Глава двадцатая
– Мне нужно увидеть Володю, – сказал Иван Павлович. – Немедленно.
Он не хотел более притворяться, будто не находит в происходящем ничего противоестественного, но в то же время боялся открыто сказать о своих подозрениях и опасениях. Ведь тогда и этим двоим не придется делать вид и…
И что они с ним сотворят?
Вероятно, то, что сотворили со слугами, с Глашей. Комынин не был настолько наивен, чтобы поверить, будто все эти люди пожелали просто уехать.
– Пойдемте, – отозвался Солодников.
Через пару мгновений все трое стояли возле двери.
– Хочу предупредить вас, Иван Павлович. Ваш племянник неважно выглядит.
Комынин не стал больше слушать (хватит с него этих уверток!) и толкнул дверь. Внутри было темно, душно и дурно пахло. Уже вечерело, и света из маленького оконца не доставало, чтобы осветить все помещение.
Кровать Володи стояла у дальней стены, как и прежде, и на ней кто-то лежал. Видимо, хозяин комнаты.
– Сейчас зажгу свечи, – произнесла Варенька.
– Не стоит. Позвольте, я сам, – твердо возразил Иван Павлович. – Будьте любезны, оставьте нас.
– Как угодно.
Дверь за Солодниковым и Варей закрылась, и Иван Павлович медленно приблизился к кровати.
– Володя, здравствуй, дорогой мой, – негромко проговорил он, но ответа не получил.
Комынин нашел свечи, зажег их, и в комнате стало намного светлее. Он придвинул стул к кровати и сел, едва не застонав от облегчения: какое счастье – дать отдых усталым ногам.
Володя лежал, отвернувшись к стене, закутавшись в одеяло, и Иван Павлович видел лишь его макушку.
– Володя, ты слышишь? Ты спишь, быть может?
Фигура на постели была все так же недвижима, и это пугало все сильнее.
– Ты не отвечал мне на письма, вот я и решил приехать сам, – сказал Комынин. Говорил, чтобы нарушить тишину, не сидеть молча.
Он огляделся по сторонам, не зная, что предпринять. От духоты и вони (пахло немытым телом, чем-то кислым, а еще нечистотами) голова начала кружиться.
Свечи горели, потрескивая, желтые огоньки трепетали, на стенах плясали тени, и Ивану Павловичу показалось, что они живые.
– Володя, я… – Он снова посмотрел на племянника и поперхнулся от неожиданности. Тот, оказывается, обернулся и теперь через плечо смотрел на посетителя.
Это, несомненно, был Володя, но как же мало походил он на себя прежнего! Нечесаные грязные волосы падали на лицо, щеки обвисли, как у бульдога, спекшиеся губы искусаны в кровь. Взгляд его был недоверчивым и диковатым, как у пойманного в ловушку животного.
Володя завозился и приподнялся на подушках.
– Вы кто такой? – Голос был похож на собачий лай.
– Ты что же, не узнаешь меня? – поразился Иван Павлович. – Это же я, твой дядя, я…
– А, ну да, – равнодушно бросил Комынин-младший и сел в кровати, прислонившись к спинке. Иван Павлович увидел, что больной лежит в постели одетым. Причем одежда была несвежая, в пятнах.
Иван Павлович не понял, точно ли Володя узнал его, но спросить не решился.
– Ты, я вижу, болен. Что с тобой?
Племянник затрясся в приступе беззвучного хохота, хотя Иван Павлович не сказал ничего смешного.
– Ты бы тоже заболел, если бы видел то, что вижу я, – тем же лающим голосом ответил он. – Они каждую ночь приходят…
Больной вдруг вскинулся, завертелся, посмотрел на свечи, на темное окно и взвизгнул:
– Уже ночь? Пришла уже, негодяйка? – Он запустил пятерню в волосы. – Теперь и эти придут, все придут, недолго ждать!
Володя принялся раскачиваться из стороны в сторону, бормоча и озираясь. Гадкий запах, исходящий от него, стал почти невыносим.
«Господи, что же это? Как такое могло случиться?» – в отчаянии думал Комынин-старший.
Между тем Володя умолк и уставился на Ивана Павловича воспаленными, обведенными черными полукружьями глазами, облизнул губы. Взгляд его карих глаз был полон совершеннейшего, беспримесного безумия, и старику показалось, что больной сейчас бросится на него, вцепится в глотку.
Но вместо этого Комынин-младший прижал ладони к щекам в почти комичном жесте ужаса и проговорил нараспев:
– Скоро, скоро! – Он повторял и повторял это слово.
Иван Павлович не выдержал и вскрикнул:
– Что – «скоро»? Господи Боже!
– Я видел их, видел. Они приходят, они смотрят в окна. – Голос безумца сделался тихим и наполнился страхом. – Человек с ободранной кожей глядит в мое окно. Тени с мертвыми глазами просачиваются в щели в полу, подбираются ближе. Луна движется по небу не в ту сторону, в ее свете мертвецы бредут по темным дорогам. Не-живое и не-мертвое ищет хозяина, хочет вырвать из тела душу. Тот, у кого два лица, рыщет возле дома, воет, скребется. Окаянные кричат, глядя в небо, и их голоса сводят с ума!
Больной прижал ладони к ушам, повалился обратно в кровать, натянул одеяло и затрясся под ним, причитая и плача.
Ивана Павловича обуял ужас, равного которому он никогда прежде не знал, не испытывал. Ему стало холодно, по телу прошла дрожь, пришлось стиснуть челюсти, чтобы зубы не стучали друг о дружку. Слова, которые произносил его несчастный племянник, лишенные смысла, непонятные, были полны острой, жгучей безысходности, которую Иван Павлович ощущал так явственно, будто это было нечто материальное, то, что можно потрогать руками.
