Лиловые люпины

Королева бала

Юрка в самом деле стоял у крыльца и курил свой всегдашний «Памир», преувеличенно резко выбрасывая, выталкивая губами дым. Я еще накануне уловила, что некоторые его жесты намеренно усилены, напоказ выпячены. Вчера, чересчур крепко сжимая мой локоть, чрезмерно озабоченно сводя брови при взгляде на часы, слишком протяженно безмолвствуя в ответ на иные мои реплики и необратимо круто разворачиваясь после прощанья у ворот, он, казалось, изо всех сил старался подчеркнуть свою суровость, решимость, занятость и немногословие. Вот и в курении его будто читалось: «Лажа, жду чуву, она опаздывает, время теряю, да что поделаешь, если заметали». Я опоздала всего минут на пять, срок, принятый как минимальный в разговорах с Кинной о будущих свиданиях, на которые у нас было решено опаздывать этак минут на сорок, а еще лучше поначалу не являться совсем, чтобы ждал, мучился и терялся в догадках. Но мучить и надувать я, видно, сроду не умела, выскочила сразу после разоблачения Бузано Крессиво и даже мизерное свое опоздание тут же приплюсовала к основной вине. Едва успев пожать Юрке руку, я заранее ноющим голосом начала с оправданий:

— Юра, ты извини, что опоздала, неудобно же среди разговора вдруг сдирать, а мы с библиотекаршей одну штуку обсуждали…

— Не влияет, — сказал он кратко, — притопала, и порядок.

— Юра, — добавляя жалостливости, продолжала я, — ты еще раз меня извини, но вчера, когда договаривались, я забыла, что у нас сегодня в семь вечер. Так мне сейчас домой успеть бы добежать, ну, там меня еще попилят, что не при такой учебе на танцы ходить, а потом переодеться — и в школу. Ты же помнишь, девчонки вчера только о вечере и трёкали, — нарочно вставила я словечко Люси Дворниковой.

— Ну и вери бэдсно, что забыла. Выходит, со временем у нас типичное не то? Хорошо хоть я билеты в «Арс» не взял. Там «Индийская гробница», думал, может, сползаем? Возьми да пошли свой вечер подальше!

— Ты что? Я к этому вечеру чуть не год танцевать училась, к вам-то бегала, неужели отказываться, чуть дело на лад пошло?..

— Получается, как в «Мишке» поют, «ты со мной неловко пошутила»? — со сдержанной угрозой процитировал он.

Меня это вдруг раздражило: в конце концов, я дважды извинялась. И он что, кроме «Мишки», ничего не знает? Вчера тоже «Мишку» пел!

— «Не сердись, любимый мой, молю!» — продолжила я цитату. Он внезапно грубо схватил меня за плечи и придвинул к себе:

— Сдурела — такие слова?!

Я испугалась, — правда, жуткий переборщ вышел, если он не понял.

— Да ведь это продолжение, тот же самый куплет из «Мишки»! Забыл?

Я с тобой неловко пошутила,

Не сердись, любимый мой, молю!

— спела я.

— Лажаешь меня, значит?

— Ничего я не лажаю, просто шучу.

— «Н-неловко», — с мужественной горечью бросил он.

— Юра, знаешь что? — сползла я на прежний ноющий тон. — Ты ведь можешь меня по Малому проводить, только не до самой Гатчинской, а то вдруг родители как назло выйдут!

Но он, против ожидания, не взял меня под руку, а процедил:

— Так. Разрешается проводить деточку. Чтобы переодевалась. Так. На пляс… с кем-то. Так. И еще предков дрейфить. А не жирновато будет, гражданка?

Он, опять же круто, безоглядно, развернулся и пошел направо, в Кировский. Тогда я сделала то, что наверняка запрещалось бы в наших «уставах» грядущих свиданий, если бы в них вообще учитывалась столь позорная возможность: пробежала за ним до поворота с криками: «Юра, Юра, подожди!» Но он исчез в толпе Кировского, под ногами которой на влажном асфальте уже лежали красные отсветы букв «ТЕАТР», зажегшихся над Промкой. Опомнившись под неодобрительными взглядами прохожих, я свернула обратно в Малый и побежала к дому.

