Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

Из именного указа от 31 января 1701 г. о мерах по установлению контроля за имуществом и персональным составом монастырей и архиерейских домов

Во всех монастырях мирские люди в монастырях обитати да не будут, но токмо едине монахи да живут в монастырях, чтецы и певцы да будут монахи; дьячки, которые не монахи, никако в монастырях да пребудут. А которые ныне дьячки есть в монастырях, и переписчики монастырей да вышлют из монастырей вон, они же да идут во отечество свое[638].

Как уже отмечалось (см. п. 24), к моменту отправки процитированного выше указа от 9 августа 1700 г. в Преображенском приказе, скорее всего, уже знали о намерении Талицкого найти убежище в каком-нибудь монастыре. Не исключено, что книгописец действительно поступил так, как намеревался сделать. В таком случае непосредственную взаимосвязь мероприятий, направленных на контроль за монастырями и монашествующими, с делом Талицкого (на чем настаивал иезуит Франциск Эмилиан) можно считать более чем вероятной[639].

В свете всех этих данных жесткая линия следствия Ромодановского и его коллег в отношении монахов московского Симонова монастыря, переписывавших канонические тексты против брадобрития, становится более понятной. Мы видели, что вопрос брадобрития/брадоношения в Московии издавна находился в компетенции Церкви. В постановлениях патриархов Иоакима и Адриана священникам строго предписывалось (под угрозой запрещения в служении) не допускать к участию в церковной жизни нарушителей заповеди брадоношения, которые объявлялись чуть ли не еретиками. Стоглав, печатная Кормчая книга, печатные Требники 1639 и 1647 гг., Служебник 1646 г. – эти и другие авторитетные тексты, которыми, несомненно, владели многие монашествующие и священники, однозначно указывали на греховность брадобрития (см. п. 7–14).

Не приходится сомневаться и в том, что оппозиционно настроенные церковники находили поддержку среди какой-то, возможно весьма значительной, части русского населения. Тому мы находим в делах Преображенского приказа множество подтверждений. Приведем лишь один пример. В ноябре 1701 г. в Ярославской приказной палате содержался сосланный туда за какие-то вины солдат Преображенского полка Ивашка Иванов сын Кляпошников. По наружности он отличался от местных: видимо, подражая государю, он брился и носил длинные волосы. В один день, когда его, по тогдашнему обычаю, вывели на связке для сбора милостыни, он привлек внимание ярославского посадского человека Афонасия Корноухова. Он подошел к незнакомцу и стал спрашивать, какого он чина человек и откуда. Затеяв беседу с бывшим преображенцем, сильно подвыпивший ярославец принялся его поучать: «Для чего де ты долгие волосы носишь? Велено де за то проклинать! А что де и бороды бреют без веления владычня, и за то…» – и далее Корноухов избранил государя матерными словами (какими именно, в деле не сказано; сообщается только, что это «непристойное бранное слово к ево царскому величеству [в документе] писать невозможно»). Когда Афонка Корноухов оказался в Преображенском приказе, он признался, что, к сожалению, ничего не помнит, так как «того дни был пьян и в тех де числех пил запоем»[640].

Однако не приходится сомневаться в том, что в данном случае пьяный ярославец выразил языком то, что было на уме у многих его соседей: вопрос о брадоношении/брадобритии относится к сфере не царской, а церковной власти, и зря государь «ереси вводит», велит бороды брить и т. д. Так действительно думали многие. Не случайно в 1705 г., когда уже был объявлен царский указ о брадобритии, многие ярославские горожане (и уже не пьяные, а трезвые) пришли к местному владыке (Димитрию Ростовскому) за разрешением вопроса о том, следует ли им теперь подчиниться царскому указу[641]. Заметим, они пришли не к воеводе, а именно к митрополиту, а значит, придерживались таких же мыслей, что и Корноухов: нельзя брить бороды «без веления владычня».

Если это так, то действия государя однозначно воспринимались как незаконные и греховные, предполагающие со стороны церковников сопротивление в форме обличений, призывов к неподчинению и даже более радикальным действиям. В январе 1700 г. монах московского Богоявленского монастыря Димитрий заявил: «Государю де этому не быть; мы на книги шлемся, а выберем иного царя». Сначала он от этих слов отрекался, но потом был вынужден сознаться, что действительно так сказал, будучи пьяным. Петр лично рассматривал это дело в Преображенском 2 августа 1700 г., в тот самый момент, когда по всей стране шли активные поиски Талицкого, также призывавшего к выбору нового царя[642].

По подсчетам Н. Б. Голиковой, в 1699–1705 гг. представители духовенства были объектом преследования в 67 политических процессах Преображенского приказа (притом что всего сохранились материалы 300 процессов)[643]. Иначе говоря, составляя менее 3% населения, церковники оказывались «клиентами» Ф. Ю. Ромодановского значительно чаще, чем представители иных социальных групп, будучи основными подследственными в каждом четвертом процессе. Причем многие из этих дел (процитированное выше дело монаха Димитрия, дело Талицкого, дело юродивого Нагого и др.) государь рассматривал лично.

Н. Б. Голиковой удалось обнаружить более 50 случаев личного участия Петра в решении политических дел Преображенского приказа 1700–1705 гг., причем не только значительных, но также и «мелких»[644]. Тогда встает закономерный вопрос: мог ли полученный при этом опыт использоваться царем в качестве средства обратной связи, как способ получения сведений об общественных настроениях, и принималась ли эта информация во внимание при принятии решений? Мне кажется, что приведенные выше материалы позволяют ответить на этот вопрос положительно. С одной стороны, Петр не случайно в 1701 г. установил жесткий контроль над монашествующими и запретил им безнадзорно переписывать тексты. С другой стороны, в этом контексте оказывается более понятным, почему царь, разработав в деталях указ о брадобритии еще осенью 1698 г., не торопился его обнародовать, ограничиваясь шутовскими брадобритиями в придворной среде (впрочем, некоторые локальные распоряжения о брадобритии в отношении служилых людей, возможно, могли иметь место в 1701–1704 гг.). Действительно, если одни лишь слухи о том, что по воле царя «бороды бреют без веления владычня», породили такую волну возмущения, создававшую, по мнению Петра I, серьезную угрозу самому государю, то чего следует ожидать, когда везде объявят царский указ об обязательном брадобритии? Подобные соображения, которые должны были возникать в голове Петра, когда он вершил судьбы подследственных в Преображенском, вполне могли влиять на его решимость.

Однако брадобритие при дворе царя имело двойственный эффект. С одной стороны, оно вызывало волну протеста, сведения о которой, как мы видели, доходили до Петра и, скорее всего, оказывали на него влияние. Однако, с другой стороны, слухи о том, что государь не только не запрещает своим подданным брить бороды, но, напротив, такова его воля, способствовали быстрому и массовому распространению брадобрития в самых разных кругах, что я постараюсь показать в следующем параграфе.