Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

25. «Мы на книги шлемся, а выберем иного царя»

В 1703 г. в Преображенском приказе расследовалось дело о монахах московского Симонова монастыря. Главным преступлением, в котором подозревались монахи, было распространение канонических текстов о запрещении брадобрития и пропаганда содержащихся в них взглядов с целью подрыва авторитета царской власти. Следствие установило, что келейник архимандрита Симонова монастыря Петр Конархист осенью 1702 г. составил рукописную книгу, которую он сам охарактеризовал как сборник «душеполезных всяких вещей» «для чтения от уныния». В эту книгу он включил статью о запрещении брадобрития из печатной Кормчей, которую взял в келье у архимандрита[613]. Свою непереплетенную рукопись Петр Конархист перед Рождеством Христовым отдал ученому монаху иеродьякону Иессею Шоше для того, чтобы тот ее «выправил чином, статья под статьею, как пристойнее» и написал «с похвалою предисловие»[614].

Несколько дней спустя, когда Иессей Шоша еще работал над редактированием сборника, он стал свидетелем разговора монастырского библиотекаря («книгохранителя») иеродьякона Иринарха и бывшего монастырского казначея иеромонаха Феодосия. Беседа состоялась после трапезы, когда братия уже стала расходиться по кельям. В монастырской трапезной в тот момент хоть и было шумно, потому что «за тою трапезою было давано им, монахом, вино и пиво», тем не менее Иессей расслышал, что беседа велась на крайне злободневную, но вместе с тем и очень опасную тему – о брадобритии. Когда Иессея попросили поточнее вспомнить, когда именно он услышал вышеописанный разговор Феодосия с библиотекарем, он пояснил: «В прошлом де 1702 г. перед Рожеством Христовым, а в котором месяце и числе, не упомнит, после того как симоновским слугам почали брить бороды, а по какому указу, не ведает…»[615] Иными словами, в какой-то момент в декабре 1702 г. монастырские слуги, ранее ходившие с бородой, вдруг были вынуждены начать бриться, но никаких деталей о том, кто им так приказал делать, монахи не знали. Возможно, именно этот случай и спровоцировал обсуждение злободневной темы в стенах монастыря.

Услышав разговор о брадобритии, Иессей подошел поближе и застал ту часть беседы, когда Феодосий просил у библиотекаря дать ему почитать «книгу на брадобитцов», чтобы ему «сыскать, откуда брадобритие зачалось»[616]. Сам Феодосий на допросе пояснил, что на самом деле просил у книгохранителя дать ему Требник, напечатанный при Михаиле Федоровиче, ради следующей нужды: «Приходят к нему на исповедь старцы, а по исповеди являютца из них такие, что, будучи в мире, а иные и в монашестве, брили бороды, и таким за такое согрешение какое бы правило положить»[617]. В ответ библиотекарь якобы махнул рукой и сказал: «Не топерешнее де дело!» После того как книгохранитель отказал Феодосию, Иессей к нему подошел и сказал, что, кажется, у него есть книга, которую он ищет. Тот попросил принести ее к нему в келью. В тот же вечер Иессей пришел к Феодосию с той самой книгой келейника Петра Конархиста и показал ему выписанную из Кормчей статью, содержащую запрещение брадобрития. По утверждению Иессея, Феодосий попросил дать ему списать этот текст, но тот списывать не дал, сказав: «Ныне де по государеву указу бороды бреют, для того де и списать давать не смеет»[618].

В этом деле, помимо упоминания о многих мирских и монашествующих, приходящих в Симонов монастырь исповедоваться в грехе брадобрития, примечательна реакция стольника князя Ф. Ю. Ромодановского. Келейник Петр Конархист, поясняя, с какой целью он выписал запрещение о брадобритии, был вынужден отвечать на следующие вопросы начальника Преображенского приказа: «Говорил ли он о том запрещении о брадобритии кому в укоризну?» «Велел ли кому-то это запрещение переписывать?» «Не было ли умысла с той статьей идти в народ и укорять брадобридцев?»[619] Ф. Ю. Ромодановский и его коллеги по Преображенскому приказу в таком, казалось бы, мелком эпизоде монастырской жизни увидели серьезную угрозу, заподозрив монахов в том, что они, используя канонические тексты против брадобрития, вели «в народе» антиправительственную пропаганду в сговоре с какими-то злоумышленниками. В октябре 1703 г. Иессей Шоша и Петр Конархист были для произведения пыток расстрижены, получив назад свои мирские имена Прокофей и Иван, а в ноябре того же года трижды подвержены пыткам, в ходе которых следователи стремились выведать, «для какова умыслу и по чьему наученью из Кормчей книги статьи о брадобритии он, Прокофей, себе в тетратки выписывал?»[620]

Для того чтобы понять причину, по которой сотрудники Преображенского приказа в таком на первый взгляд малозначительном деле избирают столь жесткую стратегию следствия, обратимся к контексту – той обстановке, которая царила в Московском государстве в 1701–1703 гг. За ней пристально наблюдали находившиеся в Москве католические патеры, иезуиты Франциск Эмилиан и Иоанн Берула, которые прибыли в Россию вместе с Гвариентом в 1698 г. и с тех пор служили в Немецкой слободе, получая жалованье от императора[621]. Берула в январе 1701 г. писал из Москвы:

Несколько месяцев тому назад здесь обнаружено было новое возмущение, которое замышляли произвести некоторые из духовенства, вырезав на днях новые десять заповедей, в сочинении коих они неправильно обвиняли светлейшего царя: 1) должно стричь бороды (великий грех!); 2) должно носить немецкую одежду; 3) носить на голове парики; 4) безнаказанно даже нюхать табак, что, по их мнению, грех против природы; поэтому до сих пор табак только курили, и это было не грешно. Это и многое другое было нагромождено в этих новых скрижалях и должно было быть распространено в народе, чтобы возбудить в нем ненависть; но вовремя было открыто, возбудило в светлейшем царе новое негодование, и он приказал окружить солдатами монастыри и до тех пор стеречь их, пока не доберутся до автора этого десятисловия. Виновником оказался какой-то старик, священник из патриаршего дома, и наказан смертью. Остальные, которые, как полагают, знали об этом замысле, теперь в тюрьме под строгою стражею[622].

