Отравленные слова

15. Барбара Молина

Я так волнуюсь, что даже не посмотрела «Друзей» – а встречу с ними я не пропускаю никогда. Но вместо того чтобы поставить диск, я стала кружить по комнате, словно лев в клетке. А я он и есть. Зверь, заточенный в клетке, пленница в руках безумца, который заставляет меня делать то, что я не хочу, а в награду дает мне поесть из его рук, а потом, когда я меньше всего этого ожидаю, вытаскивает кнут и бьет меня, не моргнув глазом, без капли жалости. Если б я попыталась сбежать, он бы меня застрелил с садистским наслаждением, будто крысу.

Я открываю холодильник и провожу ревизию контейнеров, в которых храню остатки еды, пока она не испортится. Прикасаться к ним нельзя. Я завела эту привычку уже давно, после того как просидела голодной несколько дней. Конечно, это меня не спасет, но мне так спокойнее. Я сказала себе: «Я никогда больше не буду голодать», как Скарлетт О’Хара в той сцене, когда она поднимает голову и берет горсть красной земли Тары[28]. Вот только я не была ни настолько героической, ни настолько фотогеничной. Я просто собирала остатки еды, делила на маленькие порции и хранила, будто сокровища. Я открываю контейнер с помидорами и листьями салата и запихиваю их пригоршнями себе в рот, открываю другой, с куском холодной курицы – и глотаю его, не прожевав. Я хочу усмирить тревогу, стереть беспокойство, но вместо того, чтобы насытиться, только сильнее хочу есть.

За эти годы он выдрессировал меня, как дрессируют львов, под угрозой лишения еды. Он понял, что это мощное оружие, и использовал его против меня: с чем не справлялись побои, с тем справился голод. Он морил меня голодом, а потом приходил и давал понюхать какое-нибудь соблазнительное блюдо. Приоткрывал дверь на несколько секунд – и оскорбительно чудесный аромат курицы гриль спускался в подвал и проникал мне в нос. Когда ты голодная и не можешь поесть – ты каждую минуту, каждую секунду потихоньку умираешь. Мое тело напоминало мне, что за жизнь нужно бороться. Я смотрела на свои руки, которые с каждым днем становились все тоньше, на тощие ноги, на ребра, которые можно было пересчитать, на ввалившийся живот и торчащие кости. Я превращалась в скелет. Я вспоминала истории о людях, потерпевших кораблекрушение, которые пили кровь своих товарищей, о солдатах, пожиравших внутренности мертвецов, о путешественниках, занесенных снегом, которые питались трупами. Эти истории больше не потрясали меня: голод был так чудовищен, что я была готова на все, чтобы его утолить. Я убила бы за тарелку макарон. Еда стала центром моей жизни, ее двигателем, оправданием, болезненной одержимостью. Я мечтала о паэлье, которую моя мать готовила по воскресеньям, о тарелке супа, который мы ели по четвергам у бабушки с дедушкой, о бутерброде с хамоном[29], который я брала с собой в школу и частенько выбрасывала. Я грезила о стакане молока с шоколадным печеньем. Однажды, совсем отчаявшись, я опустилась на пол и поймала навозного жука. Он в ужасе сучил лапками, наверное, чувствовал мой голод и предвидел, что погибнет, перемолотый моими зубами. Так и вышло. Я, переборов отвращение, сунула его в рот, но тут же почувствовала, как он крутится и вертится, и, не выдержав, выплюнула его. Меня вырвало желчью, густой зеленой жидкостью, поднявшейся из глубин моего пустого желудка. Я поняла, что, если я готова сунуть в рот жука, скоро буду готова отре´зать себе ступню и съесть. И я на все согласилась. Я не могла больше жить, постоянно представляя себе нежные отбивные и горячую картошку, у меня кружилась голова, подкашивались ноги, я жаждала уничтожить чудовище, чтобы утолить боль. Да, голод беспощадным чудовищем сидел у меня внутри, впивался в меня когтями, грыз меня, требуя то, что ему причитается, не отпуская ни днем ни ночью. Боль мешалась со страхом, что он больше не придет, что бросит меня в этой черной дыре с пустым холодильником. Пожалуйста, пусть он придет, пусть не бросит меня умирать от голода, бессмысленно молила я в тишине. И продалась за тарелку чечевицы. Да, иначе и не скажешь. Еда сделала меня покорной и положила конец моим страданиям. Я превратилась в собачонку, лизала руку, которая наполняла мою миску, виляла хвостом и принимала его ласки в обмен на кость. Я просто чудовище. Я думаю об этом – и голод становится все сильнее и я уничтожаю все свои запасы. Ем стоя, прямо руками, просыпая и проливая себе на футболку картофельное пюре, джем, фасоль и рыбу. Наверняка что-то в этом жутком комковатом месиве уже испортилось, возможно, оно пролежало в холодильнике несколько недель, но это неважно, ведь он убьет меня, когда вернется. Уж лучше умирать с набитым животом.

