Однажды осмелиться…

88

«Еще не хватало Кэтриновых объедков».

Нет, не то.

«За Кэтрин обидно».

Не то.

Вся та муть поднялась, все, что Кэтрин говорила о своем Коле, как честила его, все эти его выходки — его безразличие, и как он бегал от нее, и врал как. Ведь Оленька сколько знала, правда, помнила уже далеко не все, но ощущение гадостное, оно осталось. И то, что он говорил Кэтрин «Ты здесь лучшая, ты талантливая, а остальные все — мусор», так и говорил: «мусор», это она помнила. А потом талантливая Кэтрин стала обузой, и как он выкручивался, как ужом вертелся, в «Глобус» ее сплавил, и врал, постоянно врал, и это Оленька помнила, Кэтрин в подробностях расписала, и не раз. И «мышонок», да. Оленьку это еще тогда насмешило.

Но даже и не в том дело. Ну, врал. Избавиться хотел. Не его одного Кэтрин доставала. Уж Оленьке да и не понять.

Нет. И это не беда. А беда другое.

— Слушай, Нико, а по какому принципу ты себе девушек выбираешь?

— По уму.

— А по какому принципу вышвыриваешь?

— Ты о Кэтрин?

— Я о себе.

— Вы разные.

— Это неважно. История повторится.

Зажег новую сигарету. Оленька бросила три года назад. Ее вдруг стало раздражать, что он курит.

— Если я правильно понял, ты мне после первой встречи предъявляешь претензию, что я не клянусь тебе в вечной любви? Ты не знала, что я женат? Может, Кэтрин твоя не знала?

Оленька молчала. Он был прав. Выходит, где-то в сознании, на самой глубине, она не мирилась с тем, что он не ее и ее никогда не будет. Как заставить себя любить — да еще и такого?

— А Машу ты любишь?

— Машу? Жену?

— Ну, если со времен Кэтрин она не сменилась…

— Вы что, с Кэтрин подругами были?

— Ну вроде того.

— А, ну тогда ясно. Я уж испугался, у тебя прямо истерика сделалась. Значит, за подругу обидно. И за себя — авансом.

— Машу-то любишь?

— Оля, мы с ней на одном курсе учились. Я знаю ее уже двадцать шесть лет, представь себе. Мы друзья.

— Да?

— А что ты думала? Что у нас страсть необузданная?

— А с Кэтрин страсть была.

— Кэтрин завоевать хотелось. Ну кто я был в то время — функционер, администратор. Хозяйственник с творческими потугами — я ведь еще тогда журнал задумывал, но не складывалось. А она — королева, книжки через одну идут в ее переводе, фамилия на слуху, вид независимый, не красавица, но не подойди к ней. Я думал, у нее мужиков два воза. Но решил посметь.

— Крепость быстро пала.

— Это немыслимо, что вы подругами были. А что разбежались?

— А что вы разбежались? Нико… зачем я тебе понадобилась?

— Ты? — загасил сигарету, откинулся на подушку. За руку взял. — В тебе черти водятся.

— Не боишься, что тихий омут затянет?

Хмыкнул:

— Я хорошо плаваю.

Он выплывет. А вот она, возможно, нет. Как он сказал? «Потом всем будет трудно». Кому-то будет трудно выкручиваться и врать, кому-то будет трудно выживать. Оленька вдруг вспомнила Кэтрин — не Кэтрин, просто лицо Кэтрин — серое, с двумя бороздками от крыльев носа к опущенным углам губ, губы шевелились — «Коля, Маша, Коля, Коля, я хочу сдохнуть». И вдруг Оленька поняла, почувствовала эту бедолагу Кэтрин — нет, не как тогда, когда она ее просто жалела; ощутила нутром — Нико занят, у Нико безразличные глаза и ровный голос, он «перезвонит, как время будет»: ты ему просто надоела. И пламя обугливает сердце, живое осыпается пеплом, но кому ты об этом скажешь? Кто тебе поможет? Беременная девчонка, что работает с тобой в одной конторе? Ты ее затащила домой, а она косится на часы и пальцы в тапках поджимает, потому что старые тапки, еще папины, но в этот дом ничего не хочется покупать, здесь вообще не хочется жить, а у Нико холодный голос. У Коли, у Нико — хоть как назови.

Оленька подумала, что дома сидит Вовка, смотрит тупой боевик, что за окном зеленоватый отсвет от вывески, что Степа уже спит и что Нико никогда не полюбит ее. Все это пустое.

Вот он приподнялся, потянул ее к себе. Губами нашел губы, и Оленька ощутила вкус сигареты, противный вкус. Поцелуй она не вернула.