Комендантский час

— Меня учительствовать прислали в тридцать первом. На тот день восемнадцать стукнуло. Жил, коза меня задери, не своим умом. До меня — семей двадцать выслали. А осенью тридцать второго по другому кругу пошло.

— Перед самым голодом?

— Голод уже в тот год начался. У людей весь хлеб поизымали. Печи и те разбирали. А у вас даже жернова кувалдой раскололи.

— Зачем?

— На случай, если зерно припрятали, то чтобы не смогли смолоть.

— Дед правда был богатым?

— Денисовы в достатке жили.

— Какие Денисовы?

— Так это по отцу ты Карпин. А по матери Денисов.

Николай Тихонович смотрел во все глаза на старика.

— Я или не знал, или забыл.

— Ободрали деда как липку, и подался он на Кавказ.

— Откуда такие вести?

— Дружил я с твоим отцом. Мы с ним погодки и оба пришлые… Этот дом занимала вдовушка Сима, я у нее угол снимал. Пускала она на посиделки молодежь. Всё я слышал и на ус наматывал.

— А мать?

Гриценко застенчиво улыбнулся.

— Худющая, смирная. Заигрывать пытался с нею. Но робкий был.

— Деда больше не видели?

— Не пришлось. Тихон перед женитьбой сказывал, что дошли слухи о его смерти.

— На Ставропольщине он скончался.

— Может быть… Симу потом турнули отсель. Пожар по недосмотру устроила. Колхоз дом отстроил, учителям отдал.

— Отец активистом был?

— Комсомольский вожак, иначе нельзя.

— Понятно, — усмехнулся Николай Тихонович.

Хихикание Светланы становилось все назойливее. Лёвка, видимо, гладил её под столом, потому что она делала попытку отвести его руки.

Карпину стало неудобно перед стариком.

— Темнеет. Выпроваживай нас, Данилыч.

— Располагайтесь, я вам сказал, у меня. Местов хватит.

— Ему нельзя, — отозвался Гурьев. — Родственные чувства, тлевшие долгое время, разгорелись неугасимым пламенем, и он спешит в материнскую обитель.

Светлана Поликарповна отупело заморгала, видимо, не зная, смеяться ей или возмущаться.

Николай Тихонович поднялся, не в силах сдержать острую неприязнь.

— Пенсию где выхлопотала, на химии? Сорок пять — и уже не работаешь.

— Не на хи-и-ми-и, — обиженно протянула толстушка. — Груп-пу по инвалидности дали.

— Чем занимаешься?

— Дома шью.

Карпин удовлетворенно кивнул.

— Такой вот случай, Лёва, швей-надомниц ты еще не встречал.

Гурьев невозмутимо бросил в спину товарища:

— Жгучая ревность вывела его из душевного равновесия, и он отправился по свету, чтобы заглушить сердечные муки.

Николай Тихонович проклинал свою несдержанность, остывая в пустой холодной хате. Расколотый динамик, сколько он его ни тряс, не издал ни звука… От нечего делать представил, как томится у телевизора Лёвка в ожидании, когда заснет в боковушке старик.

Подмерзнув, занялся печью. Когда она разгорелась, он потушил свет и, сдвинув конфорки, наслаждался красными отблесками на стенах.

Но дрова быстро прогорели… Походив возле широкой, с горкой подушек, кровати, Карпин решил устроиться на узком скрипящем диванчике.

Захотелось мгновенно уснуть, чтобы утром уехать обратно, посмеявшись над своей фантазией. Ничего нового и полезного кратковременный приезд не сулил. В этом Николай Тихонович уже убедился… Правда, он услышал кое-что о деде и об отце. Но это касалось его лично, и соотносить с судьбой своего героя он не собирался.

Скупой рассказ Гриценко дал немало. Во всяком случае, у Карпина нет никаких сомнений, что по молодости отец был настолько слепо идейный, что мог самолично упечь на каторгу деда.

Помнился отец уже после войны — степенным и рассудительным. Ходил в рядовых колхозниках, лишь в страду временно назначался звеньевым. Долго не мог справить себе пальто, и только в городе снял солдатскую шинель. О коллективизации разговоров не заводил. Может, потому, что сын еще не дорос, отец умер осенью пятьдесят шестого, едва Николай окончил школу.

Но Николай Тихонович помнит, как в тот год отец на вопрос дяди о вожде ответил, что ему невдомек, отчего усатого держат в Мавзолее.

Тогда Николай списал всё на недомогание родителя и естественное отсюда раздражение.

«Какие дураки мы были», — яркой вспышкой мелькнуло у Карпина.

Он усмехнулся этому «мы», а не «я». Как научился каждый из нас отвечать за всех, а не за себя лично.

Сам он посмотрел на мир другими глазами в армии. Вера в справедливость пошатнулась, и навсегда… Демобилизовавшись, он стал писать. Выходили наивные зарисовки о сельском парне, на плечи которого легли черные погоны танкиста.

