Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

26. «Посацкие люди многие бороды бреют»

В пятницу 22 декабря 1704 г. с московского Потешного двора был доставлен в Преображенский приказ «нижегородец посацкий человек» Андрей Иванов, которого задержали накануне. Арестовавший его солдат рассказал, что в тот день, когда он вместе с другими солдатами дежурил у Москворецких ворот, этот человек, подойдя к ним, закричал: «Караул!» и объявил за собой «государево дело».

Оказавшись в Преображенском приказе «перед столником князем Федором Юрьевичем Рамодановским с товарыщи», Андрей Иванов рассказал о себе: отец его, Иван Андреев, был нижегородским ямщиком; родился он и вырос в Нижнем Новгороде, в Ямской слободе. Но после смерти отца, случившейся, когда ему было «лет десять», мать его, Федосья Максимова, «из Ямской слободы вышед, жила в Нижнем на Верхнем посаде в розных местех в соседех», да померла тому года с два. Поэтому он и не стал, как отец, ямщиком, а вместо этого принялся работать на гребных судах, на которых «ходил в Казань и в Астрахань», а также, будучи в Нижнем Новгороде, исполнял всякую «черную работу». В Москву он пришел для работы недели четыре назад. Живет и работает в Татарской слободе у посадского человека Якова Борисова сына Красильника, у которого делает крашенину. А вчера он действительно «пришол к Красному крылцу и сказал за собою государево дело».

На вопрос Ромодановского, какое же он имеет за собой государево дело, Андрей Иванов ему заявил:

А государево де дело за ним такое: пришол де он, Андрей, извещать государю в том, что он, государь, разрушает веру християнскую: велит бороды брить, платье носить немецкое и табак велит тянуть. А о брадобритии де написано в Уложенье Соборном. А про платье де написано: «Хто станет иноземское платье носить, тот буди проклят». А где про то написано, того не ведает, потому что он грамоте не умеет. А хто де табак пьет, и тем де людем в старые годы носы резывали[645].

Ф. Ю. Ромодановский с коллегами тут же стали подозревать Андрея Иванова в связях с какими-то более образованными и весьма осведомленными людьми, проживавшими в Москве, или с укрывающимися «в лесах и в пустынях» «раскольщиками»[646]. На самом деле не умеющий подписаться под протоколом допроса нижегородец вряд ли мог знать о запрещении брадобрития в Кормчей книге (на которую он ссылался, называя «Уложеньем Соборным»), а уж тем более быть в курсе того, что государь в те дни находился в Преображенском и занимался между прочим обсуждением указа о брадобритии, который будет обнародован очень скоро, в самом начале 1705 г., то есть спустя несколько недель после рассматриваемого инцидента (см. п. 27 в этой книге). Значит, кто-то подослал этого малообразованного человека к государю с угрожающе-зловещим обличением, да еще и в столь подходящий для этого момент. С точки зрения Ромодановского, Андрей Иванов был не просто одиночкой, душевнобольным «самоизветчиком» (как полагает Е. В. Анисимов[647]). Его обращение представлялось Ромодановскому коллективным действием какой-то социальной группы, которая стремилась повлиять на решимость государя ввести обязательное брадобритие и пыталась при этом использовать традиционный для политической культуры Московской Руси институт «обличения» (см. п. 22 в этой книге). Как мы уже знаем, Ф. Ю. Ромодановский и его коллеги имели все основания считать, что за неграмотным нижегородцем Андреем Ивановым стоят какие-то более образованные и осведомленные люди, настроенные весьма решительно. Именно такую линию расследования диктовал им их повседневный опыт и общая обстановка в стране (см. п. 21–25).

Но, по всей видимости, на этот раз Ф. Ю. Ромодановский был не прав. Обратим внимание на то, что Андрей Иванов явился с заявлением о своем «государеве деле» к Москворецким воротам Китайгородской стены (к ним можно было пройти по Москворецкой улице, которая вела от Спасской башни Московского Кремля, если следовать мимо собора Василия Блаженного по современному Васильевскому спуску), но при этом был уверен в том, что пришел к Красному крыльцу, то есть к тому месту, где, по народным представлениям, время от времени появлялся государь. Недавно приехавший в Москву нижегородец еще не успел узнать столицу, и в этом нет ничего удивительного. Но если бы за его действиями кто-то стоял (как полагал Ромодановский), эти люди, конечно, смогли бы его направить с обличительной речью по верному адресу, то есть в Преображенское, где на самом деле в те дни находился Петр I. Похоже, Андрей Иванов был одиночкой. В ответ на вопросы Ромодановского о сообщниках он отвечал:

А на Москве де у него, Андрея, знакомцов никого нет, и с вышеписанными словами к государю ево нихто не подсылывал. Пришол он о том извещать собою, потому что и у них, в Нижнем, посацкие люди многие бороды бреют, и немецкое платье носят, и табак тянут, потому для обличения он, Андрей, и пришол, чтоб государь велел то все переменить[648].

Иными словами, Андрей Иванов настаивал на том, что его побудили к таким решительным действиям те перемены, которые он наблюдал вокруг себя. Путешествуя на гребных судах по Волге, Андрей Иванов имел более широкий кругозор, чем многие его соседи-нижегородцы. Возвращаясь домой, Андрей Иванов замечал, что все больше посадских людей бреет бороды, ходит в немецком платье, курит табак без всякого опасения, и все это несмотря на церковные запреты, о которых все знали. Но неужели это безобразие, разрушение «веры християнской», действительно исходит от царя? Все это Андрей Иванов, видимо, не раз обсуждал с другими гребцами во время своих путешествий. Наверняка ему приходилось общаться и с теми самыми «раскольщиками», о которых его спрашивал Ромодановский. Нужно рассказать царю о том, что делается! Может быть, он тогда образумится и повелит «то все переменить?» Тогда вернутся старые добрые времена, и все будет по-прежнему. Нужно попробовать, пока не поздно!