Я могла позвонить домой. Ну что за глупость – звонить Эве! Но Эва, по крайней мере, не стала рыдать, как мама. Она не умеет плакать, стесняется, так же как стесняется танцевать или показывать грудь. И очень глупо: парней такая грудь, как у нее, просто сводит с ума. Я говорила ей: надень обтягивающую футболку – и, вот увидишь, все будут к тебе клеиться. А она не слушала. Ей нравилось быть незаметной. Мартин даже не знал, как ее зовут, – а ведь это она нас познакомила. «А, эта твоя подружка, которая всегда молчит? Как там ее?» Интересно, пошла она на журналистику, как мы договаривались? Эва была упорная. Трудяга, ответственная, четко знала, чего хотела, в отличие от меня. Она, уж конечно, все отлично сдала, получила на выпускном экзамене высший балл и теперь учится на втором курсе журфака. А еще она, наверное, уже сдала на права, и ее мать разрешает ей водить свою черную «Микру». Похудела небось, сняла брекеты, возможно, завела парня и ходит с ним в кино пообжиматься – потому что уж в клубы-то она точно не ходит. Эва не такая. А может, она теперь вожатая в турклубе и после уроков готовит стоянку для детских лагерей. Побывала ли она в Лондоне? В Берлине? В Нью-Йорке? Я столько всего упустила. Не знаю, как это – учиться в университете, не была в Америке, не сидела за рулем машины, ни разу не была на концерте. Когда-нибудь он разрешит мне включить телевизор – а там Эва, спецкорреспондент из Токио. Хотя для этого ей пришлось бы преодолеть стеснительность: она совсем не умела говорить на публике. Изменилась ли она? Бывает, люди меняются. Наверное, без меня она научилась общаться, больше не боится высказывать свое мнение и смотреть людям в глаза. Раньше в компаниях больше трех человек она всегда молчала, а когда учителя спрашивали ее на уроке, краснела как помидор. И никто не знал, что многие идеи, которые я высказывала вслух (потому что я-то не стеснялась), на самом деле принадлежали ей. Из нас двоих она думала, а я молола языком. Я крала ее идеи, я воровка. Мы вместе делали домашку, и ей приходилось объяснять мне математику, рисовать схемы по биологии и истории. У Эвы была светлая голова, и за все письменные работы у нее были отличные оценки, а вот на устных экзаменах она что-то мямлила, запиналась и выглядела дурочкой. Но я-то знала, что из нас двоих у нее лучше варит голова, а я просто что-то из себя строю. И поэтому, когда Хесус Лопес заговорил со мной наедине, назвал меня умной и любознательной, сказал, что ни одна из его учениц не задавала ему таких блестящих вопросов о битве при Алезии, я почувствовала свою важность и бросила Эву. Хесус был несправедлив: Эва читала Достоевского, играла Баха и изучала перед выборами избирательные программы разных партий, хоть еще не могла голосовать. Она разбиралась в глобальном потеплении, она убедила родителей вступить в Oxfam[30] и закупаться в магазинах справедливой торговли[31]. Она знала, что идет в кино, она смотрела Копполу и Вуди Аллена, которые мне казались жутко занудными. Но, несмотря на все это, Хесус предпочел меня. Говорил мне, что я самородок, неограненный алмаз. Я знаю, Эве было обидно. Она хотела бы быть на моем месте и умирала от зависти, когда Хесус приносил мне романы Гессе. Она не раз шпионила за нами в библиотеке, притворялась, что разыскивает что-то на стеллаже с современной литературой, пока мы часами обсуждали «Сиддхартху». «Поняла что-нибудь?» – злобно спрашивала она потом и казалась мне в эти моменты ужасно неприятной. Она хотела застать меня врасплох, надеялась, что я стану умолять о помощи, просить ее объяснить мне, кто такой Пруст и что там у него с этой знаменитой мадленкой[32]. Но я не доставила ей такого удовольствия, вместо этого, чтобы позлить ее, гуглила все сама. Она наверняка каждую пятницу надеялась, что Хесус позовет ее в музей Пикассо, мечтала три часа стоять перед «Менинами» и слушать их подробный разбор. Она ни разу там не была, а вот я – да. Рядом с Хесусом я чувствовала себя взрослой. Мы встречались тайком в барах Раваля и пили кофе вместо кока-колы. «Ты запала на Хесуса», – ревновала Эва. А я не разубеждала ее, хотела казаться загадочной. Я запала на его эрудицию, он открыл мне столько всего, о чем я раньше и не подозревала. Он обожал итальянское кино, мы вместе смотрели Феллини, Висконти, Бертолуччи, Пазолини. Что-то я понимала, что-то нет, но он терпеливо объяснял, мы любовались красотой картинки, изображением чувств, безжалостным фотоснимком нашего мира. Я помню «Рим – открытый город» Росселлини, помню вопль Анны Маньяни, когда ее измученного товарища задерживают и бросают в машину. Анна Маньяни казалась мне тогда жалкой толстухой, но ее крик был такой живой, такой отчаянный, а любовь такая огромная, а смерть такая трагическая, что в итоге я решила, что она даже секси. Я навсегда запомнила главного героя «Невинного», как он жутко бросил ребенка умирать от холода. Как изменял жене прямо у нее перед носом, а когда она влюбилась в другого – совсем помешался от ревности и никуда ее не выпускал. А потом узнал, что она беременна, и мучил ее расспросами об отце ребенка. Когда малыш родился, он требовал, чтобы она его возненавидела, а в конце концов сам его убил. И лишь тогда она восстала и сказала ему в лицо, что он ей омерзителен. Что он собственник, лжец и манипулятор. Он подчинил ее себе, загипнотизировал, и она верила ему, пока пелена не спала. Боже мой, это же про моего тюремщика.