Первый литературный опыт вышел комом. Николая похвалили за знание материала, но обо всем остальном деликатно промолчали. Он учился в институте и свободное время отдавал стихам и коротким рассказам. Самым радостным стал день, когда пришла первая похвальная рецензия.

К армейской теме он снова вернулся. На этот раз получилось. Но, нахваливая, осторожно намекали, что в стране изменилась обстановка и жизненная правда не всегда должна быть правдой литературной. Иногда лучше показать не то, как есть на самом деле, а то, как должно быть…

Николай не спорил. Он расширил повесть, сократил и уплотнил армейский материал. Получилось довольно солидное жизнеописание одного молодого человека.

Карпина пожурили за некоторую растянутость, за излишнюю прямолинейность героя и поставили повесть в план… В журнале она вышла в сокращенном варианте, а московский престижный альманах поместил её целиком.

Он попал в число молодых, замеченных критикой, и долгие годы далеко не благожелательное внимание стало попутным ветром, пока он не получил членский билет.

Теперь, оглядываясь назад, Карпин не соглашался с некоторыми из пишущей братии, что их творчество пришлось на неблагополучные годы. Жили они в то время прекрасно. Если ему писалось легко, а публиковаться было не так-то просто, то им как раз наоборот… Перестройка как бы уравняла всех. Но от того Николаю Тихоновичу не легче. И писать, и проталкивать свои вещи стало еще труднее. Ко всему прочему, он не может мириться с лицемерием тех, кто вчера публично отстаивал одно, сегодня утверждает противоположное, склоняя на свою сторону других. Особенно усердствуют сдающие партбилеты, забыв, как когда-то их домогались.

Людям свойственно ошибаться… Затасканное, по его мнению, изречение слишком нежно и благородно к совершающим подлость. Они упрямы и злы, капризны и непостоянны. Они мельчают… Последнее Николая Тихоновича тревожит больше всего.

Как наивен он был, когда впервые склонился над листом бумаги. Как завидовал старшим, пережившим войны и революции, им было что сказать, и Николай втайне желал, чтобы и на долю его поколения выпали серьезные испытания, дав богатый материал с живым и завлекательным сюжетом… Но чем плох обыденный сюжет, напоминающий о себе каждый день? Или процесс умирания души физически крепкого человека неинтересен, если действие не обставлено стрельбой и погонями?

Николай Тихонович с годами убеждается, как многое зависит оттого, в какой среде воспитывался человек, насколько крепки оказались потомственные корни… Как коротка взрослая жизнь, но долго длится детство. И как нескончаем летний день, вмещая в себя уйму впечатлений. Кажется, проходит вечность между тем, когда ты ранним утром убегаешь со двора и когда возвращаешься затемно… Под надежными, как и в этом доме, стенами взросло не одно поколение, передавая по наследству самое лучшее и достойное, присущее роду людскому. Иначе и быть не могло.

Карпину стало даже лестно, что и в нем бродит особая закваска отцовских традиций и дедовских устоев.

Не зря этот дом нет-нет да и приснится… Снился он иногда очень странно. Комната, где он сейчас отдыхает, виделась не квадратной, а продолговатой, с двумя, а не одним окном. Прихожая — совсем крохотной, а печь, наоборот, большой… То вдруг на стене в рамке исчезнут фотографии, он мечется, отыскивая их…

Фотографии в доме никогда не висели. У тетки они хранились в толстом коленкоровом альбоме с прорезями для уголков. Если б Николай Тихонович не пригрелся, он полез бы за ними в комод. Но под одеялом настолько тепло, что он с неохотой высунул руку, отогнул занавеску на окне.

Под звездным, безлунным небом неясно выступал сарай, высохшая, обпиленная акация, как шест, торчала из-за него. И — представил он не маленький звездный лоскуток, а неоглядно подмороженное небо — гулкое и высокое.

В детстве Коля любил лежать во дворе и на сене, любуясь звездным городом пересекаемым широким и чистым проспектом Млечного Пути. Неясные, туманные скопления далеких галактик казались сказочными молочными озерами с шумящим серебром верб по берегам… Притягательный и загадочный мир будто покалывал зажмуренные веки, и Коля засыпал, лишь повернувшись набок.

Расслабившийся Карпин испуганно вздрогнул на стук в подполе… Крысы?.. А может… Он чутко прислушивался, машинально считая удары сердца… Черт его знает, кто обитает в давно пустующем доме. Деревенской романтики с него довольно. Или — завтра домой, или он ночует с Лёвкой.

Прежде чем задернуть занавеску, еще раз выглянул в окно…

Не звездный клинышек открылся теперь глазам между домом и сараем, а темно-синее полотно, словно забрызганное светящейся в ночи краской.