Лиловые люпины

Тут я сообразила — ого, да это он из Блока!

— Но уж следующий танец за мной? — спросил Бежевый.

— Как за каменной стеной, — ответила я и, ни к селу ни к городу, лишь бы дать ему понять, что его опознавательный флаг замечен, прибавила: — За утонувшей в розах стеной. — И мало того, расшифровала, поймав его вопрошающий взгляд:

Пусть укрыла от дольнего горя Утонувшая в розах стена, — Заглушить рокотание моря Соловьиная песнь не вольна!

Бежевый усмехнулся и со снисходительным одобрением сильно сжал мою руку, уже взмокшую от внезапного стыда и чувства неуклюжести.

— Что с вами? — поморщившись, сказала я.

— Вы со мной, — находчиво ответил он, и мы продолжили:

Где образ твой, о ком порой, Страдая, я мечтал?Я не прочь и день и ночь Неразлучно быть с тобой, Сладкие речи тебе шептать И потерять свой покой!..

Вслед за этим женский голос в рупоре прохрипел:

— Двадцать один ноль-ноль. Тематический вечер «Школьная весна» объявляем закрытым. Благодарим гостей за внимание. Спокойной ночи.

Дернуло же меня вклеить эту цитату, насадить ее на разговор, как на корову седло. Не могла выбрать более подходящего момента — проклятый поспешный, брякающий язык! «Утонувшая в розах стена!» Так же уместно, как заляпанное розищами платье на сухонькой, субтильной Пожар!

Я направилась к Кинне, но увидела лишь ее спину: оленястый уводил свою партнершу к двери парадной лестницы. Рядом со мной о чем-то пошептались Бываева с очкариком и тоже исчезли. Обе стороны коридора смешались в прощающуюся, договаривающуюся, кокетничающую кашу. Для удобства присмотра за этим критическим моментом ее кипения в центр коридора вышли МАХа и Тома. И тут радиорубка, как щедрая мясорубка, вывалила на кашу последнюю порцию музыкального фарша, свой «прощальный финал», обрубок вальса:

Жизнь — это самый серьезный предмет.

Юность промчалась, как вешние воды,

Красная Площадь, весенний рассвет,

Вот и кончаются школьные годы!

Школьные годы чудесные,

С дружбою, с книгою, с песнею,

Как они быстро летят! Их не воротишь назад!

Разве они пронеслись без следа?

Нет! Не забудет никто никогда

Шко-о-льные го-оды!

Бежевый глядел на меня; ясно, сейчас подойдет и предложит проводить. Следовало немедля уносить ноги. А почему, собственно? Он только что сказал, что «я — с ним», нам нашлось бы о чем поговорить. Но ведь придется выкручиваться, доказывать, что я и правда неплохо знаю Блока, а не просто хотела похвалиться, придется изобретать более ловкие и продуманные ходы, а где уж это мне, особенно теперь, когда я так устала, что мне нужно было остаться наедине со всеми событиями дня, теперь, когда я так пошло и тупо перед Бежевым лажанулась. Нет, надо бежать. Бежевый-то и являлся в действительности королем бала, а я — только случайно отмеченная им лицемерная и неразоблаченная самозванка. Он вообще мне решительно не по рылу: чересчур красив, высок, начитан, остер, слишком для меня «шикозен», как говорилось в 9–I.

Прячась за кашей, я нырнула на черную лестницу, слетела двумя маршами ниже и, пробежав неосвещенным коридором второго этажа, выбралась на парадную, где увидела растерянную спину Бежевого, спускавшегося впереди меня. В вестибюле, когда он начал добывать свое пальто из кучи кавалерских, я проскочила позади него в темный закуток возле убортреста, выглядывая порой оттуда и наблюдая за Бежевым. Он уже оделся, нахлобучил новенькую коричневую ловдонку и стоял, осматриваясь. Оставалось еще время выскочить из закутка, тронуть его за рукав, и когда я почти на это решилась, Пожар, медлительно рывшаяся в груде наших пальто, ища свое, вдруг пронзительно ойкнула.

— Что случилось, простите? — спросил Бежевый.

