Лиловые люпины

Спи-усни

Когда я проснулась, они все были уже на ногах (случай редкостный, одна бабушка вставала вместе со мной) и сидели за столом, завтракали, разговаривая почему-то шепотом, мягко передвигая посуду и без стука ставя чашки на блюдца. Неужели я так их вчера запугала, что они боялись меня разбудить?.. Негромко вещал репродуктор. Из него неслись не налитые утренней бодростью пионерские зорьки, не лихие, с бывалым и неподводящим юморком, рапорты сталеваров, неизменно работающих в счет следующей пятилетки, не интервью с готовящимися к посевной хлеборобами, отчего-то отвечающими на корреспондентские вопросы с модной, что ли, у них обиженно-отмахивающейся от славы интонацией, а печальная, бесконечная музыка знакомой мне «Меланхолической серенады» Чайковского. Скрипка однообразно повторяла две фразы. Первая как бы безрадостно, но примирительно убаюкивала, идя на понижение, вторая, не прекращая колыбельного укачивания, чуть повышалась, точно внушая надежду, что можно еще немного пободрствовать. Если попробовать изобразить их в тексте, выйдет примерно следующее:

Тиу-ти,

тиу-ти,

ти

Тиу-ти…

тиу~

Тягучее «тиу-ти» продолжалось, пока я при них при всех поднималась, а потом в одном белье бежала за формой и ботинками, со вчерашнего дня лежавшими в передней за сундуком. Все материно я еще ночью аккуратнейше вывесила на спинку стула, живое и здоровое. Одни прюнельки, за ночь ссохшиеся лепешками, непригодными более к носке, я зашвырнула далеко под кровать.

Мое вчерашнее, да и сегодняшнее, вставальное, раскаяние, намерение просить прощения постепенно исчезло: я начала уяснять себе свой новый статус. Меня перевели в категорию отверженных, даже невидимых и неслышимых, меня просто не было. Вернувшись вчера с нарушением всех установок в полночь, я ждала скандала, но была лишена и его. Вернись я хоть в три, никто не шелохнулся бы, как бабушка, которая вчера и головы не приподняла, когда я кралась по столовой мимо ее кровати к своей. Я могла бы с грохотом падать на колени, моля и вопя, могла бы, наоборот, всю ночь заводить «Пишамура», крутя пластинки и дотанцовывая, — меня бы одинаково не заметили. В переднюю, где я выуживала из-за сундука вещи и отчищала их щеткой от комьев пыли, просачивался тот же застольный оберегающий шепот, точно они все кого-то боялись обеспокоить, и беспрерывное репродукторное «тиу-ти». Со злобой задирая ноги поочередно на сундук и путанно шнуруя ботинки, я принялась подпевать скрипке подходящими, непроизвольно возникающими словами:

Спи-усни, спи-усни,

Засыпай, не вставай…

И услышала, как мать, уже не шепотом, а вполголоса, но тоже осторожно, приглушая четкость нравоучения, сказала бабушке:

— Все-таки позвольте вам заметить, мама, что во всем, что ее касается, вы всегда ошибались. Вы вообще ведете себя с нею непоследовательно, прошу прощения. Что до брани — вы ее не щадите, это правда, но на деле, по совести говоря, вы к ней просто слабы. А я боюсь, что тут нет не только элементарной порядочности и просто-напросто сердца, но и уважения к общим святыням. Вы слышите, она же, мягко говоря, кощунствует. Давно уже изволила пробудиться, не могла не слышать.

Я, очевидно, что-то проспала. Бабушка, услышала я, подшлепала к репродуктору, хрустя бумагой, пошуровала в нем, «тиу-ти» усилилось, потом резко оборвалось, и сострадающий, напряженный голос диктора сказал:

— Передаем правительственное сообщение о постигшем нашу партию и наш народ несчастье — тяжелой болезни товарища Сталина. В ночь на второе марта у товарища Сталина произошло внезапное кровоизлияние в мозг, захватившее жизненно важные области мозга, в результате чего наступил паралич правой ноги и правой руки с потерей сознания и речи. Второго и третьего марта были проведены соответствующие лечебные мероприятия, направленные на улучшение нарушенных функций дыхания и кровообращения, которые пока не дали существенного перелома в течении болезни.

