Комендантский час

4

Карпин посчитал для себя зазорным идти на поклон к Гурьеву. Домой вернется и автобусом… А сколько дружок намерен гусарить в Кастырке — его личное дело.

По закону приличия следовало зайти и хотя бы попрощаться с Гриценко, но, представив раскормленную племянницу, передумал.

…Под продуваемым навесом автобусной остановки сидели две незнакомые тетки. По тому, как они потирали озябшие носы, Николай Тихонович догадался, что автобус в нужный час не пришел и когда будет — неизвестно. Женщины подтвердили это, посетовав, что теперь автобус если и заходит, то битком забитый еще в Ольховке, и делать крюк водителю невыгодно. Оставалось уповать на какой-либо проходящий грузовичок.

Из ближайшего проулка показалась шумная компания. Трое мужиков и две молодые женщины были, несмотря на ранний час, в хорошем подпитии. Едва переставляя ноги, они громко с матерком переговаривались.

Рыжий мужик с наглыми сероватыми глазами жестом попросил у Каприна спички. Николай Тихонович, мельком оглядев пьяную ватагу, замер… Отец смотрел на него… Уняв дрожь, Карпин не сводил глаз с рослого черноволосого мужчины, поджидающего рыжего, которому протянула спички одна из женщин. Лицо черноволосого было поразительно схоже с отцовым: та же бледность, те же продольные складки на лбу, острый нос, большие, под припухшими веками, глаза.

Он невольно шагнул навстречу, но незнакомец отвернулся, затянув вслед за подружками песню.

— Кто такие? — нетерпеливо спросил Николай Тихонович у теток.

Те обстоятельно начали костерить рыжего. Осень и зиму он отирался в конторе да разъезжал пьяный по хутору на самосвале, пока не угробил его в гололедицу.

Больше тетки не успели сказать… Из того же проулка выехал ЗИЛ, и они проворно сыпанули навстречу.

Карпин мог бы попросить шофера подбросить в райцентр, откуда до города час езды электричкой. Не замерз бы и в кузове, спрятавшись за кабину. Но, повинуясь внезапному порыву, пошел вслед за компанией. Вскоре все зашли в хату, крытую соломой, бросив настежь двери…

Немного подождав, Николай Тихонович направился к Гриценко.

Василий Данилович недолго думал, когда Карпин рассказал о своей встрече.

— То Пашка Колун. Не говорил с ним?.. Так-так. И ничего раньше не слыхал?.. Что ж, может, оно и к лучшему.

Карпин, донельзя заинтересованный, не обратил внимания на отсутствие Гурьева и Светланы.

— Данилыч, не тяни. Родственник он мне.

— Родыч, конечно, — буркнул Гриценко. — Пусть мать тебе всё и обскажет.

— Почему мать? Что здесь, тайна какая?

Василий Данилович попытался бесхитростно перевести разговор.

— Светлана, коза её задери, со Львом по хутору гуляет. Места для каких-то съемок намечают.

Лицо старика было гладко, волосы седые, но не редкие, и лишь глаза, слезящиеся и выцветшие, говорили о том, что ему под восемьдесят.

— Кто же он? — не отставал Карпин.

— Сын твоего отца, — сердито ответил Гриценко. — Сын, и всё тут. Но не твоя мать родила Пашку. Вот и прикидывай сам, кто он тебе.

— Но он моложе меня, — пришел в замешательство Николай Тихонович.

— Фроська после войны родила… Мужик её — шахтер. Заработал силикоз иль туберкулез. В Кастырку доживать приехал. Он весовщиком устроился, она — дома курей стерегла… Ну и настерегла. — Василий Данилович без нужды полез в буфет, гремя мисками и кастрюлями. — Мои ночевальщики задерживаются. Кофию попили — и за порог. Какая польза от того кофия?

— С мужем жила, когда родила?

— Еще с животом ходила, люди судачили, мол, не от шахтера — он больной и постарше её. В душе тот рад был потомству. Фроське с Тихоном и остановиться бы. Они — за старое. Муж и выпер поблуду из дому. Пришлось Тихону приютить её у своей матери… Тут всё и открылось.

