Лиловые люпины

— Платье! — подхватила мать. — Мое лучшее, синее с блестками, из «американских подарков»! Раз в жизни повезло — и этой на танцульку?!

Возвышаясь над ними в безвыходном своем положении, я ни с того ни с сего вспомнила старый городской слух, что некоторые наши дамы, получив в «американских подарках» шикарные комбинации, украшенные богатыми вышивками и кружевами, отправились в них на концерт, как в вечерних платьях.

Мать откинула на мне подол и взвизгнула:

— Чулки! Она и чулки мои надела! А глядите, как зашила! Петли теперь не поднимешь!

— Кровью будет плакать тот оболтус, который на ней женится! — прорекла бабушка.

— Но кто ей позволил? — продолжала мать. — Кто дал ей право при такой учебе и поведении?

— Право я дала себе сама, — с тою же невольной снисходительностью отвечала я. — У тебя же не допросишься. Чулки в резинку к такому платью никто не носит. А платье ты раз в сто лет надеваешь, да и не молоденькая ты уже для блесток.

Бомба взорвалась. Меня за руки стащили с сундука и повлекли в столовую. Тут, возле дивана, бабушка крикнула:

— Да что, Надька, с дрянью долго миндальничать?! Раздеть ее — и вся недолга! Пусть фигуряет на балу в одних своих заспанных портках! Успеху-то не оберешься! Сегодня на вечер, а завтра на бал, хорошенький мальчик со мной танцевал! Я думала-думала, кто ж он такой? Спросила, сказали, что Ванька скопской! Всё с нее — долой!

— Это-это-это… верно! Раз-дреть! Раз-деть!

Как же, для того я училась танцам, для того тщательно обдумывала наряд и ухищрения переодеванья, для того, наконец, пожертвовала Юркой, чтобы позволить раздеть себя перед самым вечером! Я стояла, ощетинясь, вытянув перед собой руки. Но кто-то из них дал мне внезапную подножку, я рухнула на диван, и они все сейчас же навалились на меня. Кто-то держал меня за руки, кто-то задирал, скатывал наверх юбку. Отбиваясь, я за край стянула со стола на диван всю клеенку, с заварочным чайником, чашками и сахарницей. Мы вчетвером безобразным комом катались меж двух диванных валиков среди луж заварки, обломков посуды, россыпей сахарного песка и жестких сгибов клеенки.

— Так я тебе стара для блесток?! — орала мать, от ярости переходя во второе лицо. — Ну, так я тебе докажу, что у меня еще хватит сил скрутить начинающую уличную девку!

Тогда я озверела и пустила в ход свои жилистые, длинные, покрытые пупырчатой гусиной кожей, словно вечно замерзшие, ноги. Я лупила их всех по чему ни попадя, без разбору, получая в ответ такие же болезненные удары. Правда, в свалке им всем, должно быть, доставалось и друг от друга. Из общего кома неслись ошметки выкриков:

— О-о-облом!.. Сво-о… Кобы-ы… О, Госсп… Задры-ы… Стеррв…

Меся и колошматя, я с заведенной отупелостью повторяла про себя одно и то же— запомненные с дошкольных лет строчки Маршака:

Я страусенок молодой, Заносчивый и гордый, Когда сержусь, я бью ногой, Мозолистой и твердой!

То ли стихи помогли мне бить сильней и ритмичней, то ли лежачая моя позиция была для этого выгодна, но коллективное раздевание с колотушками вдруг прервалось: они все сообразили, что им и втроем не одолеть двух моих осатанелых ножных рычагов. Я внезапно увидела их сидящими не на своих обычных местах за голым, без клеенки, столом, к середине которого неосторожной довоенной глажкой оказался приварен обрывок газеты с некрологом И. П. Павлова и его портретом. Благообразное лицо старого дедова друга навеки впечаталось в тот самый стол, где бабушка некогда угощала его кулебякой. Невиданная передислокация их всех и голый стол с беспомощным лицом Павлова, всегда скрытым клеенкой, отчего-то показались мне страшно бесприютными, нищенскими и трагически-жалкими, точно в доме произошла некая катастрофа, точно МОЙ и впрямь прогулялся по этой опостылевшей комнате. Я тоже выглядела отменно: юбку на мне скатали почти по пояс, обнажив особенно заношенное при таком платье бельишко, машинки резинок расстегнули, очевидно пытаясь стащить чулки. Но не торжествовать победу я не могла. Оправив, насколько возможно, платье, я вытянулась на диване и, светски подперев рукою голову, победоносно оглядела их всех.

