Глава восемнадцатая
Если бы кто-то спросил Владимира Константиновича, когда все началось, он не сумел бы ответить точно. Оглядываясь назад, понимал, что происходило все постепенно и продвигалось вперед крохотными шажочками, пока внезапно не набрало темп и не обвалилось на него, раздавив мертвой, грозной тяжестью всю его жизнь.
Прежде Владимиру Константиновичу казалось, будто самое страшное, что могло с ним случиться, – это болезнь любимой жены. И стоит ей пойти на поправку, как он сделается счастливейшим из смертных.
Теперь его желание исполнено, Варенька здорова. Но никакого счастья нет и в помине – лишь тоскливый, сосущий кровь ужас. Потому что эта молодая, цветущая женщина больше не была его милой Варей. Болезнь ушла, а вместе с нею ушла и возлюбленная Владимира Константиновича, оставив вместо себя совсем иное существо…
Нет, пожалуй, все-таки можно сказать, когда пошел отсчет, подумалось Комынину. В середине зимы Владимир Константинович впервые увидел у Вари книги. Прежде жена не выказывала интереса к чтению, в свободное время писала красками или вышивала. Книг было две – обе толстые, с потемневшими от времени страницами, в черных переплетах.
– Что это? – спросил он.
Жена немного смутилась.
– Это Петра Васильевича книги, Володя. Он мне дал прочесть.
Солодников целыми днями пропадал то на стройке, то в окрестном лесу, они встречались лишь за ужином, да и то не всегда, и Владимир Константинович понятия не имел, что Петр Васильевич общается с Варей.
– О чем они? – Комынин открыл ту, что лежала сверху, пролистнул пару страниц, но жена подскочила к нему и забрала книгу.
– Не нужно это тебе, незачем, – резковато бросила она. – Петр Васильевич говорит, что… Словом, я должна немного узнать о том, кто спас мне жизнь. А тебе это не должно быть интересно.
Варенька смягчила резкость улыбкой, но Владимира Константиновича ее поведение покоробило.
– Отчего же мне не должно быть интересно, что за сила тебя вылечила?
Справедливости ради, он и в самом деле не проявлял охоты узнать об этом. Тут было что-то подсознательное, даже неосознанное: ему хотелось держаться от этого подальше. Владимир Константинович полагал, что после завершения строительства они с Варенькой уедут с острова, чтобы не возвращаться. Забудут и о нем, и о болезни, и о чудесном исцелении.
Но не тут-то было. Оказалось, что у Вареньки другие планы.
В тот день, когда они заговорили о книгах, Варя уклонилась от пояснений, больше не желала затрагивать эту тему. С той поры Владимир Константинович не видел книг (она больше не оставляла их на видном месте, запирала в своем сундучке), однако знал, что она читает их.
Жена забросила и вышивку, и рисование, углубившись в изучение непонятных трактатов. На его вопросы улыбалась, отвечала расплывчато, спешила переменить тему разговора.
Лишь когда на остров привезли икону, им все же пришлось поговорить. Солодников с величайшей осторожностью распаковал большую коробку, в которой она находилась. Варенька все это время стояла подле него, и Владимир Константинович с неудовольствием заметил на ее лице выражение восторга, граничащего едва ли не с экстазом.
В выражении глаз, в том, как подрагивали от нетерпения ее руки и кривился рот, было что-то жадное, почти неприличное, и Владимир Константинович отвел взгляд, подумав, что, по всей видимости, плохо знает свою жену.
– Кто это? – нервно спросил он, и Солодников с Варей ответили в унисон:
– Панталион. Земное воплощение Владыки.
Владимир Константинович не вполне понял, что это значит, и Варенька снисходительно пояснила:
– Ты же знаешь, ваш Бог един в трех лицах, сын Божий приходил на Землю. Вот и Панталион бывал здесь, оставил нам, последователям, свой лик.
Варенька так и сказала – «ваш Бог», словно это не она еще год назад была примерной прихожанкой, постилась, стояла перед образами и просила Господа даровать ей здоровье.
Словно прочтя мысли мужа, Варенька усмехнулась и жестко проговорила:
– Разве ты забыл? Я верила всем сердцем, я молила вашего Бога, но Он отвернулся от меня, сделал вид, что не слышит. Чего теперь обижаться, что больше в Нем не нуждаются?
Солодников, желая сгладить нарождающуюся ссору, быстро сказал:
– Прах Панталиона покоится не в одном месте, его останки захоронены в разных частях земного шара. Пропащий остров – одно из таких священных мест, потому именно здесь и следовало построить храм.
Тем же вечером Варенька впервые завела речь о том, что не желает покидать Пропащий остров.
– Володенька, мне здесь хорошо и спокойно. Только тут я могу быть счастлива! Прошу, давай построим дом неподалеку от храма Панталиона, – ворковала она, ластясь к нему, делаясь все больше непохожей на прежнюю скромную Варю. – Я не хочу возвращаться ни в Быстрорецк, ни в Петербург, ни в наше имение. Эта суетность, этот вечный бег, глупые люди, которым не понять меня…
– Но прежде тебе нравилось и в столице, и в Быстрорецке! – пораженно ответил Владимир Константинович.
– То было прежде. Многое изменилось. Ты отвел меня от края бездны, ты поверил в помощь Панталиона и заставил поверить меня, так зачем теперь поворачивать назад? Пойми, милый, мне будет хорошо только тут, а в других местах я зачахну, болезнь может вернуться.
