Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

«Распопа» Григорий Иванов на допросе в общем подтвердил показание Талицкого, но несколько иначе передал содержание их беседы:

Гришка де Талицкой к нему приходил и доску грушевую неназнамененую и лист приносил, и он де ему в то число отказал для того, что та доска без знамени, резать невозможно. И тот де Гришка ему говорил: «ныне де Время Последнее». И стал ему, роспопе, о Последнем Веце и о Антихристе сказывать от Евангелия, и от пророческих, и от бытейских книг, и приводом называл Антихристом государя, а именем не выговаривал. А он де, роспоп, тому, Гришке, о том, чтоб он те тетрати к нему принес почесть, «однако де будет у меня человек тех тетратей слушать», – не говаривал[588].

Из этих показаний следует, что Талицкий и его беседа произвели на «распопу» Григория Иванова сильное впечатление. При следующей встрече, когда Талицкий принес доски с намеченным на них текстом, а также захватил и тетради со своими эсхатологическими сочинениями, в доме «распопы» устроили вечер чтения, а затем обсуждение. В доме собрались какие-то посадские (в справке о деле, к сожалению, об этом нет никаких подробностей), а сам Талицкий привел с собой послушать чтение и диспут подключника Хлебного дворца Пашку Филиппова. После чтения «распопа» Григорий Иванов возражал Талицкому: «Почему ты о Последнем Веце ведаешь? Писано де, что ни Сын, ни ангели о Последнем Дни не ведают». Что на это отвечал книгописец, в справке не указано. Но нет никаких сомнений в том, что Талицкий имел ответы на все эти возражения (как мы помним, он мог вести дискуссию даже с получившим европейское университетское образование ученым богословом Стефаном Яворским[589]), и его возражения произвели на всех слушающих должное впечатление. Во всяком случае, «распопа» Григорий резать доски не отказался, а тетради Талицкого бережно сохранил у себя и даже не поспешил от них избавиться, когда книгописца искали по всей Москве[590].

Из дела следует, что Талицкий успел лишь получить от «распопы» Григория Иванова печатные формы на грушевых досках, но ничего напечатать так и не успел. О том, где намеревался Талицкий распространять свои листовки, в деле обнаруживается противоречивая информация. «И как де я с Москвы скроюсь, и на Москве де будет великое сметение» – так Талицкий описывал свои планы священнику одного из приделов Покровского собора на Красной площади отцу Андрею[591]. Из этого следует, что он намеревался распространять свои листовки именно в Москве, рассчитывая на то, что они непременно вызовут бунт. Талицкий, несомненно, хорошо помнил события 1682 г. (ведь ему тогда было двадцать семь лет) и понимал, что разъяренная толпа способна на многое. Но этому сценарию противоречит то, что Талицкий сам рассказал о своих намерениях в «Покаянном исповедании». После изготовления листовок он якобы намеревался покинуть столицу с тем, чтобы распространять листовки по дорогам: «Да сие мысля, егда управяся, пошед с Москвы, что будет напечатано хотех пометать на путех, чтоб человецы знали, что той Антихрист». Но заметим, что в «Покаянном исповедании» Талицкий не остался верен той версии, которой держался во время следствия. Действительно, из «Покаянного исповедания» следует, что его главной целью был не бунт, а простое информирование людей о том, что Петр – это и есть Антихрист, чтобы его единоверцы «неведением не пришли в вечное мучение». Возможно, именно поэтому Талицкий подчеркнул, что намеревался распространять листовки не в Москве (так как их распространение в столице грозило беспорядками).

Дело Талицкого началось 28 июня 1700 г. Накануне поздно вечером[592] в Преображенское явился «великого государя певчий дьяк» Федор Казанец и поведал о том, что его сестра Фекла вместе с мужем, подьячим Патриаршего разрядного приказа Афанасием Дунаевым, снимают покои на Кисловке (в районе современного Большого Кисловского переулка) у книгописца Григория Талицкого. И они слышали от него «про государя всякие непристойныя слова, чево и слышать невозможно»; кроме того, они узнали, что их хозяин «режет неведома какие доски, а вырезав, хочет печатать тетрати, а напечатав, бросать в народ»[593].

