Отравленные слова

18. Барбара Молина

Телефон жжет мне ладони. Я не знаю, что делать. Я удалила номер Эвы, того звонка больше не существует. Когда придет он, я скажу ему, вот, держи, ты забыл телефон, но не беспокойся, мне не удалось никому позвонить, потому что тут нет сети. Хочешь – сам попробуй. Нет, нет смысла врать. Я не знаю, что происходит там, снаружи, с кем он там говорит, что в его власти, а что – нет. Я знаю только, что я у него в руках и что когда он вернется, то все поймет и убьет меня.

Я даже не чувствую голода, у меня переворачивается желудок и начинаются рвотные позывы при мысли о том, что ждет меня впереди. Я знаю, это страх смерти. А еще я знаю, что преодолеть его можно, только подняв голову и взглянув ему в лицо – так приговоренные к гильотине поднимались на эшафот с прямой спиной и, прежде чем лишиться головы, кричали: «Vive la France!»[35] Хесус говорил, их головы, бывало, катились к корзине, не прекращая разговаривать – это потому что кровь все еще циркулировала, так что команды мозга продолжали выполняться. Гильотина всегда наводила на меня ужас, хоть и говорят, что это современное гуманистическое изобретение гарантирует легкую и быструю смерть. Но это лишь теория, те, кто это утверждает, живы и говорят это без оснований, они же не спрашивали у растерзанного трупа, что он думает по этому поводу. Как вам было умирать? Быстренько все прошло? Вы сильно страдали? Правда ли, что глаза продолжают видеть, а мозг – думать? Правда ли, что гильотина не причиняет тебе боли? А может, она причиняет смертельную боль, от которой ты и умираешь? Я дрожу. Здесь нет ни топоров, ни гильотин, которые могли бы отделить мою голову от тела. И хорошо. Он убьет меня из револьвера, как убил на моих глазах Брука. «Будешь умничать – смотри, что с тобой станет». По его тону я поняла: он говорит всерьез. Он не дал мне в последний раз обнять Брука. Брук не знал, что его ждет через несколько секунд; помню, он лизнул ему ладонь и завилял хвостом. Я закрыла глаза и услышала выстрел. Я не заплакала, но попросила, чтобы он унес Брука: не хотела видеть его мертвым. Я вытерла кровь с пола, сохранила в памяти его последние минуты, попрощалась с ним молча, без всяких демонстративных страданий. Он убил Брука, чтобы показать мне, что, если надо будет, он и меня убьет, как собаку. Что он умеет стрелять и что его револьвер, «смит-энд-вессон 38», самый настоящий. Может, пули ранят меня сильнее, но мне по крайней мере не будет мерзко. Отважные приговоренные к расстрелу тоже смотрят прямо, некоторые даже просят, чтобы им развязали глаза, и выкрикивают перед смертью что-нибудь красивое. Моя смерть не будет похожа на те, что обессмертил Гойя. Я умру не за Независимость, не за Республику, не за Свободу. Моя смерть будет бессмысленной.

Ну что ж, говорю я себе, раз уж мне в любом случае суждено погибнуть, перед смертью я ему отомщу. Желудок сразу успокаивается и перестает меня мучить. Мне приходит в голову отличная идея: я с ним поиграю. Ему тоже страшно, временами я вижу страх в его глазах. Взбодрившись, я гляжу на телефон. Я спрячу его, пусть пострадает, пока будет его искать. Холодно, прохладно, холодно, тепло, ой, опять холодно. Горячо. Очень горячо! Да. Это и будет моя месть – он будет ползать на четвереньках как идиот, будет шарить грязной рукой под кроватью. Хоть посмеюсь немного перед тем, как отправиться на тот свет. И тут мне приходит идея получше. Точно! Блеф! Скажу ему, что позвонила в полицию, все им рассказала и они будут здесь с минуты на минуту. Притворюсь, что слышу шум, буду шептать ему: ой, какая жалость, слишком поздно, они тебя нашли, теперь-то тебе некуда деваться. Убьешь меня – а потом придется пустить пулю себе в лоб. Это сработает, всегда срабатывает. Посмотреть ему в глаза и сказать: я не боюсь умереть. Но какая разница, он все равно найдет способ испоганить мои последние минуты и омрачить мою смерть. Такой вот он урод и всегда таким был.

Я кладу телефон на кровать. Настрой мой сдулся. Ломать голову нет смысла: я у него в руках, и выхода нет. Потому-то я никому ничего не рассказала. Потому что он строит из себя хорошего человека и не выходит из роли. Мама не поверила бы ни одному моему слову, и я решила, что даже пытаться не стану, чтобы не сделать еще хуже. Однажды я все-таки решила испытать ее: позволила ей обнаружить кое-что, но она, как я и ожидала, стала строить из себя дурочку и закрыла на все глаза. Она была трусливой, я не могла ей доверять. Она нашла мои таблетки. Неужели она была настолько глупа, чтобы поверить, будто я забыла их там случайно? Нет. Я преподнесла их ей на блюдечке, чтобы только она поняла. Но нет, кто не хочет видеть, закрывает глаза. Помню, она не особо смотрела на меня в тот день, когда обнаружила кучу синяков и царапин – я все это сделала сама, чтобы унять боль. Я тогда специально оставила дверь в ванную открытой, как бы пригласила ее войти. Но мама испугалась и не пошла до конца. Она ухватилась за первую глупость, которую я ей выдала, – будто упала с мотоцикла, – и не стала больше допытываться, хотя ложь была настолько очевидна, что в нее бы не поверили даже близнецы. Она была труслива. Не поддержала меня, не захотела понять, что произошло тем летом. А я была совсем растерзана. Я не знала, как быть, из-за своей тайны и из-за безразличия окружающих.

