Глава девятнадцатая
Попасть на остров Иван Павлович сумел лишь в ближе к середине апреля. Летом туда можно было добраться по воде; зимою, когда река замерзала, – по льду, но по весне остров был отрезан от большой земли. Перебираться по льду, который начал таять, опасно, поэтому пришлось дожидаться открытия судоходного сезона на Быстрой.
Ехал Иван Павлович с тяжелым сердцем. Предчувствие беды не оставляло, ночами снилась покойная матушка.
Сон всегда был один и тот же. Матушка ничего не говорила, лишь смотрела жалостливо да качала головой, а когда он принимался расспрашивать родительницу, что случилось, та заливалась слезами, поворачивалась и уходила в свою комнату.
Иван Павлович шел следом за нею, но каждый раз оказывалась, что вместо нее в комнате стоит гроб, а в гробу – любимый племянник Володя. Лицо застывшее, пожелтевшее, напряженное, будто перед смертью несчастный страдал.
Стоило бедному Ивану Павловичу приблизиться к гробу, как мертвец открывал глаза и ухмылялся. Глаза у него были красные, зубы – кривые и крупные. Иван Павлович хотел бежать, но ноги слабели и прирастали к полу. А потом из-за спины слышался голос Вареньки, которая принималась хохотать и спрашивала что-то, а что именно, вспомнить просыпавшийся в холодном поту, с рвущимся вон из грудной клетки сердцем Комынин не мог.
Измученный повторяющимся кошмаром Иван Павлович почти не спал, слабел и терял аппетит, а потому болезнь его снова начала поднимать голову. Доктор отговаривал пациента от поездки, но Иван Павлович не мог медлить.
Подплывая к Пропащему острову на нанятом в Быстрорецке суденышке, он почувствовал себя так, словно вернулся в свой сон: настолько острым было ощущение ужаса и надвигающейся беды.
Старик не знал, что ждет его, но ему потребовались все силы, чтобы не развернуться, не передумать.
На сей раз рыбацкие хижины не пустовали, весенний клев уже начался. Увидев людей на берегу, Комынин приободрился: можно будет договориться с кем-то из рыбаков и уплыть с острова в любое время. Плохо то, что до храма, стоявшего в центре острова, далеко от берега, придется добираться пешком: Ивана Павловича не ждали, не встречали, никто не прислал за ним повозку.
Он оставил свой багаж (весьма скромный) одному из рыбаков, сказав, что вещи заберут позже.
– Не бойтесь, ваше благородие, все в сохранности будет, – сказал жилистый, словно высохший на речном ветру молодой мужчина, назвавшийся Федором. – Нам чужого не надо.
Вид его внушал доверие, и Иван Павлович спросил:
– Ты не знаешь, как там господа, что приехали храм строить? Все ли у них хорошо?
Федор помрачнел, потемнел лицом, но попытался скрыть это, отвернувшись будто бы за какой-то надобностью.
– Церковь-то ведь уже построена? Идут ли службы?
– Какие там службы!
Иван Павлович обернулся и увидел сухонького старичка с зелеными, прозрачными, как речная вода, глазами, который подошел неслышно, как кот.
– Бывал я там, – продолжил он, – какие, говорю, службы, коли нету священника? И на православный храм не похоже. – Старик сплюнул. – Бесовское место.
Так больше ничего и не добившись, Иван Павлович зашагал в сторону храма. Сбиться с пути не боялся: дорога была протоптана во время строительства. По счастью, было сухо, шагалось ему легко, только вот из головы не шли слова старика.
Бесовское место. Комынину оно тоже не нравилось; чем дальше он забирался вглубь Пропащего острова, тем сильнее ощущал себя покинутым, одиноким и… пропащим.
До места Иван Павлович добрался уже ближе к вечеру. Солнце припало к линии горизонта, и последние лучи его догорали лихорадочным, болезненным лимонным светом. На острове было тихо, как в соборе, и Комынину вспомнились разговоры о том, что тут не водятся ни птицы, ни звери.
«Это все же лучше, чем если бы из чащи вышел лось, не так ли?» – спросил себя Иван Павлович, и ему подумалось, что в здешнем лесу может таиться нечто куда более страшное, чем сохатый.
Дорога кончилась, и взору путника предстал храм. Иван Павлович устал и вымотался, но, поняв, что путь его подошел к завершению, ничуть не обрадовался.
Теперь он видел, что храм полностью достроен, но видел и то, как мало он похож на остальные церкви. Не случайно рыбак использовал слово «бесовское». Это строение не венчал крест, да и куполов не было. Основание было круглым, а из центра этого круга устремлялась ввысь треугольная пирамида, на вершине которой торчал острый шпиль.
Экзотичное, угловатое белое с золотом здание было по-своему красивым, но то была дикая, нездешняя, непонятная глазу красота, которая казалась чуждой, враждебной.
Чтобы подойти к храму, нужно было спуститься вниз, и больные колени Ивана Павловича еле сгибались, преодолевая высокие ступени. Тело ныло, и Комынин еле добрался до площадки перед храмом.
Домики, построенные для господ, находились наверху, лишь один, тот, в котором жил Солодников, стоял возле храма. Однако подойти к остальным домам, не спускаясь вниз, не получилось бы: «чашу» окружала чащоба, а домики стояли на противоположной от дороги стороне низины.
Дверь дома Солодникова была закрыта, и Иван Павлович решил, что внутри никого нет. Он малодушно обрадовался тому, что не придется столкнуться нос к носу с Солодниковым, и хотел уже начать подниматься к дому Володи, как дверь храма отворилась и на пороге показалась Варенька.
