Розы на асфальте

* * *

Три часа спустя мне хочется умереть.

Сначала я таскал мешки с перегноем и садовым грунтом из его грузовика на задний двор. Штук по десять каждого. Затем очищал от сорняков ту часть сада, где мистер Уайатт решил разбить новые грядки. Потом копал, рассыпал грунт. Теперь он хочет, чтобы я рассаду высаживал. А мне бы дух перевести.

Мистер Уайатт меж тем попивает в тенечке лимонад, наблюдая за мной с каменной скамьи.

– Живей, сынок, не ленись. Чеснок сам себя не посадит.

Я уже едва держусь на ногах.

– Мистер Уайатт, дайте минутку передохнуть.

– Никаких тебе минуточек! Время – деньги, деньги мои не трать, тебе их за так не забрать… Ого, рифма! Что, выйдет из меня рэпер – или как там они у вас называются? Трам-пам-пам, прыг-скок, хе-хе.

Засунул бы он своего Доктора Сьюза[14] куда-нибудь подальше.

– Водички хотя бы можно?

Мистер Уайатт делает глоток лимонада.

– Ох, как освежает! А зачем тебе вода?

– Во рту пересохло!

– От марихуаны у тебя пересохло.

– Боже! – вырывается у меня. Ни минуты не проходит, чтобы он про это не вспомнил. – Да меня уже отпустило, просто пить хочется. Мне нужно передохнуть!

– А я так понял, что тебе нужна только марихуана. Имел наглость явиться на работу в таком виде, теперь расплачивайся. Повеселиться решил, так веселись.

– Я не просто так. Хотел перестать думать о Дре.

Я не думал огрызаться, но мистер Уайатт наконец замолкает. Отставляет стакан в сторону и хлопает ладонью по скамейке.

– Иди-ка сюда, сынок.

Я бросаю мотыгу и присаживаюсь рядом. Так вымотался, что твердая скамья кажется мягким креслом.

– Хотел выкинуть кузена из головы и решил, значит, что наркотики тебе помогут?

– Да какой это наркотик! Так, травка.

– Тем не менее считается наркотиком. Может, и не так вредно, но противозаконно, тем более что тебе всего семнадцать. Ни к чему молодым такое.

Упираюсь локтями в колени.

– Я только чтобы забыть.

– Зачем?

Смотрю на него.

– Думаете, легко все время думать об этом? Дре был моим братом, а я видел его с пулей в голове… Не хочу вспоминать!

– Почему?

– Вы прямо как психолог докапываетесь.

– Почему не хочешь?

– Потому что надо держаться! Мне нельзя сидеть и плакать по Дре. Я должен быть мужчиной.

Мистер Уайатт долго молчит, потом вздыхает.

– Знаешь, сынок, самое большое вранье на свете – это то, что у чернокожих мужчин нет чувств. Наверное, так легче не видеть в нас людей. На самом деле мы все чувствуем: и печаль, и обиду, и боль. И имеем право показывать их, как и все остальные.

Я смотрю в землю, ноги напряглись до дрожи, будто готовы унести меня не знаю куда, лишь бы подальше. Только разве убежишь от себя самого, от всего, что бурлит и клокочет в душе? С тех пор, как убили Дре, только этим и занимаюсь, и все без толку.

Мистер Уайатт кладет мне на затылок тяжелую руку, почти обнимает.

– Поплачь, сынок, – тихо говорит он, – не держи в себе.

Из моей груди вырываются непонятные звуки – то ли плач, то ли вой. Чтобы заглушить их, прикрываю рот футболкой, но она лишь впитывает слезы.

Старик прижимает меня к себе, будто знает, что я вот-вот рассыплюсь на части, и хочет помешать.

– Все хорошо, сынок, – приговаривает он, – все хорошо.

Нет, неправда. Дре мертв, и хорошо уже не будет.