Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

34. «Расцементировка» событий

Но здесь возникает закономерный вопрос: зачем Петру I вообще понадобилось вводить брадобритие, да еще и в такой форме, путем насильственного лишения бород («с притужением брити брады», как говорил Талицкий), если мода на бритые щеки и подбородок и без того была достаточно распространена в придворной среде, и не только в ней? Это странное пересечение исторических фактов изумляло М. М. Богословского. Разве Петр не понимал, что «придворное общество в огромном большинстве, за исключением разве некоторых старомодных стариков, довольно быстро помимо всяких принудительных указов последовало бы примеру царя и ближайших к нему лиц, как оно всегда и везде следует такому примеру во внешнем облике? И в отношении бороды, как и в курении табака, русские люди XVII в. вовсе не были косными и довольно охотно расставались с бородой, подражая иностранцам, в особенности полякам». Если Петр вернулся из Великого посольства с намерением осуществить европеизацию внешнего облика своих подданных, зачем было идти по пути грубой силы? Ведь результат получился обратный: «Не сопротивление общества служило помехой нововведению, к которому само общество и без того обнаруживало большую склонность, а исключительно та резкость и шутовство, с которыми нововведение стало осуществляться»[866].

Для разрешения этой загадки я решил рассмотреть первый и самый известный случай насильственного брадобрития Петра I в отношении своих бояр во время их первой встречи после возвращения из Великого посольства 26 августа 1698 г. как уникальное событие, обусловленное конкретным историческим контекстом лета 1698 г. (а не как первый эпизод в ряду других царских «культурных инициатив»). На этот эксперимент меня вдохновила программа «насыщенного описания» Клиффорда Гирца[867]. Такая рамка позволила рассмотреть брадобритие в Преображенском не в контексте культурных преобразований, которые последуют в дальнейшем (как это делалось раньше), а как обусловленное теми политическими событиями, которые предшествовали возвращению Петра из Великого посольства (см. п. 1, 3–7, 14–17 в этой книге). Патриарх Адриан, в 1690‐е гг. неоднократно выступавший публично против общения с «еретиками» и иноземных обычаев, в особенности против брадобрития и табакокурения, в которых видел отступление от «благочестия», представлял круг влиятельных церковных интеллектуалов, тесно связанных с некоторыми представителями правящей элиты. Обстоятельства стрелецкого бунта, особенно содержание коллективной челобитной стрельцов, в которой они называли себя «семенем избранным» и «народом християнским», а свое выступление объясняли стремлением восстановить «благочестие», ниспровергнутое назначением «еретиков» на командные должности, а затем брадобритием и табакокурением, не случайно заставили следствие первоначально искать связи стрельцов не с Софьей, а с консервативными церковными кругами и связанными с ними боярами (см. п. 17). Восставшие стрельцы в своем программном документе, по сути, изложили идеи, сходные с теми, которых держались патриарх Иоаким, а затем и патриарх Адриан. Но при этом стрельцы продемонстрировали готовность отстаивать их с оружием в руках. Именно эти обстоятельства, а никакие иные предопределили образ мыслей и действий царя после его возвращения из Западной Европы. Борода для него стала знаком приверженности к общим с мятежными стрельцами ценностям. Я утверждаю, что, если бы стрелецкого восстания 1698 г. не произошло, не было бы и брадобрития в Преображенском, которое, в свою очередь, оказало огромное воздействие как на дальнейшие действия самого Петра в придворной среде, так и на тот образ насильственного характера его культурных реформ, который до сих пор доминирует в историографии и общественном сознании.

Но заметим, что указ о брадобритии был принят в 1705 г., в совершенно ином историческом контексте. Можно утверждать наверняка, что более ранних указов, адресованных всему мужскому населению, не существовало (см. п. 19 и 20). И этот указ о брадобритии 1705 г. лежал в совершенно иной плоскости – не в культурной, а в финансовой (см. п. 27). Петр ненавидел бороду, видел в ней признак нелояльного к себе отношения, воспринимал бородатый облик в качестве варварского и даже языческого (см. п. 18), а все церковные аргументы считал глупыми суевериями (см. п. 15), но при этом свои взгляды пока никому не навязывал, поэтому в указе о брадобритии 1705 г. не содержится никаких объяснений. Причины появления этого указа были, в общем, всем и так понятны в том контексте, в котором он появился. Уже пять лет шла тяжелая война, государственные ресурсы находились на грани полного истощения, ранее был введен ряд инициатив, направленных на пополнение царской казны, в том числе известное распоряжение о переплавке церковных колоколов на пушки, которое, как показал П. В. Седов, не казалось столь шокирующим и кощунственным современникам, как это представлялось впоследствии[868]. В таких условиях царь позволил носить бороду только тем людям, которые согласятся платить в казну колоссальную годовую пошлину. Для правильного понимания этого указа следует принять во внимание три обстоятельства. Во-первых, к тому времени в придворной среде брадоношение было почти искоренено самим Петром (см. п. 21); кроме того, бороды должны были брить тысячи поступивших в армию «даточных» и «вольных» людей: в их отношении этот указ был не запретительным, а, напротив, позволяющим брадоношение (хоть и на очень тяжелых для них условиях). Во-вторых, к началу 1705 г. жители многих городов уже успели расстаться со своими бородами, причем сделали это совершенно добровольно (см. п. 26). Наконец, в-третьих, в указе и разосланных на места инструкциях по его реализации никаких насильственных действий в отношении нарушителей – не платящих пошлину бородачей – не предполагалось (см. п. 28). Конечно, на практике насилие иногда использовалось, но его избыточное применение могло привести к катастрофическим последствиям.

