Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

Как мы видим, и это дело не дает нам оснований столь однозначно утверждать, что в России начала XVIII в. существовал некий консенсус неприятия петровских культурных инициатив. В данном деле четверо портных мастеров из числа монастырских крестьян явно были на стороне государя. Заметим, что их процитированные выше похвальные слова о государе передала в своем допросе обвиняемая, жена Михаила Большакова Марья, а не они сами[655]. Надо думать, большое количество заказов на шитье западноевропейского платья, которое у них появилось благодаря известным петровским указам, не могло не поддерживать их верноподданнический настрой.

Столь же сложная картина вырисовывается и из многих других дел Преображенского приказа. Позволю себе привести пример. В один июльский день 1704 г. подьячий Преображенского приказа Тимофей Кондратьев отправился в публичную баню, расположенную неподалеку, в селе Семеновском на реке Яузе. Хорошенько попарившись и помывшись, подьячий вышел на банный двор одеваться, где застал нескольких человек, которые, кажется, не подозревали, что присевший рядом с ними голый мужик был сотрудником стольника князя Ф. Ю. Ромодановского. Из них двое, одеваясь, кого-то обсуждали. Первый говорил: «Он де за морем и в турецкой земле не был». К какому именно лицу относились эти слова, подьячий сперва не понял, потому что начала беседы не застал. Но когда второй человек, судя по одежде, которую он уже успел натянуть, солдат Семеновского полка, стал надевать башмаки, он вдруг обругал это лицо такими словами: «Вот де, ростакая мать, чорт толко ввел веру немецкую! Видишь де у сапогов каблуки великие, и носить тежелы, а в руских де сапогах ходить было легко». Вдруг выяснилось, что тут же одевался человек А. Д. Меншикова Иван Микифоров, который, в ответ на эти слова, начал тому солдату выговаривать: «Бранишь де ты государя моево? Напрасно! Как де тебя принять и, связав, привесть в приказ, так де ты такие речи позабудешь врать!» Тут и подьячий Преображенского приказа понял, что разговор велся о Меншикове, и стал еще внимательнее прислушиваться. Собеседник солдата, который, видно, и затеял этот зашедший так далеко разговор, попытался замять дело. «Нут-ко де, полно, поди поклонись», – говорил он семеновцу. Но солдат Никита Ошивалов (позже выяснилось, что именно так его звали) и сам уже догадался, что его слова могут доставить ему серьезные неприятности. Он встал, подошел к человеку Меншикова, поклонился ему в ноги и сказал: «Я де браню чорта, что он ввел веру немецкую и заставил платье немецкое носить, а государя твоего не браню. Пожалуй де, прости, не пролей моей крови. Я де, право, пьян». Но так получилось еще хуже: сидевший тут же «Покровской богадельни богомолец» Григорий резонно заметил: «Немецкое де платье носят по государеву указу». На банном дворе воцарилась зловещая тишина: теперь выходило, что семеновец обозвал «чортом» самого царя! Все собравшиеся на этом банном дворе мужики (и подьячий, и крепостной холоп, и даже богаделенный нищий) оказались настроены по отношению к солдату враждебно. Одевшись, все они, один за другим, направились в расположенный неподалеку Преображенский приказ со своими изветами[656].

Как мы видим, дела Преображенского приказа показывают, что палитра настроений современников Петра I в отношении происходящих перемен не была столь однообразной, как можно представить, если рассматривать исключительно «непригожие речи» и их авторов. Эти выводы подтверждаются и другими источниками. Так, П. В. Седов, проанализировав письма стряпчих валдайского Иверского и тихвинского Успенского монастырей начала XVIII в., пришел к убеждению, что категоричные суждения исследователей о резком и всеобщем неприятии населением царских указов о бороде и платье «далеки от действительности». На самом деле «у самих современников [Петра I] не было единого мнения на этот счет. Одно дело – самое первое известие о новоуказной одежде, а другое – увидать в ней самого государя и его свиту, обнаружить, что новую одежду уже носят соседи, начальство, достойные уважения люди». Их мнение менялось в процессе обсуждения нововведений и привыкания к ним[657]. Действительно, начиная с осени 1698 г. слухи о том, что Петр I хотел бы видеть своих подданных безбородыми и что он ношение бороды не одобряет, стремительно распространяются по обширному Московскому царству и становятся предметом горячих дискуссий. Мы видели, как побывавший в действующей армии солдат Парфенка Кокорев, вернувшись в родной город Романов, продолжал бриться, объясняя это тем, что «ныне на Москве и бояре, и князи бороды бреют» (см. п. 19). С каждым месяцем таких безбородых лиц в самых разных уголках Московского царства появлялось все больше и больше, причем среди них теперь могли оказаться не только твой господин, начальник, но также сосед или даже близкий родственник.

