Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

22. «…Итить в Преображенское царя обличать»

В один июльский день 1699 г. архимандриту московского Знаменского монастыря Иоасафу случилось присутствовать на погребении посадского человека в Зарядье, в приходе Церкви Зачатия Анны, что в Углу. Во время печальной церемонии он встретил группу собиравших милостыню и что-то проповедовавших юродивых во власяницах, а иных и в веригах. Главным из них был Ивашка Нагой – известный и широко почитаемый юродивый, который имел репутацию блаженного святого[499]. Видимо, его почитал и сам архимандрит Иоасаф: он ранее позволил юродивому жить и кормиться в его монастыре. Архимандрит распорядился всех юродивых схватить, отвести в Знаменский монастырь, где посадить на цепь до своего возвращения.

Вернувшись в монастырь, архимандрит приказал привести Ивашку в свою келью, чтобы провести с ним разъяснительную беседу. Иоасаф в своей «сказке», в которой пересказал их разговор, пояснил, что «он, Ивашко, безмолствовал и ни с кем не говорил при многих людех», – поэтому он и беседовал с ним без свидетелей. Оставшись с юродивым наедине, архимандрит стал его обличать в том, что он, имея кров и прокормление в его монастыре, ходит «по рядам и по погребениям», что-то проповедует и тем вводит православных в соблазн. На упреки в попрошайничестве Ивашка отвечал: «В том де вины нет, а дают де мне ради моей святости, и в том де мне будет мзда от Бога, что я, брав, и роздаю нищим же, а иному бы и не дали». Что же касается того, что он, ничего не боясь, говорит в народе правду, на это Нагой, видимо, отвечал: на то он и юродивый, чтобы так делать[500].

Но дальше Нагой произнес фразу, которая сразу перевела их разговор в опасную политическую плоскость: «И я де хочю и не то де делать: итить в Преображенское – царя обличать, что бороды бреет[501], и с немцами водитца, и вера стала немецкая».

Если верить «сказке» архимандрита, услышав такие слова, он принялся ругать юродивого: «Проклятой Ивашко, в своем ли ты уме?! Такие речи говоришь!» Потом архимандрит стал отговаривать своего подопечного от этой затеи: «Государя нет на Москве: изволил итить в Азов и ныне в Азове».

Но юродивый настаивал на своем: он знает, что царя сейчас нет, но он вот-вот вернется: «будет де скоро к Москве послов немецких встречать». На вопрос, откуда он это знает, Ивашка пояснил: так «в народе говорят». Как только государь вернется, Нагой намеревался «итить в Преображенское царя обличать» за брадобритие и отступление от православия. Брадобритие – страшная ересь, отступление от веры, так как, лишаясь бороды, человек лишается Образа Божия. И за все это царя должен обличать патриарх, но он почему-то этого не делает. Видно, патриарх уже сам истратил Образ Божий. Приблизительно так размышлял вслух юродивый[502].

Такими речами Нагой окончательно вывел из себя архимандрита: «Проклятой сатана, нагой бес! Что ты видел?» Сам ты неграмотный, ничего не знаешь, а смеешь богословствовать, да еще говорить такие речи о патриархе! «Или от ума отошел? У нас святейший патриарх – глава и Образ Божий носит на себе». И государь у нас православный, «а никакова соблазну от него, государя, не слыхал».

В ответ на эту ругань рассердился и Нагой: теперь он принялся откровенно обличать и патриарха, и церковные власти, в том числе и самого архимандрита, за конформизм по отношению к отступничеству от истинной веры со стороны самого государя, о котором все хорошо знают, но делают вид, что ничего не происходит: «А какой де он патриарх? Живет ис куска – пить бы ему да есть, да бережет де мантию да клабука белова, затем де он и не обличает. А вы де власти все накупные».

После этой беседы, перешедшей все границы допустимого, архимандрит велел Нагого посадить под караул, а сам тотчас поспешил в Патриаршие палаты в Кремле, где был принят Адрианом, которому обо всем этом рассказал. Патриарх, так же как и архимандрит, отнесся к делу очень серьезно: он приказал «ево, Ивашку, держать в крепи до пришествия великого государя».