На долю секунды лицо ее сделалось недовольным, но потом она изобразила радушную улыбку, показывая, что приятно удивлена.
– Дядюшка, дорогой наш! – Варя пошла ему навстречу, протягивая руки. – Что же вы не написали, не предупредили нас? Мы бы встретили! Можно ли вам в вашем возрасте путешествовать пешком так далеко?
Варенька клюнула его в щеку. Губы были сухими и колючими, а вся она казалась взвинченной, нервной. Не было в ней той застенчивости, того тихого послушания и мягкости, что всегда составляли суть ее очарования. Иван Павлович вспомнил, как Варя хохотала в его сне, и с трудом подавил дрожь.
– Здравствуй, милая, – произнес он, стараясь, чтобы голос звучал как ни в чем не бывало. – Я много раз писал, вы что-то не спешили баловать меня ответами. Вот и решил сам вас проведать, узнать, все ли в порядке.
Варенька хотела сказать что-то, но промолчала. По лицу ее точно бы пробегали волны, и у Ивана Павловича появилось ощущение, что она примеряет маски, думая, решая, какая из них более приличествует случаю.
– Где же Володя? Тут, с тобой?
– Нет, он… – Варенька, похоже, нашла нужную интонацию и скорбно произнесла: – Видите ли, дядюшка, я не хотела волновать вас понапрасну, и мне жаль, что придется вам узнать обо всем… – Она вздохнула. – Володя не писал вам, потому что болен.
– Болен? Чем? Простужен, должно быть? Нужно вам было… – Иван Павлович перебил сам себя: – Где Володя?
Дверь храма снова отворилась, выпустив Солодникова. Открылась она широко, и Иван Павлович заглянул внутрь. Увиденное настолько его изумило, что на миг он позабыл про недуг племянника.
– Святые угодники! Это что же…
– Желаете посмотреть? – после краткого приветствия предложил Солодников. – Милости просим.
Иван Павлович принял приглашение и вошел.
Внутри храм выглядел еще более странно, чем снаружи.
Икона там была лишь одна – изображение Панталиона. Белые гладкие стены – уходящие вверх остроугольные треугольники – были расписаны непонятными символами красного, золотого и черного цвета. Диковинного вида орнамент, большие и малые фигуры, переходящие одна в другую – от всего этого рябило в глазах, голова начинала кружиться.
Окна (круглые, как люки) находились высоко под потолком, а пол казался прозрачным, ступать по нему было неловко и страшно, преследовало ощущение, будто он вот-вот разобьется, и ты провалишься вниз.
В центре помещения находилось нечто вроде бассейна, наполненного черной, золотистой и алой водой, причем цвета эти не смешивались, а сама жидкость была живой: двигалась, закручивалась в водовороты, перетекала из одной точки в другую.
Пахло липкой, навязчивой сладостью с примесью чего-то несвежего, прокисшего. Иван Павлович почувствовал, что ему трудно дышать, перед глазами все плыло.
«Господи помилуй, какому божеству возносят молитвы в этом храме?!»
– Мне нужно на воздух, – просипел он.
– Конечно, – охотно отозвался Солодников. – Это вы с непривычки.
На улице, жадно хватая ртом воздух, Иван Павлович слышал, как Варенька говорит полным показного сочувствия голоском:
– Вам нужно отдохнуть, прилечь с дороги. Позже сумеете рассмотреть повнимательнее. Уверена, вам понравится, вы проникнитесь величием и красотой храма Панталиона.
– Мне нужно увидеть племянника, – слабо отозвался Комынин.
– Разумеется! Идемте, прошу вас! Надеюсь, вы не подумали, будто мы хотим этому воспрепятствовать.
Сказав «мы», Варенька объединила себя с Солодниковым.
Володя остался один, в стороне.
Подъем давался Ивану Павловичу еще тяжелее, чем спуск. Он пыхтел и задыхался, стараясь не показать, насколько ему на самом деле плохо.
– Панталион помог мне, вернул меня к жизни. Мы верим, что и Володе он поможет, – ворковала Варенька, поддерживая Ивана Павловича под локоть.
– Чем он болен?
– Недуг его нервического свойства, – ответил Солодников. – Перенапряжение, усталость, дурные сны.
«Дурные сны», – эхом отозвалось внутри у Ивана Павловича.
– Это пройдет. Скоро все изменится. И вам тоже станет лучше. Правильно сделали, что приехали. Панталион никого не оставит.
Последняя фраза прозвучала чуть зловеще, но Комынин постарался отогнать эти мысли: и без того хватало поводов для беспокойства.
Одолев последнюю ступеньку, Иван Павлович откашлялся, передохнул немного, а после двинулся к стоящим тесной группой домикам.
– А где же Глаша твоя? – вспомнил он вдруг. – И все прочие слуги?
Варенька беспечно махнула рукой.
– Покинули нас. Уехали с острова. Кто зимой, кто по воде, как лед сошел.
– Уехали? – ошеломленно переспросил Комынин. Он не мог представить себе, что верная Глаша оставила свою госпожу.
– Вижу, вы удивлены. Право, не стоит беспокоиться. Мы справляемся. А к лету наймем новых. Нам понадобится много людей: мы ведь решили строить имение, окончательно сюда перебраться. Сколько можно ютиться в этих хибарах?
Варенька широко улыбалась, глядя на дядю своего мужа.