И тотчас, с полуфразы, возобновилось «тиу-ти». С ужасом заткнув в горле кощунственную колыбельную, я вышла в столовую. Все это казалось мне дикой нелепостью. Ну может ли он заболеть? Какой там мозг, дыхание, рука, нога, будто у обычного человека? Это же нерушимое, навсегдашнее, неспособное отказать. Не могло же, и в самом деле, вдруг выключиться это всеобъемлющее гениальное сознание, эта речь, излагающая самое мудрое и единственно необходимое для всех, обильно уснащенная меткими русскими народными пословицами и добродушно окрашенная грузинским акцентом!..

Бабушка не только не стала, по обыкновению, напихивать меня кашей и яичницей, но вообще не позвала к столу. Невидимкой и неслышимкой я подошла, потрогала чайник— он уже остыл — и потащила на керосинку разогревать. Выжидая над керосинкой, я думала— это ведь уже не первое сообщение, предыдущие я проспала, из-за чего, ко всему, признана кощункой. А случилось это с ним еще ночью второго марта, когда я бесстыдничала голышом перед зеркалом, и продолжалось все время, пока я получала пары, училась танцам, била ногами их всех, танцевала с Бежевым, а с Юркой целовалась в Парке и следила за МОИМ, как он разгорается. Как раз в эту минуту, выкручивая МОЙ вверх в керосинке, чтобы ускорить кипение чайника, я вдруг ощутила, что МОЙ во мне не угас и сейчас, после сообщения, но едва я вспомнила Юрку, всполохнулся откуда-то из глубины, из жаркой скрытой россыпи углей. Вот это было и впрямь кощунственно — ощущать ЕГО, размариваясь в коммунальной кухне над керосинкой, уже зная, что происходит… Мать права, я действительно испорчена, порочна до самой сердцевины.

Я притащила чайник в столовую, села, налила себе чаю. Они все глядели на меня так, точно мой стул оставался пустым. Под этими сверхотстраненными взглядами я положила себе песку меньше, чем обычно, не решилась взять плавленый сырок и тихонько потянула к себе, очевидно, подобающую мне отныне черную горбушку. Мне и в самом деле ничего больше не предложили. Бабушка между тем говорила матери:

— Да что уж так впадать-то, Надежда? Выкарабкается! Ты сообрази, у него точь-в-точь то же, что у Миши. Тоже правосторонний.

— Левосторонний. Когда отнимается правая сторона, — с горестным апломбом возразила мать, — значит, инсульт произошел в левом полушарии. Тут все крест-накрест, позвольте вам напомнить.

— Ну, не один ли черт, в каком, если отнялось то же, что у Миши? Я вот что, — если Мишу вытащили, на ноги поставили и даже кой-как болтать теперь может, то уж его-то одним духом выправят, следа не останется. Слыхала, лечебные мероприятия производят, а какие, сама должна понимать. Это тебе не райбольница, куда твой благоверный угодил. Разница — он и Миша! И доктора там самолучшие пользуют, и палата не на двенадцать человек, и лекарства хоть из Америки, и все инструменты не нашего полета. Говорю, все, что отнялось, опять привьется. А если что и не дотянут, так ему первую группу инвалидности не выбивать, как нам, перед каждым ВТЭКом не трястись как овечий хвост.

— Это-это-это, — сказал отец, — это ВТЭК… это-это скоро…

— Мише было всего сорок два, когда его хватануло, если вы только помните такие подробности, — сказала мать. — А ему семьдесят четыре. Молодому легче выбраться.

— А я тебе еще раз — прежде времени в утиль такого человека не списывай. Кавказские крепче наших, бывает, по сто двадцать, по сто тридцать живут. Слыхала, один дед там в ауле, — в сто пятнадцать женился, еще и сынка родил, а трех уж бабок пережил?..