Пока Федор Казанец ездил в Преображенское с этим изветом, его сестра (та самая Фекла, которая жила у Талицкого) поделилась новостью с одной своей подругой: «Пишет де он, Гришка, неведомо какие книги про государя, и она де сказала брату своему, певчему Федору Казанцу, а он, Федор, хотел по него, Гришку, из Преображенского приказу притти с подьячими». Этой подругой оказалась теща другого книгописца, Ивана Савельева, который был учеником Григория Талицкого. Услышав эти разговоры, Иван Савельев незамедлительно отправился в дом Талицкого, все ему рассказал, а затем помог собраться и проводил его до Кадашевской слободы. Видимо, Талицкий настолько торопился укрыться, что в спешке не успел или забыл забрать с собой такие важные улики, как доски для печатания листовок. Прощаясь, Иван Савельев спросил своего учителя: «Куды де ты идешь?» Талицкий ответил: «Пойду де я в монастырь, куды Бог благоволит»[594].

Федор Казанец постучался в ворота Преображенского приказа именно в тот момент (вечером 27 июня), когда там, вероятнее всего, находился сам Петр I. Как мы помним, в этот день, 27 июня 1700 г., царь между прочим лично рассматривал дело Ивашки Нагого, намеревавшегося «итить в Преображенское царя обличать, что бороды бреет» (см. п. 22 в этой книге). Царь, несомненно, наблюдал за всеми розыскными действиями, а скорее всего, сам ими руководил.

Когда Талицкого не удалось застать в его доме, а у него при обыске были обнаружены доски для печатания листовок (и эта находка сразу подтвердила извет Федора Казанца), книгописца принялись искать по всей Москве. Причем этим занимались не только служилые люди, но также и все московское духовенство: по указу патриарха батюшки ходили по домам своего прихода и общались с прихожанами – не знают ли они Григория Талицкого, и где он сейчас укрывается? Когда настоятель церкви Сергия Радонежского на Большой Дмитровке таким образом беседовал с проживавшим в его приходе священником Андреем (служившим в приделе Покровского собора на Красной площади), в разговор вдруг вмешалась попадья Степанида: «Не тово ль де Гришки ищут, который к мужу ее хаживал и говорил у них в дому: „как де я скроюсь, и на Москве де будет великое сметение“?» Оказавшись в Преображенском приказе, попадья на допросе показала: «Тот де Гришка в дом к мужу ее хаживал, и, будучи де у них в доме, при муже ее и при ней тот Гришка великого государя Антихристом называл: „и какой де он царь – мучит сам!“ А про сына ево, государева, про государя царевича, говорил: „не от доброво де корении, и отрасль не добрая“, „и как де я с Москвы скроюсь, и на Москве де будет великое сметение“». Ее муж, отец Андрей, сперва во всем запирался, но потом был вынужден признать: «От того де Гришки слышав такие слова, не известил простотою своею, боясь про такие слова и говорить, да и страха ради, авось он, Гришка, в тех вышеписанных словах запретца»[595].

Когда Талицкого по горячим следам отыскать в Москве не удалось, по разным направлениям были разосланы «сыщики» из числа служилых людей московских чинов с солдатами. Например, один из них, стряпчий Иван Константинович Рукин, 27 августа 1700 г. отчитывался:

И по тому твоему, великого государя, указу я, холоп твой, едучи дорогою, также и реками Вологдою, и Сухоною, и Двиною по городам, и по селам, и по монастырем, и по прихоцким церквам, и по пустыням, и по рыбным ловлям, и на пристанех, и на лодьях, и на карбусах, и на мелких судах, и во всяких чинах, и в работных людех того вора искал всякими мерами, и твой, великого государя, указ всяких чинов людем сказывал, и твое, великого государя, денежное жалованье всем людем объявлял, и до Архангельсково города ево, вора, августа по 27‐е число не сыскал[596].