Обычно, делая непоправимые оплошности — дырявя на видном месте одежду или сажая кляксищу на чистую страницу во время контрольной, я злилась не только на себя, но и на сам загубленный предмет: испорченное платье комкала и забрасывала подальше в темноту, на дно бабушкиного шкафа, запакощенную страницу выдирала и рвала в клочки. Вот если бы можно было так же скомкать и забросить, с корнем выдрать обе отдельные встречи с Юркой!.. И стал бы он опять только братом Маргошки, молчаливо присутствовавшим на наших танцевальных уроках. Но вдруг я подумала: а ведь это он, в сущности, научил меня танцевать — уроки девчонок ничего не стоили в сравнении с его сильным, мягким и безмолвным вождением. А я, вместо того чтобы хоть из благодарности сходить с ним в кино, бегу на плясс посторонними парнями. Выходит, это для них он меня научил! И я даже не раскаиваюсь, а хочу поскорее о нем забыть!.. Едучая запоздалая жалость ошпарила меня и, столкнувшись с трезвой мыслью, что дела уже не поправишь, превратилась в знакомое ощущение саднящей и подсасывающей пустоты, которое всегда приходило ко мне после неизгладимых неприятностей.

Но впереди все-таки был вечер, а до него мне предстояло еще полтора напряженнейших часа дома, если они все окажутся там.

Они оказались — сидели на своих обычных местах в столовой, и тут же, в бабушкином шкафу у двери в переднюю, лежало все, приготовленное мною для вечера, по счастью завернутое в один пакет.

С трудом я улучила момент, когда мать с отцом вышли в спальню, а бабушка — на кухню, выхватила из шкафа пакет и перепрятала его за старый горбатый сундук в передней. Когда покончу с прической, можно будет мало-мальски спокойно переодеться в передней перед ясным дедовским зеркалом с отбитым нижним углом. Но чтобы причесаться, требовалось теперь дождаться возвращения бабушки из кухни. Наконец она вернулась в столовую, и я бросилась на кухню. «Парикмахерский набор» хранился у меня в кухонном столике, за горшком с отсырелой солью. Я зажгла керосинку, прикрутила фитили, чтобы сделать МОЙ поумереннее, возложила на конфорку «щипцы для завивки» — железные плоскогубцы с рукоятками, предусмотрительно обмотанными изолентой, и достала из столика небольшое отцовское зеркало для бритья на подставке.

«Щипцы» удивительно быстро нагрелись, даже перегрелись. Я распустила косы, поставила зеркальце на высокий подоконник и, вздрагивая, ожидая каждую секунду бабушкиных шлепающих шагов из комнаты, начала завивать мелкими прядками обе стороны головы, разделенной неровным пробором — вплоть до темени, где начинались косички. Я обжигала себе пальцы, палила волосы, то и дело подогревая плоскогубцы, и однако не без гордости думала, что мое изобретение с обмоткой плоскогубочных ручек изолентой оказалось остроумнее, чем принятый в 9–I способ завивки на гвозде: ведь раскаленный гвоздь девам приходилось еще и держать полотенцем за шляпку, а это уменьшало чувствительность пальцев при закрутке. Когда волосы стали мелко и зыбко волнистыми, я подвила, крутыми колбасками подобрала к коже головы вечно торчащие на висках дурацкие хвостики, не убирающиеся в косички, заплела свою тощую двоицу и уложила обычной корзиночкой при помощи все тех же грубых черных заколок с замочками, с завистью вспомнив про бант Александры Ивановны, которым она прикрывала некогда подобное убожество. Но и без того получилось неплохо, достаточно рифлёно, чтобы затушевать даже вопиющую неровность пробора.