Бабушку по отцу Карпин помнил хорошо. Хоронили её в тот день, что и Сталина…

— Правильно, — подтвердил Гриценко. — Начальству похороны старушки не понравились. У народа-де горе одно должно быть.

О дальнейшем Карпин догадался — о чем и поспешил сообщить…

— Дом отошел к Фросе. Она умерла. Пашка — урка, повеса, и на всё ему начхать.

— Так, да не так, — посуровел учитель. — Что Пашка неслух и драчун — не то слово. В каждом классе по два года сидел. Уж служить пора, а он никак семилетку не закончит… Попросила Фрося устроить его в ремесленное. Оттуда и загремел Пашка за решетку. Родной отец задал бы перцу, но шахтер не намного Тихона пережил… Промашку дал, домишко свой Пашке отписал. А сынок от него быстро избавился. С того и пошла у нас мода хатами торговать.

— А Фрося жива?

— Еще не отмучилась. Сынок такие номера откалывал, слёз на десятерых хватило бы. До последнего дня жил в Ростове. Семьей вроде обзавелся. Но к Фросе приезжал один. Поковыряется для виду в огороде — и давай пить да буянить… А с Фросей еще беда приключилась: паралич разбил. Приехал сынок прошлым летом и упек мать в дом престарелых.

— Что я есть, известно ему? — взволнованно спросил Николай Тихонович.

— Он не исповедовался мне. У Фроськи бы спросить.

Карпин отрешенно кивнул. Пожалуй, то самое — ради чего он ехал сюда. Он же предугадывал: что-то, но должно было случиться. И вот на тебе, живет на свете брат, о котором он и слыхом не слыхивал… Была ли это семейная тайна, а может, и драма, из-за которой родители спешно покинули хутор?.. Николай Тихонович нашел, что судить об этом поздно и ни к чему.

Но так мог рассуждать он — прямой и законный наследник отца. Но была еще Фрося и её непутевый сын… Почему, собственно, непутевый? Что он узнал о Пашке — лишь видимая сторона, скрывающая, возможно, сложный и противоречивый внутренний мир. И это не праздное любопытство. Не узнай он о Пашке, значит — судьба: уехал бы из полузаброшенной Кастырки с легким сердцем, узнал — будь добр, найди его и поговори.

— Продаст он хату, — без тени сомнения сказал Гриценко. — Загонит, глазом не моргнет.

— Стоит ли жалеть развалюху, когда столько добротных домов брошено, — жестко ответил Карпин. — Снявши голову по волосам не плачут.

— Кто тогда останется? И так — газ не подвели, школу закрывают, туда дальше — и в магазине откажут. А дачники, коза их задери, страну не накормят.

— Когда припекло — все рассудительные стали. Почему, когда народ только разбегаться начал, молчали?

— А вы где были?

— На своем месте, — резко отставил стул Николай Тихонович. — «Ура» не кричали и о вас больше думали, чем вы о себе.

Ничего не объясняя, он вышел, оставив опешившего старика.

Весну Николай Тихонович не любил. И не потому, что на российском юге грядет она так же внезапно, как и проходит, а из-за того, что вносила в его творчество разлад и нервотрепку.

С приходом тепла спокойно работать он не мог. Тишина уходила вместе с остатками грязного снега и нестойкими слабыми морозами.

Даже на просторе отвлекали его редкие туристы, ругань у конторы или, хуже того, — туристы с магнитофоном.

Карпин, лишивший себя всего ради столь необходимого покоя, в такие минуты зверел, проклиная всё человечестве.

Он никому не мешал, корпя за столом или в продавленном кресле, и считал само собой разумеющимся, чтобы и другие не тревожили его. Людские развлечения за счет чужого терпения стали для Николая Тихоновича верхом хамства и свинства.

Бессильный что-либо изменить, он сворачивал до осени писанину, искренне поражаясь, как для других лето может быть долгожданным и прекрасным временем года.