Я ведь не знала, что с этими его ласками было что-то не так. Для меня это было то же самое, что объятие, поцелуй, рукопожатие. Я была ребенком, а он – взрослым. Взрослые по своей природе знают, что делают, и учат нас, мальчиков и девочек, что такое хорошо и что такое плохо. Он сказал, что это доказательство моей любви к нему, наша с ним игра, наш с ним общий секрет – только для нас двоих, о нем нельзя было никому рассказывать. Иногда мне не нравилось то, что он со мной делал, и тогда я закрывала глаза и думала о чем-то другом. Я представляла, что играю с Эвой, или проваливалась в сон. А потом в школе нам рассказали про секс, парни стали об этом шутить, подруги стали со мной откровенничать, из рук в руки стали переходить открытки и журналы. Тогда я начала понимать, что тут что-то не то, мне стало плохо, я начала его избегать. Я запиралась в душе, баррикадировала дверь в свою комнату стулом, а когда он звал меня к себе и хотел остаться со мной наедине, выдумывала отговорки. Мы с ним играли в кошки-мышки, и временами мне приходилось притворяться, чтобы не разозлить его. И то ли он сам понял, что со мной происходит, то ли был потрясен, увидев, что я уже не ребенок. Мы отдалились друг от друга. Он перестал мной интересоваться, и, несмотря ни на что, меня это ранило: это значило, что он больше не любит меня, как раньше. Он больше не улыбался, глядя на меня, не хотел быть со мной, не хвалил меня, не покупал мне мороженого, не шутил со мной и не говорил, что я умница и красавица. Я перестала быть его любимой девочкой.

Когда он впервые применил силу, это застало меня врасплох. Я совсем не ожидала. Это было так внезапно, что мне стоило усилий понять, что произошло, и какие у этого были последствия, и что случилось потом. Это было летом, мне было четырнадцать. Лето было долгое и скучное, со множеством пустых часов, которое нужно было чем-то заполнить. Мои друзья разъехались, Эва уехала в лагерь, а меня не пустили, поэтому его предложение было как глоток свежего воздуха. Небольшая поездка на машине – всего на пару дней, только мы вдвоем. Мне об этом сказала мама, и я поверить не могла.

– Ты уверена, что это папина идея?

Мама была очень довольна: она радовалась так же, как и я, потому что любила, когда семья проводит время вместе.

Я должна была помогать ему, мне полагалась роль лоцмана, штурмана, кого-то в этом роде. Ему нужно было по работе съездить на юг, а у меня не было ни уроков, ни дел, так что можно было спокойно уехать из Барселоны и отвлечься ненадолго от телевизора и ругани с близнецами. Мы поехали в Гранаду по Коста-де-Леванте, только мы с ним вдвоем. Кажется, я помню вечерний запах жасмина и обжигающий ветер. Нам было весело, мы съели гаспачо и жареную рыбу в пляжном ресторанчике в Альмерии, а потом он отвез меня на красивый нудистский пляж с белым песком на Кабо-де-Гата. Мы вместе искупались, он сделал много моих фотографий. Вечером он пообещал, что завтра мы будем в Гранаде, посмотрим на Альгамбру и сады Хенералифе. В отеле нам дали ключи от номера, и я заметила, как парень на ресепшене подмигнул носильщику – может, решил, что я его девушка. Я рассмеялась. Дальше помню плохо. Не помню, большая у нас была комната или маленькая, стены белые или в цветочек, был ли там стол или диван. Может, я стерла все это из памяти: дальше было столько ночей, что первую уже и не вспомнить. Я спала и вдруг почувствовала тяжесть на постели возле себя. Его руки касались меня, гладили. «Не говори ни слова, я очень люблю тебя». Но я испугалась, его ладони сжались, больно схватили меня. Я застыла, стала плакать: я не хотела. «Не плачь, это очень приятно, вот увидишь». Он сделал мне больно, на простыне остались кровавые пятна. На следующий день мне было страшно открыть глаза, я думала: может, это кошмар, может, я все это выдумала, – но потом подняла одеяло и увидела кровь. Он тоже побледнел. «Скажешь, что у тебя начались месячные», – приказал он сухо, как будто ничего не случилось.

Я залезла под душ и долго-долго стояла под струями воды. Я чувствовала себя грязной, чудовищно грязной, и чем больше я старалась отмыться, тем грязнее казалась самой себе. Я была уверена, что все всё поймут, что у меня всё на лице написано, что я сейчас выйду из номера – и все станут показывать на меня пальцем и кричать: «Плохая, плохая». Но никто ни о чем не догадался, и он заставил меня поклясться, что я никогда никому не расскажу, потому что никто все равно не поверит. И я не рассказала, потому что думала, это не повторится, и потому что хотела забыть об этом. Лучше бы я рассказала, лучше бы всему свету раструбила. Я бы тогда сейчас не сидела тут взаперти и не ждала бы, пока пуля положит конец всему, что началось той ночью в Альмерии.

Я так и не увидела Альгамбру и умру, не увидев ее. Ну и хер с ней.