— А почему это только через три дня сообщают? Раньше не могли, что ли? — рискнула брякнуть я так, никому, в пространство. Пространство отвечало мне, как ему и следовало, ничем, — даже не одернуло формулой «тебя не спросили».

Я собрала портфель и заторопилась в школу от этой пустоты безответного пространства. На улице по-вчерашнему лило; стояла та предшкольная, зимняя еще, чернильно-разведенная полумгла, которая рассеется лишь ко второму уроку. На перекрестках у газетных стендов толпились в лужах люди, читая все то же сообщение, тот же бюллетень, составленный нынче в два часа ночи, когда я давно лежала, обхватив себя обеими руками, стараясь замкнуть и приютить в пододеяльном тепле томительное и сладкое мерцание МОЕГО. А ЕГО не надо было ни замыкать, ни отогревать, ОН не покидал меня ни на секунду, даже, к стыду моему, сейчас, на сырой и встревоженной улице.

Англяз, первый урок, намечался в тесном малышовом помещении З-III класса. За диспетчерскими распоряжениями о помещении Изотова сегодня ходила к завучу вместе с Бываевой. Мы уже втиснулись в крошечные парты третьеклассниц и ждали Тому, когда Лорка при полном молчании Изотовой не удержалась и, частя, начала рассказывать о том, что они слышали в кабинете завуча, Жабы, как звали ее за бородавчатое, широкое и ротастое лицо.

— Там почти все наши училки вились, — говорила Лорка с выражением радостного полуиспуга, которым в 9–I всегда сопровождались сведения о миновавшей опасности, — и Тома, и МАХа, и Наталья Александровна, и Химера. Вот МАХа и говорит: «Жаль, что сообщение сделали поздно, мы непременно отменили бы вечер. Неудобно, что наши старшеклассницы плясали, когда он уже двое суток страдал! И не сомневаюсь, говорит, что и мужские школы не отпустили бы в такой момент своих учеников на танцульку». А Наталья Александровна отвечает: «Да, это было неуместно, Марья Андреевна, но сделанного не воротишь». Так понимаете, девчонки, нам повезло, что вечер был вчера, что сообщение только сегодня утром транслировали. Тогда МАХа так строго-строго: «Но уж сегодня, дорогие коллеги, чтобы ни слова об этом злосчастном вечере и вообще ни о чем легкомысленном, — не обсуждать, не обсасывать». Тома, глядим, приуныла, а Наталья Александровна— все-таки в школе никого умнее ее нет! — отвечает: «Вы, безусловно, правы, Марья Андреевна, педагоги по самому своему призванию обязаны особенно остро чувствовать такой критический момент и помнить, что на них ориентируются обучаемые, но столь чрезмерными ограничениями не создадим ли мы у наших учениц впечатления, что учители определенно ждут только печального исхода болезни вождя?» И Жаба — тоже ведь не дура! — подхватывает: «Да, товарищи, не надо бы ни излишней печали, ни чрезмерной веселости, пусть все будет как обычно». МАХа, когда Наталья Александровна сказала, прямо съежилась, а когда Жаба — сразу заявила: «Не поймите меня превратно, товарищи. Я ничего не запрещаю, а только жду, что вы проявите такт и сознательность. А зачем тут толкаются эти ученицы девятого-первого?» И — Жабе: «Назначьте им помещение — и чтобы я их здесь не видала!» Жаба назначила, ну и все.

Хотя никаких решительных запрещений Лорка и не передала, 9–I, в массе всегда стремившийся быть сознательным, действительно, не стал обсуждать подробностей вечера, нарядов и провожаний. Кинна, не побоявшись сесть со мной на англязе (она ведь внутренне уже не была здешней!), ничего не шепнула мне о том, как ее провожал вчера оленястый. Я вспомнила, что накануне поклялась себе рассказать ей о Юрке, но, уловив ее замкнутость, раздумала. Да и в каких словах могла бы я передать ей свои вчерашние приключения, колебания, нежданную встречу с Юркой и, главное, скамейку перед Зоопарком, эти поцелуи, это неотступное жжение МОЕГО? Даже любовные переживания героев «Межпланки» были перед этим куда проще и скромнее. Я решила еще повременить.