Его отрадой были осень и зима. Уже с августа, когда дни короче, а ночи темнее и не такие душные, предвкушал он любимую свою пору, мысленно возвращаясь к тому, на чём прервался.

Разнообразные сюжетные ходы нарождались в его заработавшем воображении, и он торопливо делал наброски.

Закат встречал за садами у речного изгиба, где ничто не мешало обозревать местность.

После дневной парни́ воздух становился прозрачным, звуки резче, небо выше. Земля и деревья четко выделялись, будто лакированные, и, казалось, солнце не садилось, а только поднималось, опираясь длинными лучами-тенями на ликующий в предвечерье мир… И сам медно-красный шар, уже коснувшись окоема, вдруг заливал всё печально-золотистым светом, словно лето посмотрело ласково-теплым взором ранней осени.

Вот почему, шагая по раскисшей земле, Карпин не обращал внимания ни на голубеющее небо, ни на деревья, усеянные тугими набухшими почками, ни на зазеленевший после недавней оттепели крыжовник.

У нужной калитки он задержался. Больше всего Николай Тихонович боялся, что Пашка будет не один. Но из приоткрытой двери не доносился обычный для пьянок гвалт.

Маленький коридор — откуда шел ход на полати — отделял от прихожей с большой печью и низким окошком с двойными рамами. Направо (об этом Николай Тихонович догадался раньше, чем увидел) была другая комната.

Карпин был почему-то уверен, что ему с очень давних пор знаком этот дом. А через низкое окошко лазил во двор, попадая в заросли кажущейся тогда высокой травы.

Плотная штора отгораживала прихожую от полутемной комнаты, виднелись лишь зеркало и кровать с высокой железной спинкой.

Николай Тихонович готов был на что угодно спорить, что налево — как зайдешь — стоит еще кровать, а направо — возле окна — со стены смотрят фотографии.

— Кто стучит? — хрипло отозвался Пашка, и Карпин несмело заглянул.

Пашка лежал одетый, заложив руки под голову… Между столом с остатками пиршества и окном висели фотографии.

— Дом не продаю, — вяло сказал Пашка. — Уже договорился.

Николай Тихонович присел так, чтобы не загораживать тусклый свет, падающий на хозяина из окна, прикрытого ставней.

Последние сомнения в том, что Пашка сын его отца, развеялись. Он и лежал в позе, в какой обычно отдыхал отец, откинув согнутую в колене ногу.

Пашка сладко потянулся.

— Кончил эту мороку.

— Много взял?

— Не обидели. Сверх того, что просил, добавили… А кто нужен? Лёха попозже будет. Или ты ко мне?

— Скорее да, — не знал Карпин, с чего начать. — Я в гостях… Услышал сегодня про вас и…

— А-а. Так опоздал. Мы и покупку обмыли. Третий день не высыхаю… Кто, не разобрал, прислал тебя?

— Гриценко, учитель.

— Не подох еще. Живу-у-ч. — Пашка долго откашливался. — Домов продается навалом. Получше моей хибары.

— Я по другому поводу зашел к вам, — отбросил робость Карпин и, выдержав паузу, назвался.

Пашка чуть внимательнее скользнул взглядом.

— Показывали мне тебя как-то. На похороны ты, что ли, приезжал?.. Мать всё и подтвердила.

— А до этого молчала?

— Чем бы старая хвасталась? Я знал, что её по молодости объезжали… Говоришь, сыграл в ящик папашка наш? Жаль. Он бы у меня в ногах поползал… Как за что?.. Я на зоне малолеткой маялся, а он — хоть бы на одну посылочку раскошелился.

Николай Тихонович, прикинув, сколько лет Пашке, поспешил с разъяснением.

— Отца уже не было, когда с тобой такое приключилось.

— Слышь, как там тебя. — В глазах Пашки появился охотничий азарт. — Ты на выпивку не богатый? — Глотку бы промочить.

Карпин, представляющий встречу совершенно иначе, сухо отказал.

Пашка разочарованно отвернулся.

— Я перед тобой распинаюсь, а ты…