— Это-это-это, — сказал отец, — это-это тва… тва…

— Ква-ква-ква? — переспросила я с любезной улыбкой.

— Тваррь, — через многие «р» выговорил он.

— Воровка! Грабительница! Вымогательница! — трижды выхлестнула мать.

— Что же, так и оставим?! Так и отпустим овнюху на ее овённый бал?! — вскрикнула бабушка.

— Пусть идет, — ответила мать с усталой, затаенно-окончательной решимостью в голосе.

— Это-это-это… Пу… Пу… Пу… — раздались последние редкие выстрелы отца, завершавшего канонаду.

— Пу? Пуп? — начала издевательски расшифровывать я, поднимаясь, сбрасывая с себя клеенку, осколки чашек и опустевшую сахарницу.

— Нет! Это-это пу… пус…

— Пупс? Да, чудненьким пупсиком я из-под вас на вечер выползаю! — Я бесстыдным движением продемонстрировала им измятую юбку с мокрым чайным пятном и вздыбившимися блестками — за каждой из них застряла либо чаинка, либо сахарная крупица. — Да уж, пупс — прямо шик-модерн.

— Нет! Это-это пус-кай, — сказал отец и махнул рукой, точно ставя на мне крест.

Я беспрепятственно оделась у вешалки и на прощанье не постеснялась посмотреться в кривое буфетное зеркало. Мое лицо в нем отразилось уже не симпатично-розовым, а багровым, распаренным и кургузо сплюснутым.

Я вышла в коридор. Квартира мертво молчала, видимо упиваясь звуками нашей битвы. В кухне у раковины я смочила ладони МОЕЙ и несколько раз крепко провела ими по изжеванной юбке — может, влажная, отвисится дорогой?.. Когда я уже открывала дверь на черную лестницу, до меня издали, по коридору, вдруг долетела абсолютно немыслимая в этот миг, старинная, из мирных младше-классных лет, бабушкина фраза, которой она тогда ежедневно провожала меня в школу:

— Осторожно через дорожку!

И — немедленный, справедливо-исступленный рев матери:

— С ума вы спятили, мама?!!

На улице потеплело, вовсю лило, Малый превратился в сплошную лужу, и мои прюнельки мгновенно вымокли насквозь. Но нет худа без добра: промокнув, они вновь бархатисто почернели, как только что купленные, — белесоватость ушла и с их тупеньких носков, и с маленьких каблучков, которыми я только что так успешно лупила своих. Неужели, неужели это я, я одна столько всего наделала за день? Юркина оскорбленная спина, сдернутая со стола клеенка, разбитая посуда, чудовищная драка из-за платья… Впереди вечер, но ведь все равно придется вернуться домой, а как я теперь вернусь? Я их там оставила избитых ногами, измотанных баталией до бессильного молчания… Как я вернусь, мне же с ними жить? «Может, лучше тогда не жить вообще?» — подумалось мне, как в 6–I, после ссоры с Таней Дрот… У меня ведь есть про запас тот самый, еще тогда задуманный единственный выход, почему я о нем забыла? Но, минуточку, разве не они первые начали схватку? Сама я, что ли, потащила их на диван, чтобы склубиться в отвратительном комке?.. Гнев разогревал меня, жалость знобила. Они равноправно бурлили и боролись во мне, точно МОЙ с МОЕЙ, превращаясь в безразлично сильный пар, со странной легкостью несший меня к школе и заставлявший считать, что, возможно, гнев и жалость — одно и то же… А под паром, распиравшим меня, лежала сосущая, незаполнимая пустота Юркиного исчезновения.

Уже с пришкольного пустыря я увидела, что в средней женской освещен только третий этаж. В вестибюле же сразу почуяла — в школе на сегодня поселились другой запах и другой звук. Перед гардеробом, прямо на скамейках (гардеробщицы отказались работать «танцульки ради»), громоздились две бесформенные груды пальто. В одной из них я заметила рукав беличьей шубки Лены Румянцевой, поняла, что эти — наши, и сбросила на них свое. Вторая груда состояла из коротких, как Юркино, пальто незнакомых грубых материй в рубчик и мелкую клеточку. От них и струился новый запах — смешанный, табачно-одеколонно-ягодный. То была одежка приглашенных «кавалеров». Все двери на первом этаже — в физзал, в канцелярию, в кабинет МАХи — оказались запертыми и на ключи, и на наружные висячие замки. Поддалась только дверь в учительский убортрест. Я смело рванула ее и столкнулась с Кинной, стоявшей там перед зеркалом и пудрившей нос из серебряной с позолоченными цветами на крышке пудреницы Евгении Викторовны, должно быть стащенной из ее сумочки.