Одновременно с этим Преображенский приказ разослал воеводам строгие указы о сыске «с великим радением» «московского жителя Гришки Васильева сына Талицкого», уточнив описание его внешности: «Ростом он средней, в сорок в пять лет, лицом сухощав, остронос, волосы на голове и борода чермны, глаза серы»[597]. Воеводам рекомендовалось обращать особенное внимание на новых лиц в монастырях и приходских церквах, особенно на новых дьячков. Всех новых лиц, по описанию похожих на Талицкого, прибывших в их края после 27 июня, следовало арестовывать и отправлять в Москву за крепким караулом. За поимку Талицкого было обещано колоссальное вознаграждение (в одних указах названа сумма в 500, в других – 1000 рублей), а его укрывателям и всем тем, кто, обладая нужной информацией, ее не сообщит, объявлялась смертная казнь[598].

Понятно, что обещание подобной суммы вскружило голову многим обывателям. Талицкого искали повсюду. Например, в начале сентября 1700 г., когда Талицкий уже был в Преображенском приказе и давал показания, в далеком Мензелинске местные жители по-прежнему усердно его искали. 4 сентября 1700 г. они привели к воеводе Даниле Львову некоего человека, пойманного в степи, и заявили, что «по грамоте великого государя, какова прислана в Казань, о сыску Гришки Талицкого, тот приводной человек против ево, Гришкиных, примет сходен». Его отправили в Казань, где хотели уже было пытать, но он, чтобы избежать застенка, объявил за собой «государево дело» и потребовал отправить его в Москву. В действительности пойманным оказался беглый тяглец московской Алексеевской слободы Родион Давыдов сын Буханов, который в Преображенском приказе не сообщил ничего особенного, повинившись, что объявил за собой важное дело только потому, что «ево воевода Микифор Кудрявцов хотел пытать»[599].

Обстоятельства поимки Талицкого, к сожалению, неизвестны, но на этот счет мы можем выдвинуть некоторые предположения, основанные, впрочем, на косвенных данных. Представляется, что в указах Преображенского приказа о сыске Талицкого, разосланных по всей России в начале августа 1700 г., не случайно содержалось распоряжение особенно внимательно искать беглеца в монастырях среди недавно пришлых людей. Можно предположить, что ученик Талицкого Иван Савельев, который его предупредил и проводил до Кадашевской слободы, уже в тот момент был арестован и был вынужден рассказать о намерении Талицкого укрыться в одном из монастырей. Рискну предположить, что книгописец действительно укрылся в каком-то монастыре Центральной России. В мае 1718 г. царевич Алексей в собственноручном письме, адресованном Петру I, между прочим передавал слова, слышанные им от подьячего Преображенского приказа Ивана Суворова: «Талицкий очень был умен, и не поймали б де его, когда б он сам не отдался»[600]. Это сообщение представляется вполне достоверным ввиду того, что среди лиц, наказанных по делу Талицкого, нет ни одного укрывателя[601]. Возможно, когда по всему царству были разосланы указы, в которых для укрывателей Талицкого было объявлено наказание смертной казнью, беглец сам пожелал отдаться властям, чтобы не стать причиной гибели его доброжелателей.

С. Н. Введенский без ссылки на источник сообщал, что 14 августа 1700 г. Талицкий был уже доставлен в Преображенское[602]. Это очень похоже на правду. 9 августа Преображенский приказ еще занимался рассылкой указов о сыске Талицкого, увеличив сумму вознаграждения за его поимку до 1000 рублей. В «Древнем Тамбовском летописце» была оставлена современная событиям запись о том, что митрополит Игнатий «взят из Тамбова» по делу Талицкого 23 августа 1700 г.[603] Из письма Т. Н. Стрешнева Петру I от 20 мая 1701 г. мы узнаём, что для ареста Игнатия был послан келарь Чудовского монастыря, который имел распоряжение (очевидно, патриарха Адриана) о привозе в Москву всех бумаг и книг митрополита[604]. По всей видимости, чудовский келарь был послан в Тамбов тогда, когда патриарх принял решение о содержании Игнатия под стражей в Чудове монастыре[605]. Это означает, что в промежутке между 9 и 23 августа Талицкий был пойман, дал первые показания в Преображенском приказе, оговорив между прочим и тамбовского владыку, а патриарх уже сделал необходимые распоряжения об отправке в Тамбов за митрополитом келаря Чудова монастыря.