— Но-о-ога! — простонала Пожар. — Понимаете, вчера растянула связку, думала, прошло, а сейчас мальчики меня приглашали, приглашали, растанцевала ногу — и опять! О-ой, не ступить!

— Хотите, я провожу вас? — предложил он без особого рвения.

— Ой, раз вы так добры, я не против.

Он вывел ее из школы, поддерживая под локоток. Я быстро оделась и тоже вышла. Они медленно тащились впереди, увязая в липкой грязи пустыря. Пожар хромала так, как не хромала и сразу после травмы, все основательнее повисая на руке Бежевого, и он все бережнее поддерживал ее. Они разговаривали, — я видела, как он внимательно склоняет козырек лондонки к распушенному помпону ее берета, потом останавливается и что-то записывает, наверное ее телефон, чтобы завтра справиться о ноге. А мог бы так склоняться ко мне и записывать мой телефон, и уж не насчет связки мы говорили бы! «Проспанное», как определила бы бабушка, знакомство щемило меня обидой, теснило безвыходной злостью на себя и в то же время приносило какое-то облегчение. Не я сейчас вилась как на сковородке, не я из последних сил поддерживала легкий, уклончивый и щекочущий разговор с Бежевым. А для Пожар он, конечно, был еще потруднее, чем для меня, ведь на танцах они не общались. Я плелась за явственно, хоть не быстро спевающейся парочкой, нарочно сдерживая шаг, чтобы не поравняться. Лишь когда они свернули в Рыбацкую, к Пожарову дому, я побежала. Вечер кончился, все вообще кончилось, но королевское бальное оживление и легкость еще не исчезли. Не съедят же меня дома, в конце концов! Я возьму и вот что сделаю: сразу, в столовой, не раздеваясь, повалюсь в дверях на колени и попрошу прощения у них, побитых, и в самом деле совсем уже не молоденьких! А потом расскажу, как танцевала, как приглашали! Ведь ходили же и они когда-то на танцы, простят, может, даже мною гордиться будут! А обиженному Юрке напишу письмо до востребования и все объясню, а домой ему пошлю записку, чтобы сходил на почту. Все, все улажу! Я бежала, машинально напевая:

Где же ты, о, где же ты,

О, где же ты, мой идеал?

— А я — вот он я! — вдруг рявкнуло у меня над ухом. — Минуточку, мисс! Королевская полиция! За пение на улице штраф пять фунтов! — Жуткая рука в черной перчатке выставилась из-за телефонной будки на углу Ораниенбаумской, преграждая мне дорогу.

— Юра! Ты?!

— Я не я, и лошадь не моя, и я не извозчик! — откликнулся Юрка присловьем в чисто пожаровском духе.

— Здорово, что я шла одна! — вырвалось у меня.

— А с кем ты могла идти? — последовал подозрительный вопрос.

— Ну, подруга какая-нибудь могла увязаться…

— Подруга, конечно, в штанах?

— Фу, зачем ты? Я не то хотела сказать, — заныла я, уже боясь его нового «разворота с уходом». — Я хотела сказать, здорово, что ты меня ждал! Долго, наверное?

— А, не влияет! Пока вы не наплясались, мисс, часа два каких-нибудь! Тоже, нежности при нашей бедности! В общем, замнем для ясности и пошли прошвырнемся.

Он, как вчера, обхватил мою руку почти у подмышки, и МОЙ снова заструился между нами. Только сегодня МОЙ проталкивался сквозь пальто и плоть труднее, чем вчера, словно ослаб и не мог осилить даже растопку.

