Колыбель

Дарья подрастала. В сорок четвертом к весне восемь годков ей исполнилось. Что там фашист с ребенком учинил, только богу и Высмертку известно, но как только наши пришли, заметили в деревне, вернее сказать, услыхали как-то вечером: идет от хаты Высмертка вой нечеловеческий. Сначала думали, собака по хозяину убивается — Кузьму как раз увезли на дознание. Один вечер такое, другой. Жутко людям. Дети да бабы со старичьем. Пошли к Кузьминой жинке спросить. А она от людей — на запор. Постучались в окно, вой затих. Только отошли — снова началось. Потом уже выяснилось: девчонка Высмертка воет. Не плачет, а воет. И только по вечерам. Приезжали врачи, смотрели дитя, ничем не могли этот вой унять. А когда вернулся Кузьма, когда наел себе новое брюхо, повез он ее на полгода к какому-то психиатру. Вылечил он Дарью. Перестала выть. Но разум у нее так и остался детский. В школу ее не отдали. Андрей Данилович писал в район, но оттуда пришло распоряжение — не трогать Дарью Шагову, как неспособную к ученью. Нарождались в деревне дети, подрастали, шли в школу, умнели, образовывались, а дочка Высмертка так и осталась ребенком. Разум детский, а телом девица. Кузьма глаз с нее не спускал, боялся, чтоб не учинил кто дитю плохое.

Однажды забыл Кузьма ворота запереть. Дарья и выскочила на улицу, видать, лелеяла мечту такую — освободиться от замков да запоров. Лето как раз было. Работы у людей невпроворот. В деревне в основном детвора. Дарья выскочила, бежит по селу. Голяком выскочила, бедная. Откуда ей знать, что нельзя так-то. А тут как раз чужие шоферы подвернулись. Увидели такую картину, забыли, что зерно им на ток везти надо. Гвалт подняли, сигналят, гудят. Девка не испугалась, смеется, дразнится, носится по улице. Тут как раз Витька Кормач появился. Сначала оторопел, а потом как набросится на шоферов: «Гады! Чего же вы над несчастьем глумитесь, сволочи такие!» Бабка Лукерка, она как раз кухарила для этих шоферов командированных, Витьке на подмогу. Если б не она — шоферы ее знали, потому остереглись, — побили б Кормача за милую душу. Отчаюги среди них были. Лукерка накинула на Дарью одеяло какое-то. Тут и Кузьма подоспел. По щекам дочку — хрясь, хрясь. Не успели Лукерка и Кормач опомниться, пресечь Высмертково надругательство, как Дарья вывернулась из-под рук, залилась слезами и кричать: «Нет, нет, немец! Нет, страшно, страшно, аж смерть!»

Тут и шоферы, смекнув, что к чему, головами замотали, на Высмертка косятся. Понятное дело, если отца «немцем» дочка назвала... Кормач на Кузьму с кулаками. Да что с того? Кулаки эти о Кузьму, как горох о стену. А девка упала на дорогу, в пыли катается, головой о землю колотится. Кровь из носу хлещет, а ей вроде и не больно. Лукерка водой окатила ее, снова одеяло накинула. Дарья успокоилась. Дала бабке лицо свое обтереть. Припала к ней и бормочет: «Мать божия, спаси нас!»

С той поры стала буйной. Врачи запретили оставлять ее без присмотра. Высмерток запер ее в отдельной комнате. Еду и одежду в окошечко подавали...

С годами угомонился Кузьма. Стал с людьми добрее. А те и забыли прошлое. Смягчились к нему из-за дочки. Даже щедровщики к нему стали заходить...

Только выпадал снег, собирал Витька Кормач себе команду из детей поголосистее. Хата у Витьки была просторная. Немного он в ней места занимал. Стол, две табуретки — для себя, чтоб сидеть, и для матери-старушки, древней и глухой. Спала мамка Кормача на печи и зимой, и летом. Витька специально для этого печь сложил. Ни у кого в деревне печек не было. Плитки. Так заведено здесь испокон. Витька же родительницу уважил, сложил ей привычную печку с лежанкой. А сам спал на греческой с кривыми, но красивыми ножками кушетке. Купил он ее по случаю, когда вез мать к морю из Белоруссии. Витьке врачи запретили жить там по двум причинам. Был у него в легком осколок, и по весне Кормач сильно кашлял, а еще из-за того, что страдал он от сильных холодов — ноги с войны обмороженные.

