Однажды осмелиться…

13

— Твоя психованная мать, — протянула трубку Нина. — По-моему, выпила.

Нет, не то чтобы это был первый звонок за несколько лет; иногда «оттуда» звонили, но общение сводилось к нескольким формальным фразам, и тут же — позови бабушку. Что-то от Нины им было надо.

Но на этот раз специально попросили к телефону Алену.

Что-то там случилось, перегрызлись; мать всегда любила поскандалить, а тут, видимо, получила отпор: у сестрицы переходный возраст, с ней шутки плохи.

— Знаешь, что она мне заявила?

Алена молчала. На том конце всхлипнули.

— Что я старая драная кошка.

Алена хотела ответить, но сдержалась.

— Почему ты молчишь?

— А что я должна говорить?

Пауза. Всхлип.

— Они оба на меня… Сейчас ушли… Мне кажется… мне кажется, она отца ко мне ревнует. Как женщина, понимаешь?

Алена молчала. Зачем она ей-то это сообщает?

Всхлип, трубное сморкание, шлепок.

Разом вспомнилось: мать, когда плачет, не в салфетку сморкается, а в руку, и потом это — шмяк на пол: «вода одна». Ветхое воспоминание.

— Не молчи, Алена. Расскажи… как ты?

И это жданное неожиданное «как ты?» — будто нож, до донышка вошедший.

Пусть не о ней мама плакала — о себе. Все равно. Не осталось ни сарказма, ни злости. Как мало надо было, чтобы…

— Нормально. У меня все нормально… мама.

Сто лет как это слово не произносила: мама.

А если… если ты меня полюбишь?

Но там хлопнула дверь, и мама только сказала «береги себя», а потом — короткие гудки. Она всегда клала трубку когда пожелается.

Надо же, «береги себя». И Алена улыбнулась.

Правда, на этом все и закончилось: у них мир наступил, видно. Но Алена уже знала — не злость это у нее была, а отчаяние. «Я проживу!» таило не «Подите прочь!», а надежду — что будут плакать, что придут. Это она сейчас, с высоты своих неполных тридцати, знала, что нельзя оплакивать живых: они проживут свою жизнь так, как сумеют, и для них это, может, будет единственно правильным — зачем жалеть их, о чем плакать? Но тогда очень хотелось, чтобы плакали, а она утешала.

«Не плачьте обо мне — я проживу
той грамоте наученной девчонкой,
которая в грядущести нечёткой
мои стихи, моей рыжея чёлкой,
как дура будет знать. Я проживу».

Тогда еще и стихов никаких не было. Но все равно.

И сейчас, держа в руках тетрадный лист, разделивший их с Иосифом подобно государственной границе, она вспомнила это все. На листе ничего не было, кроме: Я ПРОЖИВУ. Большими буквами, как крик.