Однажды осмелиться…

35

Все это происходило прошлым летом — будто сто лет назад. За это время ушла Маша. Вернее, из дома выставила — когда сказал ей, что она ничего не добилась в жизни, зло, правда, сказал. Начинали вместе, вместе в экспедиции ездили, потом она притулилась в своем институтишке, до сих пор там шуршит, как ее с души не воротит, непонятно. Для нее главное — семья, может, это правильно, леший его знает. На самом деле она всегда была несобранной, Машка, и своей драгоценной семьей занималась так, что ничего не успевала — откармливали всегда любовницы. А теперь получилось как бы, что «я жизнь вам посвятила», и обвинять ее в бездарности — подлость. Выставила вещи: глаза красные, жаль ее; но не пожалел — свободой запахло. Машка уже не первый раз этот трюк проделывает, потом унимается. Но на сей раз сам не вернулся.

Как и раньше, поселился у Генки — он один живет, ему только в радость соседство. Красота: возвращаешься домой когда хочешь, никакой отчетности. Сообщил новость Алене — реакции не последовало: совместное проживание не предложила.

И ведь подумать — ну что нашел в ней? Социальный статус — нулевой, про таланты тоже пока ничего неизвестно. Да, открытие сделал — тогда, когда с Володькой закиряли.

Пришел к нему второй раз спустя пять дней: Алена до сих пор к себе не пускала, наверно, даже дверь забаррикадировала.

— Слушай, Володь, а ты не думаешь, что у нее там кто-то есть?

— В смысле?

— Ну старца своего привезла из Паланги…

— А, нет. Она стихи пишет.

— Что, прости?

Не знал бы ничего, если бы Володька не просветил. Оказывается, Алена — поэтесса, и сейчас у нее приступ вдохновения от перемены обстановки и бурных чувств, потому и дверь на замке. Даже Олька ни строчки не видела — скрытничает Алена, чтобы в тридцать лет (через год) разослать стихи по журналам и стать немеркнущей звездой. Вот так любишь человека, доверяешь ему, восхищаешься, а он тебе о самом главном в своей жизни — молчок.

Обида сперва накатила, потом вспомнил Вику, как она говорила — картины… череда фантазий… мечтание длиною в жизнь… Разом отошло. Подумал: вот откуда — внезапно ускользающий взгляд, рассеянность, будто все ей тут чуждо, «ну ладно уже, иди». Такой прилив гордости испытал: талантлива наверняка!

С того времени прошло — сколько? — девять месяцев, так и не показала ни строки, а ведь просил по-всякому. Один ответ: летом в журналы разошлю, если стихи чего-то стоят, прочтешь напечатанными.

Потом поссорились, из-за Генки. Послушал его, хотя никогда никого не слушал, у самого голова есть. А Генка все бубнил: ну зачем тебе эта молодая, ты же ей до фонаря, семью бросил, она тебя даже не приветила. Другая радовалась бы… И это совпало с началом ее постоянных созвонов с Палангой. Не выдержал, нагрубил. Заодно припомнил, что та самая фотография, с которой и началось все, почему-то была отдана старикашке. Сам не знал, зачем его так назвал. Со злости. Но ведь она даже не подумала, что ему, Николаю, эта фотография тоже дорога. Хмыкнула:

— Это та, которая — акварель Мари Лоренсен?

— Она самая.

— «Старикашка», говоришь…

— Ну, не юнец, ясно.

— Кстати, знаешь, почему Лоренсен с Аполлинером рассталась?

Пожал плечами.

— Потому что Аполлинер был слишком ревнив.

Она так спокойно говорила, невозможно было подумать, что последует это.

— Ревновал — значит, любил.

— Ревновал — значит, душил.

Помолчала.

— Ты помнишь, наверно, его самое знаменитое стихотворение — «Мост Мирабо»?

— Мм… Это что-то из Гребенщикова.

— Понятно.

— Ну прости. Я ж технарь.

— Не переживай. Это бездарное стихотворение, из-за которого почему-то все с ума посходили.

Она так спокойно говорила…

— Видишь ли, именно по мосту Мирабо он переходил Сену, когда шел к Мари. Потом она его бросила, и он часами торчал на этом мосту, на воду смотрел. И в какой-то момент понял, что отношения — они как речная вода. Которую не удержишь. Она проходит мимо тебя, а ты стоишь на мосту и ничего не можешь поделать. «Под мостом Мирабо движется Сена, с нею любовь…». Ну и дальше он всю дорогу ноет, мол, «Любовь прошла, как вода речная, любовь прошла, только жизнь длинна и жестока Надежда шальная». И знаешь что? Там после каждого четверостишия такой рефрен: «Слетает ночь, и с нею — грусть, уходят дни, я остаюсь». Все, что угодно пройдет, но ты останешься с самим собой, будешь пережевывать свои ощущения и сетовать, что в длинной жизни больше нечем заняться.

— Это ты про меня? Мне нечем заняться? Алена, не смеши.

— Я про отношения, которые не удержишь.

— Ты хочешь сказать…

— Я не хочу. Я уже сказала.

Из-за чего она взъелась? Из-за «старикашки»? Или ей показалось, что свободу у нее отбирают? Не привыкла жить в семье, не привыкла считаться с другими… Ушел.

Ну а потом — все по Аполлинеру: нытье (Генке), надежды, а еще гордость. Пускай сама позвонит.

И все как с цепи сорвались — жалеть бросились. Оказалось, все, буквально все знали, что это ничем не кончится, «возвращайся к Маше, не дури». Это потрясающе: лезут со своим видением счастья, и, если твоя жизнь в их понятия не укладывается, значит, ты «лузер».

Ты успешен, относительно молод, у тебя жена и двое пацанов, значит, автоматически счастлив.

Ты уходишь из семьи, живешь у друга, добиваешься внимания особы, которая сидит дома с ребенком, — ты идиот.

А то, что в первой позиции ты все время что-то искал, а во второй — нашел, никого не интересует. По тебе плач, как по безвременно ушедшему.

Где-то с месяц ждал звонка. Думал: не позвонит — ну что ж… Любить не заставишь. А вот если позвонит — значит, нужен. Значит, не зря все.

И в начале апреля она позвонила.