К началу Северной войны в действующую армию было набрано более 30 тысяч «вольных» и «даточных» людей[658]. Каждый из них, разумеется, должен был расстаться с бородой. Среди них – крестьянин Якушка Клементьев сын по прозвищу Шибай, бывший ранее конюхом в своем родном подмосковном селе Петровском вотчины Кирилло-Белозерского монастыря. Его отдали в солдаты в «даточные» в начале 1700 г., а его жена и дети продолжали жить в Петровском. С разрешения полковника 1 апреля 1700 г. Шибай ходил на побывку в родное село. Навестив свою семью, молодой крестьянин отправился с друзьями погулять и между делом зашел посидеть на монастырский двор, в келью «посельского старца» (надо думать, местного начальника). Здесь крестьяне общались и, вероятно, выпивали. Между разговорами один находившийся здесь крестьянин, портной мастер Ивашка Денисов, видимо, в шутку, но «при всех людях, которые тут были» назвал безбородого солдата Шибая «бабою» – «для того, что у него борода выбрита». В ответ солдат схватил лежавшие здесь же ножницы портного, набросился на него «и бороду ему отрезал». Причем несчастного не смогли выручить прилучившиеся здесь односельчане – похоже, настолько силен был этот Шибай, решивший ответить на шутку другой «шуткой», которую он, возможно, успел увидеть в Преображенском в исполнении самого государя. Сопротивление портного и начавшаяся потасовка обернулись тем, что Шибай нечаянно своего насмешника «порезал ножницами по горлу чуть не до смерти»[659].

Так постепенно обритые лица становились реальностью не только придворной или военной среды, они стали появляться в окружении рядового подданного, в городе и деревне, в кругу его близких, среди соседей. Каждый представитель взрослой части мужского населения должен был как-то на эти изменения отреагировать, сделать для себя какие-то выводы и выбрать какую-то форму поведения в этой новой ситуации. Конечно, многим подобные перемены были не по душе, как тому крестьянину, который обозвал пришедшего на побывку из полка бывшего односельчанина «бабой». Но если попытаться на основе дел Преображенского приказа и других источников выявить весь спектр настроений «московитов» по поводу стремительно распространяющегося брадобрития, окажется, что палитра возможных стратегий поведения была чрезвычайно богатой. Можно было не бриться и не обращать никакого внимания на слухи и на появление множества безбородых лиц. К сожалению, объем информации о таких людях (а их могло быть большинство) невелик. Но очень многих этот вопрос глубоко волновал: они участвовали в спорах по поводу брадобрития, обращались за разъяснениями к духовным лицам. Некоторые считали важным и своевременным предпринять определенные действия с тем, чтобы изменить позицию монарха. Способы воздействия были самыми разными: через влиятельных лиц (речь идет в первую очередь о церковных иерархах), посредством организации коллективного челобитья, распространения листовок против брадобрития, наконец, путем личного обращения к Петру. Были люди, которые брились, следуя моде или в силу приближенности к государю, но при этом они, испытывая угрызения совести, исповедовались в грехе брадобрития, сохраняли сбритые бороды, надеясь прийти на Страшный Суд в облике православного человека. Но были и такие, кто спокойно брился, критически относясь к идее о том, что брадобритие может как-то повлиять на спасение души.