Мнение о том, что русское общество перед лицом монарха, покусившегося на священную бороду, проявило пассивность и беспомощность, следует отнести к числу исторических недоразумений. Достаточно вспомнить о том, что насильственная реализация указов о брадобритии и «немецком» платье спровоцировала самый крупный бунт времен петровского царствования – Астраханское восстание (см. п. 28). Но это лишь самый известный случай. Дела Преображенского приказа позволяют выявить широкий спектр политической активности русских подданных, вызванной брадобритием, – от подачи коллективных челобитных, открытых обличений, распространения листовок с призывами к протесту до тайных заговоров с целью свержения правящего монарха, которые, несомненно, влияли на Петра, принуждая его к ответным действиям. Как заметил Ханс Баггер, тезис об увеличении объема царской власти при Петре I в историографии обосновывался путем, с одной стороны, анализа конкретных политических институтов (замены Боярской думы Сенатом, патриаршества Синодом, перестройки государственного аппарата центрального и местного управления, упорядочения финансового дела, создания регулярной армии, изменения порядка престолонаследия), а с другой – появления новой политической идеологии[869]. Но, на мой взгляд, не менее серьезное значение имела постоянная борьба царя с различными формами политической активности населения, не в последнюю очередь по поводу брадобрития (см. п. 22–25).

Однако этот процесс был сложным и разнонаправленным. Осознание финансовой несостоятельности указа о бородовой пошлине, так же как понимание того, что его жесткое воплощение в жизнь грозит опасными восстаниями, привели к его отмене в ряде крупных регионов, а также к корректировке некоторых его существенных положений (см. п. 29). В итоге содержание политики в отношении брадобрития изменилось. Петр теперь видел ее целью не пополнение государственной казны, а создание «политичного» облика российских городов. Не случайно именно к этому периоду относится издание сочинения Димитрия Ростовского, специально посвященного критике старомосковских представлений о брадобритии. Но проводить эту культурную политику, с точки зрения царя, следовало осторожно, с учетом местных особенностей, не раздражая население. Если бы нам удалось повсеместно рассмотреть результаты такой политики, то мы, вероятно, получили бы чрезвычайно пеструю и мозаичную картину, где «старое» причудливым образом перемежалось с «новым», причем в различных городах в неодинаковых соотношениях, и картина постоянно изменялась бы. Например, в конце 1706 – начале 1707 г. петровские указы о брадобритии и костюме в Белёве никем не исполнялись: там даже целовальники у городских ворот стояли в бородах, а русское платье носил сам воевода (см. п. 28 в этой книге, с. 385). Но прошел десяток лет, и ситуация коренным образом изменилась. В сентябре 1722 г. местный фискал Василий Богданов, прохаживаясь по городу, сразу заметил «на посаде незнаема какова чину человека з бородою и не в указном платье». Незнакомцем оказался прибывший сюда из Коломны с деловыми целями торговый агент купца Афанасия Игнатьева сына Тореева[870]. Можно предположить, что в самом Белёве теперь бородачей можно было встретить не так часто, разве что на глаза попадется заезжий купец. Но, очевидно, так было не везде: в самой Коломне, откуда приехал человек Тореева, режим брадоношения был совершенно иным.

В 1722 г. Петр решил покончить с этой чересполосицей и привести внешний облик жителей российских городов в «регулярное» состояние. По его убеждению, большинство оставшихся в России бородачей были «раскольниками». Отныне все указы пропитаны антираскольнической риторикой, а преследование бородачей, порученное вновь созданной Раскольнической конторе, на время стало особенно жестоким. Но смерть императора помешала реализовать эту программу.

Как мы видим, характер борьбы российского правительства с бородой на протяжении конца XVII – первой четверти XVIII в. не оставался неизменным. Русский Мисопогон распадается на несколько периодов (1698–1705, 1705–1706, 1706–1721, 1722–1724), в каждом из которых цели и тактика «бородовой» политики серьезно различались. Причем решительное воздействие на этот процесс оказывали «многие» русские (вспомним концептуальный аппарат Альфа Людтке[871]), которые в данном конкретном случае выступали не только как объекты государственной политики, но и как реальные субъекты, акторы, действительно способные своими действиями (или даже бездействием, «упрямством») повлиять на самого Петра.