Отбирал Кормач ребятню тщательно, по таланту. Например, Володьку Олисаву он выбрал за то, что у него был высокий голосок и хороший слух. Другой мальчонка был взят Витькой за то, что козу хорошо изображал. У Кормача была для этой цели овчинка и козья морда с рожками. Обряжал он мальчишку. И тот блеял, прыгал, притворялся мертвым, падал у ног щедровщиков. Витька предлагал хозяевам оживить козу. Те начинали обещать козе золотые горы, щекотать ей бока. Все напрасно. Тогда Витька доставал огромный самодельный шприц, люто тараща глаза, замахивался шприцем, и коза оживала, начинала плясать. В разноцветный мешок хлебосольные хозяева кидали пироги, орехи, яблоки, конфеты. Деньги, если подносили, брал Витька. На деньги Витька покупал разноцветную, тонкую, как марля, бумагу. Из нее на следующий год клеил звезду. Отличная была звезда. Вертучая. Сама крутилась. Воздух в хатах от плиты поверху в приоткрытую дверь течет. Витька так свою звезду поставит на выходе, что она этим воздухом в движение приводится. Чем теплее в хате, тем сильнее тяга, тем быстрее вращается звезда. Только своей команде открывал Витька секрет. Дети гордились тем, что знают тайну вертучести Витькиной звезды, и ни за какие посулы не выдавали секрета. Щедровок же Витька знал бессчетно. Но этого ему было мало. Всякий раз придумывал новые. Перед Новым годом он объявлял, с какого конца деревни пойдет команда. Становился важным и тихим. Ведь ему приходилось решать, с кого начинать щедрование. Кто заслужил в минувшем году быть первым? Важно и то, кого посетит команда вторым, третьим. Поэтому вся деревня ревниво интересовалась, к кому первому заходили щедровики-колядники, на каком счету кто оказался. Первые пять хат давали столько вкусного и монет, что можно было бы и не продолжать щедрование. Но команда всегда честно, до самой последней хаты обходила деревню. Пела до хрипоты, исполняя заказы. На последних шагах похода ребята покрепче и постарше поддерживали Витьку. Бывало, что так, опершись на плечи своих помощников, он и представал перед хозяевами очередной хаты. Хорошо, если зима удавалась снежная. В теплые зимы на Кормача нельзя было глядеть без смеха. Заляпанный густым черноземом, опираясь на древко звезды, закрыв от утомления глаза, он пел, однако, крепко и верно, раскачиваясь из стороны в сторону, притопывая пудовыми от налипшей земли сапогами.