Важно подчеркнуть, что речь идет не о двух лагерях – сторонников брадобрития и их противников, разделенных невидимой линией фронта, как это нередко представляется в исторических исследованиях. Столкновения указанных настроений и моделей поведения зачастую не зависели от социального статуса: они в равной степени прослеживались и в придворной среде, и церковной, и среди посадских людей, и в деревнях. Вот еще три примера тому в подтверждение.

Выше мы анализировали диспуты ярославцев с Димитрием Ростовским летом 1705 г. по поводу брадобрития. Начало им положил следующий случай, ярко описанный самим владыкой спустя несколько лет (по сути, это его воспоминания):

В лето 1705, бывшу ми во граде Ярославли в июню и июле месяцах, и во един от воскресных дний, из церкви соборныя по святой литургии изшедшу ми и к двору своему грядущу, два некии человеки брадатыи, но не старии, приступлше ко мне, воззваша, глаголюще: «Владыко святый! Как ты велишь? Велят нам по указу государеву брады брети. А мы готовы главы наши за брады наши положити: уне нам есть да отсекутся наши главы, неже да обреются брады наши». Аз же нечаянному и внезапному вопросу тому удивився и не возмог вскоре что от Писания отвещати противу вопросих их, глаголя: «Что отростет, глава ли отсеченая или брада обрееная?» Оны же, усумневшеся и мало помолчавше, реша: «Брада отростет, а глава ни». Аз же рех им: «Уне убо вам есть не пощадети брады, яже и десятерицею бреема, отрастет, неже потеряти главу, яже единою отсечена, не отрастет никогда же, разве во общое всех мертвых воскресение». То рек, идох в келию мою.

После этого в келье митрополита состоялось несколько встреч с ярославцами, в ходе которых он постарался, уже обстоятельно подготовившись и вооружившись аргументами «от Писания», убедить горожан в том, что «брада есть влас нечувствен, излишие человеческаго тела, вещество видимое, осязательное, жизни человеческой ненужное», «никтоже да сумнится о спасении своем, понеже не по своему его произволению, но по указу государеву деется брадобритие. Подобает же велению тех, иже на властех суть, повиноватися в делех, не противных Богу, ни вреждающих спасения»[660]. Скорее всего, усилия владыки не остались полностью бесплодными.

Именно тогда Димитрий Ростовский и осознал необходимость напечатать такую книгу, в которой оказалась бы собрана вся богословская аргументация по данному вопросу. Сочинение Димитрия Ростовского «Разсуждение о Образе Божии и подобии в человеце», составлявшее часть «Розыска о раскольнической брынской вере» (1708–1709), было напечатано отдельной книгой на Московском печатном дворе в 1714 г. большим тиражом (4000 экземпляров), причем царь лично заботился о доставлении этой книги «до рук сомнящихся»[661].

Один экземпляр этой книги из собрания Российской государственной библиотеки принадлежал дворовому человеку, о чем свидетельствует полистная владельческая запись, выполненная почерком начала XVIII в.: «Сия книшка селца Нефеткова двороваго человека Ивана Радивоныча»[662]. Прочитал ли дворовый человек Иван Родионович эту книгу? И пользовался ли он ею в спорах с крестьянами или с сельским дьячком? Об этом мы вряд ли узнаем. Но потребность в аргументах, которые в ней были сформулированы, он испытывал, иначе не купил бы эту книгу. Такую же потребность испытывал монастырский слуга Троице-Сергиева монастыря села Дуброво Муромского уезда Яков Гнусин. В апреле 1705 г., когда, будучи на монастырском дворе, он брил себе бороду, с ним о брадобритии заспорили крестьяне того же села, которые прилучились здесь же быть для работы (они готовили пищу для скота – «крошили сухари»). Один крестьянин был настроен очень радикально. «Хто де завел бороды брить, и тому б голову отсек», – заявил он. Яков Гнусин его унимал: «Своя ли де на тебе голова? Для чего так говоришь? Изволил де о том Бог, да великий государь указал, что бороды брить»[663].