Мы двинулись к Большому, потом свернули во Введенскую и по ней добрели до Парка, где когда-то в 1–I я шаталась с Орлянкой перед нашей клятвой. Здесь нам пришлось буквально плыть по снежному месиву бесконечных луж, и мои прюнельки уже не то что промокли, а размякли, угрожая вот-вот расползтись. Парк очень изменился за восемь лет. Зоопарк, расширяясь и строя, захватил территорию бывшего аттракционного пустыря за речушкой и обнес ее высоким забором, скрывшим и красную башню, и обломки фонтана Лягушки и Ящерицы, если все это еще существовало. Мы добрались почти до ворот Зоопарка и тут сели на скамейку, спинами к забору, из-за которого торчала крыша каменного зимнего помещения для хищников. Наши ноги очутились в глубокой, полной ледяного сусла выемке, выбитой подошвами прежних сидельцев. МОЙ к этому времени уже едва теплился. ЕМУ, наверное, мешали и холод, и моя черескрайняя наполненность всем сегодняшним, а главное, наше с Юркой молчание, разбавлявшееся лишь редкими и натужными шуточками. Может быть, даже с Бежевым мне разговаривалось бы легче, чем с Юркой. Бежевый был мне никто, а Юрка уже кто-то, и вот Юрке-то я и хотела, Юрке-то я и не могла рассказать ни про домашнее побоище, ни про королевский успех на балу. Первое вызвало бы у него презрение с отвращением, второе — гнев с неизбежным «разворотом». Распираемая и стиснутая, я сказала, чтобы что-нибудь сказать:

— Руки до чего мерзнут!

— Спрячь ко мне под пальто! — Он расстегнул пуговицу.

Я спрятала руки к нему за пазуху, им стало тепло, МОЙ немедленно ожил, но зато сразу напомнили о себе вконец закоченевшие ноги.

— И ног уже просто не чувствую.

— И ноги сюда прячь. — Он откинул пальто у себя с колен.

— Ну, это уж знаешь!..

— Тогда хоть к себе под пальто подбери. — Он наклонился, стащил с меня вялые, словно размокшая бумага, прюнельки и поставил их возле себя на скамью. — Промокла, как дура. Вот простудишься, сляжешь на неделю, как тогда будем? — Он сдернул с головы лондонку — его волосы, тяжелые и черные, маслянисто блеснули под фонарями Парка. Он погрузил мои ступни в горячее шерстистое гнездо лондонки и, когда я поджала ноги, прикрыл их моим пальто, подоткнул. — Так тепло?

— Тепло, хорошо. Вот интересно, Юр, бывает — в один и тот же день сперва так плохо, что хоть с моста вниз головой, а потом вдруг хорошо, как сейчас.

— Да, бывает. Бывает, что и медведь летает.

— При чем тут медведь? Я про то, как быстро все внутри меняется, до того быстро, что кажется, они, в общем-то, одно и то же.

— Кто это — они?

— Ну, «хорошо» и «плохо», несчастье и… счастье. Знаешь, есть одни стихи, где и сказано, что они— одинаковые! Прямо через черточку и написано:

Сдайся мечте невозможной,Сбудется, что суждено.Сердцу закон непреложный — Радость-Страданье одно!

— Что еще за муть?

— Не муть, а стихи Блока. Он в нашем веке жил, а мы и не знали, что был такой поэт.

— Не трепи, чего не петришь, какой там поэт? На блоках тяжести поднимают, такое приспособление. А что настройчик быстро меняется, это ты в самую жилу. Мне, когда от Промки уходил, так лажово было, хоть вешайся.

— Ты и так Вешенков, — пошутила я.

— Молчи! — приказал он почему-то боязливо и шепотом.

— Чего молчи? — зашептала и я. — Фамилия классная, не Плешкова какая-нибудь, Вешенков, вешний, весенний…

— Сказал— молчи, много говоришь! — прошептал он, придвигая свое лицо к моему. От него пахло так же, как от груды «кавалерских» пальто сегодня в вестибюле: табаком, одеколоном и еще чем-то кисло-сладким и летуче-резковатым, как материно «опять».

— Ты смородинное варенье, что ли, ел?

— Нет, это я в розливе стакашек «плодовыгодного» для храбрости пропустил. Если противно пахнет, я больше не буду. — «Плодоягодное» было самым дешевым вином тех лет.

— А почему — для храбрости?

— Да дрейфил я, что ты меня потуришь, после Промки-то!

Оказывается, и он меня боялся.

— Неужели я такая страшная?

— Еще какая!

— А какая?

— Да уж такая!

— Нет, какая?

— Такая вот! — Он вдруг быстро и оглушительно поцеловал меня прямо в ухо. — Дошло, какая?