Ему захотелось уйти прочь, но не было сил подняться со стула.
Входная дверь со скрипом отворилась.
– Что ж, уважаемый Иван Павлович, насмотрелись? – без тени сочувствия вопросил Солодников. – Полагаю, вам нужно отдохнуть с дороги. Позвольте, я провожу вас в дом, который вы занимали прежде.
– Что свело с ума моего племянника? – проклиная себя за жалкий, старчески дребезжащий голос и умоляющие интонации, спросил Иван Павлович.
– Не волнуйтесь, скоро ему станет лучше.
«Откуда такая уверенность?» – собрался спросить Комынин, но прикусил язык: фраза прозвучала не успокаивающе, а угрожающе.
Они вышли из домика Володи, Солодников запер дверь на ключ.
Было совсем темно; неровная, словно обглоданная псами луна скупо освещала округу, и Ивану Павловичу вспомнились безумные слова о том, что ночное светло движется по небосклону не в ту сторону, а затем в памяти всплыли и другие ужасы, о которых говорил Володя.
Комынин затрясся еще сильнее.
– Вас, смотрю, лихорадит? – спросил Солодников, чуть не волоком таща за собой старика. Он открыл дверь дома и втолкнул Ивана Павловича внутрь.
– А Варенька…
– Она у себя. Тут есть все, что вам может понадобиться, – проговорил этот странный и страшный человек.
А после вышел, оставив Комынина в одиночестве.
Старик перевел дыхание. Обстановка была та же самая, что и до его отъезда, и это подействовало успокаивающе. Свечи были зажжены, окно занавешено, кровать аккуратно застелена, в углу находился умывальник, висели полотенца, а на столе стояли тарелки с едой и кувшин с каким-то напитком.
«Все хорошо», – сказал себе Иван Павлович, а потом обернулся и запер дверь на задвижку. Так-то лучше. Спокойнее.
Конечно, он разволновался, но это вполне понятно и объяснимо: перенесенная недавно болезнь, изматывающая дорога, удручающее состояние любимого племянника. Необходимо освежиться, поесть, выспаться, утром все будет выглядеть иначе. Он отдохнет, а после примет все необходимые меры, чтобы как можно скорее увезти Володю с острова.
«Скоро ему станет лучше», – вспомнил он слова Солодникова.
«Вот заберу моего мальчика от вас – и станет!»
Иван Павлович умылся, вытер руки. Карманные золотые часы на длинной цепочке – подарок отца – показывали почти полночь. Надо бы лечь, поздно уже. Или сначала желательно перекусить, чтобы набраться сил?
Старик подошел к столу, отодвинул стул и хотел было сесть, но тут услышал шорох. Звук шел со стороны окна, и ему подумалось, что это могут быть мыши.
Однако, прислушавшись, Иван Павлович сообразил, что шорох доносится с улицы. Возможно, какое-то животное…
«На острове нет ни собак, ни кошек, даже и диких зверей нет!»
Стены домика были довольно тонкими, и Иван Павлович отчетливо слышал, что кто-то ходит вокруг, наступает на веточки, которые хрустко ломаются под ногами, приминает ступнями прошлогоднюю листву, касается пальцами стен.
Порадовавшись, что дверь заперта, старик на цыпочках подошел к окну. Может, это Володя? Нет, вряд ли он вышел: Солодников запер дверь.
Тогда Солодников или Варя? Тоже нет: зачем им кружить вокруг дома, какой в этом смысл?
Чья-то рука подергала входную дверь, и Иван Павлович еле сдержал вопль. Под угрозой смерти не стал бы он подходить, отпирать ее, спрашивать, кто там. Ему отчетливо представилось собственное одиночество: он, слабый, больной старик, заперт на острове, кругом – вода, а рядом – сумасшедший племянник и люди, от которых исходит угроза.
Снова звук снаружи. На сей раз – не то хрип, не то низкий, горловой стон. Тот, кто издавал его, стоял прямо под окном.
«Человек с ободранной кожей глядит в мое окно», – сказал безумец, и Иван Павлович содрогнулся.
Хриплый стон повторился снова, став громче, превратившись в завывание. Слышать это было невыносимо, но еще невыносимее – думать, кто может стонать и выть.
«Врага нужно знать в лицо!» – безапелляционно проговорил в голове Ивана Павловича голос давно умершего отца.
Это правда. Стоять и трястись – что может быть малодушнее, гаже? А если это несчастный безумный Володя выбрался в окошко и бродит по округе, перепуганный и потерянный? Вдруг он упадет в низину со ступеней и свернет себе шею? Чем тогда Иван Павлович сможет оправдаться, как сумеет успокоить свою совесть?
Старик решительно подошел к окну и раздвинул занавески.
Сначала даже не испугался: ему показалось, что на пятачке перед домом вправду стоит, запрокинув голову, глядя в небо, его племянник. Но потом Иван Павлович увидел, что человек этот выше, худощавее. Был он нагим и босым, седая луна бесстыдно освещала его тело – и Комынин видел, что оно изъедено, плоть тут и там обнажила кости, а темные волосы почти отвалились от черепа. Кожа мертвеца казалась влажной, и Иван Павлович понял, что перед ним утопленник.
Страшный гость опустил голову и уставился на старика пустыми глазницами. На месте носа чернела дыра, верхняя губа была объедена раками или рыбами, торчащие зубы напоминали речные камни. Узнать, кто перед ним, было невозможно, и все-таки Комынин не усомнился ни на миг.