Другой иезуит, Франциск Эмилиан, в своем письме от 18 (29) февраля 1701 г. сообщал, видимо, об этом же нашумевшем деле, но добавив некоторые иные детали, относящиеся к политическим последствиям, которые оно имело:

У монастырей и епископов взяты все имения, а им ежегодно выдается с этих имений сколько нужно на их содержание и поддержание храмов. Повод к этому дали монахи. Они вырезали какие-то изображения, которые хотели разбросать в народе. Заглавие их было следующее: «Десять заповедей, противных Богу». Первая фигура изображала русских, пьющих табак; вторая – носящих немецкое платье и тому подобное, а некто мирянин Талицкий написал книгу, в которой из пророка Даниила и из Апокалипсиса хотел показать, что светлейший царь – Антихрист. Эту книгу одобрил митрополит Тамбовский, замешаны и другие попы[623].

Обратим внимание на то, что Франциск Эмилиан устанавливает прямую связь между резонансными выступлениями церковников против брадобрития (в том числе и делом Талицкого) и тем комплексом мероприятий, который в научной литературе иногда называют «первым этапом церковной реформы»[624]: упразднение Патриаршего разряда и ограничение круга судебной компетенции местоблюстителя патриаршего престола только делами о «противностях Церкви Божией» и «ересях» (именным указом от 16 декабря 1700 г.[625]); восстановление Монастырского приказа (именным указом от 24 января 1701 г.[626]), который вскоре был наделен функциями управления церковным (как архиерейским, так и монастырским) имуществом[627]; установление жестких норм денежного и хлебного довольствия, выдававшегося на содержание монахов из доходов монастырских же вотчин (именным указом от 30 декабря 1701 г.[628]). Для реализации этой обширной программы, как известно, из Москвы направлялись царедворцы – несколько десятков стольников[629]. В историографии справедливо наиболее пристально исследовалась экономическая составляющая всех этих мероприятий[630]. Однако заметим, что не менее важной их составляющей было установление контроля не только над церковным имуществом, но также и над самими церковниками, особенно над монашествующими. В соответствии с именным указом от 31 января 1701 г. направляемые на места царедворцы переписывали не только монастырское имущество и монастырских крестьян, но также и самих монахов[631]. Переписчики получали инструкции, в которых среди прочего значилось такое распоряжение: «Переписать во архиерейском доме поименно монахов, и приказных, и дворян, и детей боярских, и певчих, и конюхов, и поваров, и всякого чину людей. Также и в монастырех братию и слуг, и подьячих, и служебников, и конюхов, и всяких монастырских работников, и мастеровых людей налицо»[632]. А в именном указе от 31 января 1701 г. содержались такие предписания:

А в которых монастырях перепищики застанут сколько где монахов и монахинь, и им быть в тех монастырях неисходным, и в иные монастыри их не принимать, разве великие каковые ради правильные вины, да изыдет, и в другой монастырь прият да будет с писанием отпускным того монастыря начальника, из него же изшел есть; из другаго же монастыря, в он же прият есть, никако да изыдет. <…> Монахи в кельях никаковых писем писать власти не имеют, чернил и бумаги в кельях имети да не будут, но в трапезе определенное место для писания будет, и аще нужды ради каковыя восхощет кто писати, и то с повеления начального, да пишет в трапезе явно, а не тайно, понеже убо древних отец предание бысть монаху ничто писати без повеления начального[633].

В регламентирующих документах, которые создавались в рамках реализации этого царского указа, уточнялось, что ответственность за контроль над монашествующими возлагалась лично на настоятеля. Он должен был «усматривать с великим прилежанием, естьли которой монах имеет из монастыря изысти великую нужду, и таковых отпускать из монастыря на малое время, часа на два и на три, с писмом же за печатью. <…> И без великия нужды для взятков из монастыря монахов не опускать». Монастырские ворота должны были быть всегда заперты, возле них должны стоять «безотходно караулные монастырские воротники», которым следовало «смотреть и беречь накрепко, чтоб ис того монастыря монахи нихто ни для каких дел без повеления властей и без отпускного писания никуды не выходили». Мирских людей разрешалось допускать в монастырь только во время богослужения[634].

Как справедливо заметила И. Н. Шамина, в этих установлениях проявилось подозрительное отношение царя к монашествующим, а особенно к «бродячим» монахам, как к «опасному и потенциально враждебному в государственно-политическом отношении элементу, который может тормозить проведение задуманных им реформ». Исследовательница предположила, что монахи чаще других «создавали и распространяли различного рода сочинения, направленные против петровских преобразований», а бродячие старцы способствовали циркуляции «опасных для государства идей». «Вероятнее всего, именно это и стало причиной попыток законодательно ограничить их самовольное перемещение», – полагает исследовательница[635].