Хесус открыл мне столько всего, и поэтому я решила все ему рассказать.

Я знала, что могу ему довериться. Он не раз останавливал меня в школе и спрашивал, что происходит. Он хотел знать, почему у меня грустный вид, почему я завалила контрольную. Он даже поговорил с моей классной руководительницей, но она ничего ему толком не объяснила. Он искренне за меня переживал, а мне был так нужен кто-то, кто во всем разобрался бы. У Хесуса было развито чувство справедливости, он знал, что хорошо, а что плохо, а у меня самой голова шла кругом, я не понимала, как быть с тем, что со мной произошло. Хесус рассказывал нам о коррупции в Древнем Риме, о трусости последователей Цезаря, которые предпочли убить его исподтишка, чтобы не пришлось противостоять урнам и легионам. Уж если он умел анализировать исторические события и ясно видел, что должны были сделать республиканские сенаторы в первом веке до нашей эры, значит, он мог помочь мне, вытащить меня из тупика. Но я не знала, как начать этот разговор, я не могла облечь это в слова. Мне казалось, что если не говорить, то этого как бы и не существует. Если не дать чему-то имени, оно забудется и исчезнет, поэтому мне было так тяжело кому-то об этом рассказать. Он сказал, конечно, он с радостью меня выслушает. Я попросила его никому ни о чем не говорить, и он назначил мне встречу в школе вечером. Я думала, как рассказать ему об этом, как описать то, что со мной случилось, и мое тогдашнее оцепенение. Мне было плохо, я была совсем растеряна. Я думала, что, если он окажется передо мной, готовый выслушать, мне станет проще и я смогу выложить ему все без заминки.