Петр вернулся в Москву в конце сентября 1699 г., но до дела Ивашки Нагого сразу руки не дошли. Лишь в конце декабря царь распорядился отправить Нагого для следствия в Преображенский приказ. На допросе в январе 1700 г. выяснилось, что настоящее имя Ивашки Нагого – Парамон («имя де свое он, Парамошка, переменил и, ходя нагой, назывался Ивашком для тово, чтоб ево знакомые не познали, а не для воровства»). Родом он из деревни Неумоина Переславль-Залесского уезда, вотчины стольника Лукьяна Евстафьевича Сытина, откуда он лет пять назад бежал в монастырь – Флорищеву пустынь – вслед за своим отцом. И тому ныне года с три он, Парамошка, начал юродствовать («наг почал ходить») и по благословению своего духовного отца, «чорного попа Гедеона», «на себя вздел» медную цепь с крестом. Странствовал Парамошка сперва в Плёсе, потом пошел юродствовать в Нижний Новгород, а тому года с два перебрался в Москву, где жил в Знаменском монастыре[503]. Пересказанные в «сказке» архимандрита Иоасафа слова он сразу признал. На вопрос о том, откуда именно он узнал про запрещение брадобрития, юродивый ответил: «Писано де о том в Прологу, слышал он, как чли в Знаменском монастыре и в ыных церквах святыми словами, а сам грамоте не умеет»[504]. В Преображенском приказе юродивого заподозрили в том, что его кто-то подговорил обличать патриарха и царя. По этому подозрению с целью получения информации о сообщниках его жестоко пытали (били кнутом и жгли огнем). На пытках Парамон показал, что «царя обличать ево нихто не научал и не посылал, и совету у него о том ни с кем не бывало», все то он «говорил с проста ума, дьявол де меня те слова говорить научил»[505].

Выписка из дела была рассмотрена на заседании боярской комиссии 12 июня 1700 г. Бояре «приговорили Парамошке Нагому за ево воровские и непристойные слова учинить наказание: бив кнутом и отрезав язык, сослать в Соловецкой монастырь и быть ему в том монастыре под крепким началом, и о том в тот монастырь к архимандриту послать ево, государеву, грамоту»[506]. Однако Петр I, который лично слушал выписки из этого дела в Преображенском 27 июня 1700 г., распорядился изменить наказание. В его именном указе говорится: «Тому Парамошке за ево воровство и за воровские непристойные слова велено учинить наказанье: бить кнутом нещадно и, запятнав, сослать в Азов на катаргу в вечную работу, а буде он, будучи на катаргах, учнет чинить раскольство, и ево казнить смертью, не отписываясь к великому государю к Москве»[507].

Таким образом, хотя Ивашка Нагой так и не успел прийти в Преображенское царя обличать, тем не менее его слова дошли до монарха, пройдя через патриарха, Преображенский приказ и Боярскую думу.

Идея о том, что заблуждающегося молодого государя необходимо обличать и направлять на путь истинный, витала в московском воздухе. Не случайно Ивашка в качестве источника своей информации назвал народные слухи. Согласно представлениям, распространенным среди людей Московского государства, «обличать» впадшего в «ересь» государя должны были авторитетные духовные лица, и в первую очередь, конечно, сам предстоятель. 22 апреля 1702 г. в Патриарший духовный приказ в Кремле было подброшено анонимное послание, адресованное местоблюстителю Стефану Яворскому, написанное палочкой и крупными буквами, чтобы не дать возможности по почерку опознать автора: «Соборныя Апостолския Церькви митрополиту Стефану. Что ты не стоишь за православную християньскую веру, за проклятое бритоборотие и за бусурманское платие, а от всех християн буди ты проклят!»[508] (см. ил. 23 в этой книге).

Но если те, кто должен обличать, этого не делают, их обязанность должна быть исполнена кем-то еще. Широко почитаемый юродивый Ивашка Нагой изъявил готовность взять на себя то дело, которое должен выполнить патриарх. Но, конечно, он был не единственным (не первым и не последним) человеком, кто решился на такой шаг (см. также п. 26).