Это дело часто использовалось в историографии для иллюстрации всеобщего недовольства указами о немецком платье и брадобритии[649]. Приведем конкретный пример. С. М. Соловьев в 15‐м томе «Истории России с древнейших времен» (1865), объясняя, почему Петр I настаивал на брадобритии и перемене костюма, говорит о неприятии инициатив царя «многими из русских»:

Мы уже говорили прежде о смысле преобразования наружности русского человека – преобразования, решительно закончившегося при Петре. Теперь, говоря преимущественно о перемене платья, мы опять должны заметить, что нельзя легко смотреть на это явление, ибо мы видим, что и в платье выражается известное историческое движение народов. Коснеющий, полусонный азиатец носит длинное, спальное платье. Как скоро человечество, на европейской почве, начинает вести более деятельную, подвижную жизнь, то происходит и перемена в одежде. Что делает обыкновенно человек в длинном платье, когда ему нужно работать? Он подбирает полы своего платья. То же самое делает европейское человечество, стремясь к своей новой, усиленной деятельности: оно подбирает, обрезывает полы своего длинного, вынесенного из Азии платья, и наш фрак (пусть называют его безобразным) есть необходимый результат и знамение этого стремления; длинное платье остается у женщины, которой деятельность сосредоточена дома, в семействе. Таким образом, и русский народ, вступая на поприще европейской деятельности, естественно, должен был одеться и в европейское платье, ибо вопрос не шел о знамении народности (это вопрос позднейший), вопрос состоял в том: к семье каких народов принадлежать, европейских или азиатских, и соответственно носить в одежде и знамение этой семьи.

Но иначе смотрели на дело многие из русских, современников Петра. Переменять платье, одеваться немцем было для них и тяжело, и убыточно, и, даже оставляя в стороне суеверную привязанность к старине, перемена эта могла возбуждать сильное раздражение. Дмитровский посадский Большаков, надевая новую шубу, сказал с сильною бранью: «Кто это платье завел, того бы повесил», а жена его прибавила: «Прежние государи по монастырям ездили, Богу молились, а нынешний государь только на Кокуй ездит». Нижегородский посадский Андрей Иванов пришел в Москву извещать государю, что он, государь, разрушает веру христианскую: велит бороды брить, платье носить немецкое, табак тянуть, – и потому для обличения его, государя, он и пришел.

Внизу были недовольны нововведениями[650].

Но если принимать во внимание информацию обо всех действующих лицах, которая имеется в деле о нижегородце Андрее Иванове, картина рисуется несколько иначе. Вспомним, что указ об обязательном брадобритии еще не состоялся, а значит, «многие посадские люди» Нижнего Новгорода, которые «бороды бреют и платье немецкое носят», делали это совершенно добровольно. Следовательно, мы не можем столь однозначно утверждать на основе этого дела, что «внизу были недовольны нововведениями». Яркая фигура Андрея Иванова, решившегося прийти в Москву обличать государя, заслонила собой поведение (может быть, и не столь выдающееся) сотен других «московитов», которое просто оказалось незамеченным.

Подобное произошло и с другим делом Преображенского приказа – о дмитровском посадском человеке Михаиле Семенове сыне Большакове и его жене Марье (1703), которое также цитирует С. М. Соловьев в приведенном выше фрагменте. Вслед за Соловьевым это дело часто используется историками для подтверждения тезиса о всеобщем неприятии петровских культурных преобразований. Но посмотрим и на этот процесс повнимательнее, поставив перед собой задачу услышать все голоса.

Из этого дела следует, что на Большакова донесли портные мастера из крестьян Дмитровского уезда вотчины Троице-Сергиева монастыря. Эти мастера выполняли заказы дмитровских посадских людей на изготовление нового платья. Когда они в начале Великого поста первый раз пришли в дом Михаила Большакова (по всей видимости, для того, чтобы снять мерки), они стали обсуждать и некоторые актуальные новости. Крестьяне-портные при этом хвалили Петра I такими словами: «Ныне он, государь, ходит по службам сам и городы берет». Но хозяйка дома позволила себе не согласиться с такой положительной оценкой царя: «Прежние де государи по монастырям ездили, Богу молились. А нынешней де государь толко на Кокуй ездит, а в монастыри не ездит и Богу не молитца»[651].

Но эти слова тогда не послужили поводом для доноса. Очевидно, крестьяне не увидели в таких оценках ничего предосудительного (впрочем, Ф. Ю. Ромодановский так не думал: на следствии он допытывался, от кого Марья слышала, что государь «ездит на Кокуй», на что она отвечала, что слышала об этом «от проезжих людей, которые у них ставливались для постою, а каких чинов от людей и от кого, имяны, того не помнит»[652]). Когда же портные пришли в другой раз неделю спустя уже с готовым заказом и во время примерки и подшивки платья вновь стали обсуждать новости, высказывания Большакова и его жены перешли допустимые границы. Когда крестьянин Федор Кутьин стал рассказывать, что каких-то ранее присланных в Дмитров казаков по государеву указу выслали обратно к Москве, Марья «молвила спроста»: «Знать де у него, государя, блядь-та болит! Никак от стрельцов». Муж стал ее «унимать» словами: «Как де ты, страдница, смеешь про него, государя, говорить!»[653] Марья его успокоила, заверив: «Федор де тех слов не пронесет». Но когда Михаил Большаков стал примерять свою новую «саксонскую шубу», он сам не сдержался и стал приговаривать: «Указы де о платье прибиты жестокие под смертною казнью; хто де, растакая мать, это платье и затеял, того бы де повесил!»[654]