— Кинна! Какое платье! Это же мечта в полосочку не платье! — вскричала Кинна. — Знала бы ты как тебе идет я просто представить не могла что ты такой можешь быть вот как можно себя не видеть а еще говоришь ты некрасивая!..

Я не поверила: она издевается, платье жеваное и с пятном, — и поскорее оглядела его под яркой голой лампочкой убортреста. Но платье, видимо, сшитое из выносливой и всепрощающей материи, за дорогу и вправду отвиселось, пятно высохло до незаметности, а крупицы чая и сахара вывалились из-за блесток, снова прилегших к ткани. Прюнельки лоснились бархатом, кое-как заштопанные петли на чулках скрывались под юбкой. Зато лицо претерпело третье за этот вечер изменение: оно вытянулось, стало тягостно-опечаленным или, быть может, томно-бледным. Лишь нос еще алел, намятый в сражении, но Кинна сейчас же густо напудрила его мне, — первое мое пудрение в жизни.

Кинна оделась на вечер «скромно и со вкусом», наверное, как раз так, как полагалось по «советам» Томы: зауженная под коленями черная юбка и черная, в белый горошек крепдешиновая блузка с длинным рукавом, не однажды виденная мною на Евгении Викторовне. Завивка Кинны в точности походила на мою, вплоть до колбасок у висков, ведь Кинне я открыла секрет закрутки плоскогубцами.

— Ты Кинна понимаешь во сне не увидишь как я собиралась… Что говорили как вещи от меня прятали!

— Не отпускали?

— Не то слово! Одно подействовало что это мой наверно последний вечер в Ленинграде да еще в своей школе перед отъездом! Ну мама поговорила что теперь пусть папа за моей нравственностью следит раз к себе требует и выдала кофточку.

— Я тоже еле выдралась. — Даже Кинне я не решилась бы сказать, как именно я выдиралась.

Мы побежали на третий этаж, к новому странному звуку, ниспадавшему оттуда. Звук этот тоже казался составным — в нем присутствовали одновременно и негромкий говор-шелест, и гулкий, преувеличенный, как на площади во время демонстрации, эхообразный музыкальный подбой: это радиорубка запускала для проверки «Под счастливою звездою мы живем в краю родном».

По всей стене окон третьего этажа у каждого подоконника группками стояли девочки. Лучшие, средние окна, против трибунки с бюстом товарища Сталина, заняли десятые классы, на которых страшновато было смотреть: они явились не в старых материнских, а в собственных, новых, нарочно для вечера сшитых по журналам платьях, на высоченных каблуках, и все — в нежно-прозрачных капронах-паутинках. Девятые, оттесненные выпускницами к невыгодным, крайним в коридоре, окнам — влево, ближе к биокабу, и вправо, ближе к учительской, — нарядились кто во что горазд, в туалеты матерей, выклянченные и выканюченные (разве что навряд ли взятые с бою, как мой). В некоторых вещах легко опознавался старомодно-экстравагантный стиль «американских подарков». На Лорке Бываевой над голубой юбочкой переливалась сотканная из микроскопического бисера тельняшка — этакий костюмчик юнги, очень подходивший проворной и крепенькой Лорке. Жанка Файн надела свое повседневное коричневое бархатное платье, но рукава его ради вечера отпорола по самые плечи, и в широковатой пройме завиднелась добавочная порция прыщиков. Часиков она, конечно, не надела, зато воротник-стойку ее платья окружали мутно-кирпичные бусы («Настоящие кораллы», — шепнула Кинна, хотя, по-моему, они походили на рубленого оранжеватого червяка). Румяшка была в ярко-сиреневом платье со многими замохрившимися уже завязочками — у ворота, у пояса и над кармашками. Дзотик, как и Файн, пришла в своем обычном форменном, шерстяном и добротном, украшенном старинным огромным гипюровым воротником, — его пожелтевшие кружева задергивал сверху тонкий туманный газ.