокруг того. А однажды прибежал к бригадиру и давай звонить в Мужичью, милицию звать. Да кто же в такое время и даль такую поедет? Зима — если не заносы, то грязь непролазная. До первопутка забывалось происшествие. Так вот и сходило Кормачу с рук его неправильное поведение.

Подумаешь, окно! Такому куркулю, как Высмерток, стекло новое поставить — ничего не стоит. Забывалось. Всем, но не Кузьме. А потом выяснилось, И Кормачу тоже не забывалось. Была причина. Оба знали свое. Кузьма запомнил, как глядел однажды Кормач на его дочку. Было то по весне. Выпустил Высмерток дочку на солнышке погреться. Большая Дарья, красивая, по двору ходит в тапках на босу ногу, гусят пасет. Ворота на запоре.

Изгородь высокая, а сверху колючая проволока положена, чтобы Дарья не сбежала. Кормач как раз проходил мимо. Остановился. Смотрит на дочку Высмертка.

— Двигай, двигай себе, — вывернулся откуда ни возьмись Кузьма.

— Тюремщик ты, старый кулак, — взъерепенился Витька.

— Уйди, добром советую, — подступил к Витьке, тщедушному, затерханному, массивный Кузьма.

— Концлагерь, вишь, устроил! — не отступал Кормач. — И кому? Дочке родной! Ух же и гад!

Кузьма размахнулся, но не ударил, застыл под взглядом светлых глаз Кормача.

— Иди отседова, кому говорю, отродье блуда!

— Я не отродье! Я человек русский, а ты хоть и нашей простой фамилии, но враг рода человеческого, — распалялся Кормач.

— Стой! — воскликнул пассажир. — Тормози! Тут кумыс знатный бывает. Пошли угощу. Тонизирует. Мужской напиток.

Остановились у ларька. Пили кумыс. Холодный, резкий, с точками черного жира. Олисава вспомнил, как из-за этих черных крапинок — не знал, что жир, — никак не мог привыкнуть в Казахстане к напитку.

— Ты чего смурной? — спросил попутчик.

— Отца похоронил.

— Сколько лет?

— Пятьдесят девять... Как раз на День Победы круглая дата должна была быть.

...Родилась Дарья перед войной. Рассказывали, кто знал эту историю, такое. Кузьма — как там у него вышло, неведомо — после отступления наших дома оказался. Вроде сильно болел. Вроде даже кровью харкал. А когда наши пришли, Кузьму потаскали, потаскали; через полгода вернулся. Пуза как не бывало. Видать, сильно перетрухнул. Но скоро брюхо новое себе наел. При немцах ничего за ним плохого замечено не было. Не служил он немцам. Все лежал хворый. И они к нему не цеплялись. Офицер у него квартировал. Может, поэтому не трогали Кузьму.