Со временем Витька задумал построить такую звезду, которая бы не только вращалась, но и светилась. И вести настоящую козу. Для этой цели он стал тренировать козу чуть ли не с самого лета. Та раньше времени перестала доиться и вместо двух козлят, как бывало до этого постоянно, принесла только одного. Мать кляла Витьку на чем свет стоит. Но он был несокрушим, тренировки продолжались. Витька научил козу падать по его незаметному приказу, но вот поднять ее на ноги, когда нужно было, ему никак не удавалось. Терпение у Кормача лопалось, он шпынял козу хворостиной; та, обиженно вопя, срывалась с места и удирала куда глаза глядят. Продолжая работу с козой, Витька сооружал и новую звезду. Тут было все проще. Требовались только три плоских батарейки и пять лампочек, проводка у Витьки была. Когда пришло время и команда собралась в полном боевом — со светящейся звездой на долгом держаке и козой на поводке, — Витька осмотрел щедровщиков, взволнованно вздохнув, распорядился: в любом случае не теряться, вести себя, будто все было так и задумано. Первые три хаты были в восторге от светящейся звезды и дрессированной козы. Витька колядовал хорошо. Настроение у него, как всегда, прекрасное. Коза работала без срывов. Наверное, поэтому Кормач и решил изменить правило: пойти щедровать к Высмертку не в самом конце, а пораньше. Высмерток теперь тоже давал и орехов, и конфет, лишь деньгами не баловал. Но не любили к нему ходить щедровщики не потому, что тот денег жалел, а потому, что боялись его дочки. Когда щедровщики входили и начинали петь, в комнате, где томилась Дарья, раздавался шорох. Команда старалась петь как можно громче, чтобы не слышать все убыстряющихся шагов за дверью с квадратным оконцем. Еще не окончат первую щедровку, как появляется в оконце белое круглое лицо Дарьи. Белое как снег, а волосы и глаза черны. И столько в тех глазах внимания, что просто жуть берет... Высмерток начинает суетиться, вздыхать, развязывать мешочек с орехами, торбу с конфетами. А жинка его достает бутылку из шкафчика. Дарья тоже как бы оживает. «Дети, дети!» — говорит она хрипловато и улыбается. Зубы белые-белые. И белые руки протягивает сквозь решетку. Жинка Кузьмы дает дочке сито с подарками, и та держит его на весу. Тяжело так держать. А она терпит, закусив губу. Щедровщики-колядники торопятся допеть. Потом подходят и берут из сита подарки. Как только сито облегчится и Дарья может держать его одной рукой, она тут же второй рукой старается дотянуться до кого-нибудь из команды, чтобы погладить по плечу или по голове, как получится. Ребята боятся этих ее прикосновений. Норовят отскочить от оконца поскорее. Дарья обижается. Если ей не удается кого-нибудь погладить, раздраженно бросает сито и начинает трясти дверь.

И вот решил Витька пойти к Кузьме пораньше. Певцы присмирели.

Когда постучали в ворота, во дворе зашелся пес. И тут произошло то, чего никто не ожидал. Коза рванулась. Поводок лопнул. Витька, устремившийся за ней, поскользнулся и рухнул в лужу.

Грюкнула дверь. Высмерток унял собаку, открыл ворота. Команда рассыпалась в полукольно, пытаясь остановить козу, а Кормач, чертыхаясь, отряхивался от грязи. Козу так и не удалось поймать. Вошли без козы. Звезда тоже забастовала. Она не только не крутилась, но и не загорелись лампочки. Видать, порвалась проводка, когда Витька падал. Дарья, увидев заляпанное лицо Кормача, затрясла дверь. Сверкая ведьмачьими глазами, бормоча непонятное, все больше и больше злилась. Гости начнут петь — не получается. Голоса от страха потеряли. Кое-как прошептали какую-то щедровку и молчат. Кузьма приглашает спеть еще. А команда молчит. Тогда Высмерток кинулся к двери, замахнулся на дочку обеими руками. Та скрылась, затихла. Тут затянули новую щедровку. Только распелись, как раздался душераздирающий вопль, и дверь содрогнулась от яростного удара. Щедровка оборвалась. Витька кинулся к оконцу. Припал к нему, дверь дергает.

— Даша! Не обижайся, иди сюда, — позвал он.

За дверью тишина. Витька обернулся к своим. Взмахнул руками, как на репетиции, но не успела команда рта раскрыть, как белые руки, просунутые сквозь решетку, обхватили Витьку за шею и притянули к двери. Витька оцепенел. Хочет обернуться и не может.

— Дядя, дядя, — кричит Дарья. — Мой, мой!

Детвора молча в сени. Глядят из сеней, как Витька извивается в Дарьиных руках. Самые малые в плач ударились. А Высмерток бегает вокруг Витьки, руками плещет.

— Дядя, дядя, мо-ой! — все твердит Дарья.

Витька вырвался наконец, обернулся к ней: «Прости меня, прости. Что же ты?! Напугала меня и сама страдаешь!»

Кузьма сует ему стакан красного вина.

— Оставь свое вино себе! — оттолкнул Кормач руку Шагова. — Даже звезда у тебя в хате не крутится и не светит. Оставь!

Вернувшись домой, Олисава попросил чаю. Пока Натка хлопотала на кухне, Владимир уснул под щебет Веснушки. Ему было странно-сладко оттого, что рядом его дитя, что еще не скоро судьба разлучит его с дочкой, притаившейся у него под мышкой, как птенец в гнезде.