Предстояло переодевание. Они все снова сидели в столовой, но мне удалось краем комнаты, жмясь к белой печке и бабушкиному шкафу, проскользнуть в переднюю мимо них и сесть там на сундук. Дверь в переднюю за мной тотчас сердито и плотно прихлопнули: у нас очень боялись постоянного поддува из-под дверей передней. На некоторое время я очутилась в безопасности, спокойно достала пакет и вытащила из него бальный наряд. Прежде всего, там лежали материны светлые фильдекосовые чулки со спущенными и грубо зашитыми мною через край петлями. Я быстро стащила свои темно-коричневые в резиночку и натянула эти, тайком утащенные из материного шкафа. Затем я надела уже свои собственные прюнелевые туфли, специально купленные мне «для гостей», с крохотным каблучком, когда-то бархатисто-черные, но уже выбеленные беганьем по лужам без галош (резиновых на каблучке), полагавшихся к туфлям и не признававшихся мной.

Омерзительные заляпанные чулки в резинку и обтерханные мальчиковые коры я с удовольствием спихнула за сундук. Туда же полетели форменное платье с передником: я надела приготовленное заранее, то есть заблаговременно выкраденное из материного шкафа, темно-синее вечернее платье. Просить его у матери для танцев было бы бессмысленно.

Платье мать получила сразу после войны на работе, когда там распределяли вещи из союзнических «американских подарков». Надела она его только раз, на сорокапятилетие тети Люды Коштан, гноила в шкапу по принципу «чтобы было», и пойти в нем на свой первый вечер мне представлялось вполне допустимым и справедливым. Юбка платья, обтягивая живот и верхнюю часть ног, колоколом расклешивалась под коленями. Шею обхватывал простенький воротничок, под которым, наглухо стягивая узкую щелку разреза, проходила завязка, чуть замусоленная еще тою, неведомой заморской владелицей. Но скромным платье казалось лишь на первый, общий взгляд. В тех местах, где у платьев обычно бывают наружные карманы (по обе стороны живота и ниже, к ляжкам), на юбке переливались два длинных прямоугольника жестких и нашитых вплотную, как рыбья чешуя, круглых блесток, сверкавших синеголубым. Матери тоже уже стукнуло целых сорок пять, блестки ей не очень-то по возрасту, и это давало мне лишнее основание хоть разок напялить ее платье.

Оставалось рискованнейшее: во всем этом пройти в столовую к вешалке, набросить пальто и шапку и дать деру. Выжидая, когда они все зачем-нибудь покинут столовую, я решила обозреть себя во весь рост. В полном параде я взобралась на горбатый высокий сундук, откуда и отразилась целиком в висячем дедовском зеркале. Удивительно, но завивка и платье сообщили моему бесцветному замухрышистому лицу кое-какие краски: щеки порозовели, маленькие серые глаза расширились и сегодня могли сойти за голубые, губы, которые я все это время по рецепту 9–I беспощадно кусала, налились алым, и даже нос не казался таким уж утиным. Тут из столовой до меня донесся обрывок материной фразы:

— Не заметила, мама, я, видите ли, думала, что скоро в ЖАКТ платить по жировкам, и не обратила на эту внимания.

— А нужно обращать, Надя, сейчас глаз да глаз, всего жди.

— Что ж, если вас это обеспокоило, сходим проверим.

Послышался звук отодвигаемых стульев. Следовало хотя бы спрыгнуть с сундука, но я замешкалась, боясь поломать тощие каблучки прюнелек, — и они все, ввалившись в переднюю, так и застали меня взгромоздившейся на сундук, с колбасками у висков и с блистающим животом.

— Меня не проведешь, — сказала бабушка, — завилась! То-то, чую, просклизнула в переднюю, что глиста в унитаз, а паленым от нее так и понесло, будто от утюга горячего! Куда это намылилась, задрыга?

— У нас в школе сегодня вечер танцев, — объяснила я сверху вниз, отчего объяснение вышло нагло-снисходительным. — Могла же я немножко привести себя в порядок, две мужские школы приглашены…

— Это-это-это, — начал канонаду отец, целясь в меня указательным, — но это-это пла-пла…