Это было похоже на шантаж, а еще – на ложь. Он не стал отвечать, но Варя с того дня говорила об их будущей жизни в новом доме на острове, как о деле решенном, не желала слышать никаких возражений.
Владимир Константинович все меньше узнавал в этой женщине, переполненной экзальтацией и злой энергией, свою нежную, тихую Вареньку. Дни напролет она читала свои книги – одна или в компании Солодникова, пропадала в храме, который был уже почти готов (оставались лишь внутренние работы, близившиеся к завершению).
– Ты так переменилась, – вырвалось у него однажды за завтраком.
– Переменилась? В чем же?
– И ко мне, и… И в целом.
– Володенька, о чем ты? Что за фантазии? – По губам Вари скользнула небрежная улыбка. – По-моему, ты стал чересчур мнительным.
– А по-моему, нет. К примеру, ты не рисуешь больше. – Это была самая малая из перемен, но Владимиру Константиновичу нужно было с чего-то начать.
Варенька погладила мужа по щеке, поглядела, как на несмышленое дитя.
– Ты же понимаешь, это была лишь забава, баловство. Художницы из меня никогда бы не вышло: не хватает терпения и таланта. А попусту время тратить да краски переводить… К чему? Есть более серьезные занятия.
– Знаю я твои занятия! – Прозвучало глупо и беспомощно, и Варенька не удостоила его ответом. Еще раз потрепала по щеке и вышла из-за стола.
Комынин почувствовал себя униженным, но не знал, что можно предпринять, и поступил так, как поступает большинство людей в сложной ситуации: вовсе ничего не стал делать, полагаясь на то, что все как-нибудь образуется само по себе.
Разумеется, ничего не наладилось, стало только хуже.
В конце зимы рабочие уехали с острова, завершив то, для чего их нанимали.
Прощаясь с Владимиром Константиновичем, Комов смотрел на него с затаенной грустью и жалостью.
– Внутри этого… – он словно бы поперхнулся, – этого сооружения лишь голые стены. Когда я спросил Солодникова, кто станет заниматься росписью, внутренним убранством, он ответил, что сделает это сам. – Комов дернул подбородком. – И ваша жена ему поможет, она же художница.
Владимир Константинович понятия об этом не имел, но не готов был признаться в неосведомленности. Оказывается, решили без него, а он, тот, кто оплачивает все, ни сном ни духом!
Комынин сделал вид, что все нормально, в порядке вещей, промямлил что-то, поспешно заговорил о другом. Комов, который отлично все понял, притворился, будто верит. Они простились сухо, скованно, хотя все это время общались вполне дружески.
Вечером того же дня Владимир Константинович спросил Солодникова и Варю, что это за идея, – самостоятельно расписывать стены, а в ответ получил то, что и обычно: снисходительные взгляды, показную сердечность, скрывающую ледяное равнодушие. Этим двоим не было дела ни до него, ни до его мнения, ни до его недовольства.
«Я для них – ярмарочный дурачок, пустое место», – подумал Комынин. Того, что он покинул комнату, Варенька и Солодников не заметили.
Думать об этом было больно и страшно. Казалось, вся жизнь рассыпается, ломается, и ничего уже не поправить, не вернуть. Совсем плохо Владимиру Константиновичу стало после разговора с Глашей.
«Старая нянька, я, Варенька, проклятущий Солодников да несколько слуг. Больше на острове никого и не осталось», – подумал Комынин, глядя на старушку.
Глаша вошла крадучись, бочком, вид у нее был такой, точно она прислушивается к тому, что происходит за спиной, но боится оглянуться.
– Чего тебе, Глаша? – Он хотел спросить ласково, уважительно, а получилось отрывисто, лающе.
Однако старая женщина не обратила на его тон внимания.
– Что хотите, то и делайте, а больше так нельзя!
– Как? – вяло спросил Комынин, понимая, о чем она хочет поговорить.
– Вареньку нашу спасать надо от этого… – Глаша пожевала губами и выплюнула: – Нехристя. Это кого же он из нее сделал?
– Глаша, ты…
Она проницательно посмотрела на него.
– Вы и сами не слепой. Видите, будто и не она это.
Глаша принялась говорить о том, что и Владимиру Константиновичу не давало покоя: характер Вари стал другим, картины она не пишет, с Глашей больше не говорит «ни полсловечка», постоянно проводит время с Солодниковым.
– Будь он помоложе, я бы, грешным делом, подумала… – Нянька осеклась, вспомнив, кто перед ней. – Но дело в другом! Он, окаянный, голову ей морочит! Варя была, как дитя малое, а сейчас глаза колючие, шипит змеей, слова цедит.
В следующие полчаса Глаша, сбиваясь и путаясь от волнения в словах, рассказывала Владимиру Константиновичу о том, как Варенька, славная, чудесная Варенька, недрогнувшей рукой свернула голову курице на кухне; как с силой пнула хромую собаку, которую привез кто-то из рабочих; как однажды порезала себе руку и затем кровью нарисовала на щеке непонятный символ, а когда перепуганная Глаша спросила, зачем она это сделала, велела старухе замолчать, пригрозив вырвать язык.
Несколько ночей подряд Варя уходила в лес, возвращаясь лишь под утро; а еще Глаша видела, как они с Солодниковым ходили к обрыву: сбросили с него что-то в воду, громко говоря при этом на непонятном гортанном наречии.