В конце декабря 1696 г. или в начале января 1697 г. старец московского Андреевского монастыря Авраамий подал Петру I челобитную с суровой критикой различных общественных непорядков. Из самого текста следует, что эта челобитная (или «тетради») выражает не столько мнение одного старца, сколько консолидированную позицию некоего круга лиц, часто собиравшихся в келье Авраамия (в Андреевском монастыре на Воробьевых горах) для разговоров не только на духовные темы, но также и о «всяких мирских общих нужных делах».

Ознакомившись с содержанием «тетрадей», Петр I приказал арестовать Авраамия и выяснить, кто именно принимал участие в этих разговорах, какие другие «поносные» речи про царя при этом говорились и не имеет ли кто из этих людей «воровского умыслу на государское здоровье». Расследование, которое велось в Преображенском приказе в январе – марте 1697 г., выявило имена некоторых участников этого «кружка», как его называют в литературе: боярин Матвей Богданович Милославский, подьячие Владимирского судного приказа Игнатий Бубнов и Никифор Кренев, стряпчий Троице-Сергиева монастыря Кузьма Рудеев, крестьяне села Покровского Иван и Роман Посошковы и др.[509] Эти единомышленники, собиравшиеся в келье старца Авраамия, критиковали царя за «потехи непотребные», «шутки и дела богонеугодные», «от которых надобно ему возбранять подданных своих, и он де то сам творит» (речь идет о Всешутейшем соборе), неправедный суд, мздоимство и волокиту в приказах, за то, что государь «безмерно де стал упрям», мать, жену, духовника и прочих «всех не слушает и совету от них доброго не приемлет», «не изволит жить в своих государских чертогах на Москве» и др. Старец говорил своим собеседникам, «чтоб они тебе, великому государю, известили и челом били о том, чтоб неугодное Богу и людям добрым непотребное покинуть, а за угодное и потребное Богу и людям добрым неленостно принятися и неоплошно хранити». На это его собеседники отвечали, что так обличать государя служилым людям не подобает: «Скажут де про нас, будто мы заводим бунт, и блюдутся казни и разорения домов своих и ссылок». С подобными обличениями к царю следует обращаться

святейшему патриарху и духовному отцу его, великого государя, священнопротопопу имреку, и преосвященным митрополитом, и архиепископом, и епископом православным, и архимандритом, и игуменом, и всему Освященному собору: на то де их Господь Бог и устроил – ходатайствовати о всех людях ко Господу Богу, такоже и к царем православным о всяких мирских общих нужных делах. О сем де деле и вашей братье, монахом, пристойно бить челом и говорить: у вас де домов, такоже и жен, и детей нет; хотя де ково из вашего чину и в сылку пошлют – в монастырь же.

Поразмышляв, старец Авраамий был вынужден признать справедливость таких суждений: действительно, «из них ково пошлют в сылку – жена, дети восплачют, а наипаче у ково есть отец или мать в старости <…> а у меня, убогова чернца, уже на сем свете несть ни отца, ни матери; аз един, и возплакать по мне и опечалится некому»[510]. Поэтому он и решился прийти к царю с таким обращением.

Подобные обличители вызывали раздражение и даже гнев Петра. Но, возможно, их усилия все-таки не были совсем бесплодными. Например, как хорошо известно, в феврале 1697 г. был объявлен царский указ о реформировании порядка судопроизводства. В нем признавалось несовершенство существующей системы правосудия, при которой «правым и маломочным людем во оправдание чинится многая волокита и напрасныя харчи, и убытки, и разоренье»[511]. История создания этого указа плохо изучена[512], однако мы вполне можем (пока на уровне гипотезы) связать воедино общественное недовольство «неправедными» судами, ярко выраженное в «тетрадях» Авраамия, и царский указ об изменении формы проведения суда, принятый всего месяц спустя после знакомства Петра с челобитной старца. Как иначе объяснить, почему именно в этот момент царь так решительно обращается к проблемам судопроизводства? Нет ничего не вероятного в том, что Петра не оставили равнодушным упреки Авраамия (который в действительности выражал общественное мнение – и Петр это понимал) в том, что царь, «покинув правление государства своего», «приказал правити» взяточникам, которые «губят государство нагло, судят неправедно и с судимых емлют, кто даст почести посуленной, тот и прав», так что «которое дело мочно было вершить в два или в три дни, и такие дела и в год не вершатся, праваго не оправят для того, что и с виноватаго взято»[513].