А потом он убил меня

ГЛАВА 25

Когда я просыпаюсь утром в понедельник, мне первым делом приходит в голову, что статья в «Нью-йоркере» вышла практически сразу после моего позорного фиаско в «Вильямс-Сонома», и это очень удачно, даже я сама бы не спланировала лучше. Не знаю, поверил ли Ник в мою басню про бабульку-преследовательницу, но вид у него тогда стал перепуганный, поэтому будем надеяться, что да. Я хихикаю про себя, вообразив, как он станет шарахаться от каждой встречной и поперечной низкорослой старушки. Господи, вот бы он прыгнул в Гудзон, прихватив заодно свой снобизм, псевдоинтеллектуальность и черные водолазки.

«Статья чудесная! Вы там настоящая, Эмма, ухвачена самая суть! Ничего, что я прочел ее заранее?»

Видимо, ему по-настоящему завидно, раз он так запел, демонстрируя фальшивую радость за меня.

Что ж, Ник-Гнойник, придется тебе еще некоторое время повариться в своей зависти. Пусть-ка юного Ника раздавит понимание, что я не только лучше пишу — в конце концов, лишь один из нас получил премию Пултона, и, насколько мне известно, это не он, — но и куда более знаменита. Пусть немножечко подумает об этом, прежде чем прыгнуть в Гудзон.

Я быстро одеваюсь, спускаюсь к газетному киоску и покупаю журнал. Меня чуть-чуть разочаровывает отсутствие на обложке моей фотографии, хоть я и убеждала себя, что ее появление маловероятно.

— Там статья обо мне, — говорю я продавцу, когда он берет у меня мелочь.

— Правда? Вы какая-то знаменитость?

— Да, я Эмма Ферн. — Я похлопываю по журналу. — Взгляните на досуге.

— Непременно! — бодро отвечает он.

Вернувшись за кухонный стол, я пролистываю страницы, пока не нахожу нужную.

«В рамках серии статей о лауреатах премии Пултона: Эмма Ферн, или Не судите о книге по обложке. Автор — Эл Гонски».

Меня потряхивает от предвкушения. Накось выкуси, Ник-Гнойник.

«Мне нужно перечитать „Бегом по высокой траве“».

Хорошая идея, просто отличная, так и скажи своим читателям. Эл. Лишние продажи мне уж точно не помешают.

«Победа этой книги стала неожиданностью, всего лишь вторым случаем в истории, когда престижную награду получил дебютант с первым романом. Я до сих пор помню ощущение открытия, возникшее, когда я впервые ее прочел. Открытия и откровения. Это удивительная, тонко описанная история играет со временем, будто…»

Тут я пропускаю кусок, потому что сама история мне уже известна.

«Однако встреча с Эммой Ферн научила меня, что порой не существует никакой связи между написанием великого романа и способностью его автора выразить себя.

Слушать рассказ госпожи Ферн о ее будущем романе не менее затруднительно, чем вникать в схему метро. И если продолжить аналогию, в обоих случаях невозможно не заблудиться».

Мне приходится перечитать этот абзац, потому что сперва я думаю, что неправильно его поняла. Потом я дочитываю статью до конца, и, сказать по правде, у меня нет никакого желания думать об этом интервью. Ни единого словечка из него помнить не желаю.

Я в ярости. Не то чтобы статья особенно цинична или жестока, просто я в ней выгляжу чуть ли не аутисткой. Мол, мне под силу написать великолепный роман (хоть тут автор статьи отдает мне должное), однако об этом в жизни не догадаешься по беседе со мной. Гонски не углубляется в эту тему, нет, но определенно дает понять, что дела обстоят именно так.

А сентенция про «алтарь самой себе» у меня в кабинете! Только подумайте, они разместили даже фотографию моей пробковой доски! Пожалуй, это самая мерзкая часть во всей статье. Я прекрасно знаю, как выглядят алтари: у моей мамы был такой, посвященный Богородице. Ничего особенного, просто на комоде в спальне стояла статуэтка Девы Марии, на которой висели четки, да пара свечей рядом. При мне мама их не зажигала, но иногда, вернувшись из школы, я чувствовала запах воска. А потом узнала, что так и выглядит алтарь. Тогда как моя пробковая доска со всякими статейками, которым в обед сто лет, и любопытными фактами, слишком короткими для альбома с вырезками, — это никакой не алтарь. Господи помилуй, я же не молюсь перед ней! Разве что перед тем, как усесться за стол, говорю: «Боже, пожалуйста, пошли мне вдохновение», но это ведь не считается?

Но хуже всего тот абзац, где говорится, что я будто бы не расположена обсуждать влияние, которое Беатрис оказала на роман как таковой. Это ранит меня сильнее всего. Я ведь рассказывала Элу про ее влияние, много и подробно, помню как сейчас. И вообще, Беатрис-то кропала криминальные истории, и какое, скажите на милость, тут могло быть «влияние»? Или мне нужно было укокошить в первой главе всех персонажей, а остаток романа выяснять, кто виноват? Может, по мнению Гонски, это принесло бы мне Пултоновскую премию? Читая такой мусор, я совершенно забываю, что роман на самом деле создала Беатрис. Но я ведь написала целую книгу о наших с ней отношениях, чего ему еще надо? Можете назвать меня сумасшедшей, но я рассчитывала, что статья будет обо мне.

Вот в чем проблема с писаками из «Нью-йоркера»: им тоже хотелось бы сочинить роман, который возьмет крупнейшую литературную премию. Вот только лауреат здесь я, а ты, Эл, всего лишь автор статейки.

Мне следовало бы выпить кофе, прежде чем читать эту чепуху, но теперь я наливаю себе чашечку и вспоминаю слова Ника во время презентации: «Статья чудесная! Вы там настоящая, Эмма, ухвачена самая суть!» До чего же гнусный тип с этими его бровками домиком и фальшивой внимательностью. Что я ему такого сделала, а?

Жужжит телефон. Даже не глядя, я уже знаю, что это Фрэнки. Когда я беру трубку, статья даже не упоминается: Бадоса звонит пригласить меня пообедать, а еще напоминает, что я обещала показать ему несколько глав.

— Я думала, ты хочешь, чтобы я имела дело исключительно с… как же его фамилия? С Валидом? И только с ним. По твоим словам, он теперь отвечает за мой роман.

— Но я угощу тебя обедом, так что ты только в выигрыше, — возражает Фрэнки.

— Значит, встретимся в ресторане. Главы я принесу, но они у меня на флешке. Прислать тебе их на мыло?

— Наверное, лучше принеси на работу. Хочу почитать рукопись вместе с тобой. Проанализируем текст совместно, чего уж там. — Это заставляет меня рассмеяться.

Я знаю, что статья неизбежно всплывет, а еще знаю, что Фрэнки не хочет ставить меня в неловкое положение. Его больше интересует будущее. Но я не страдаю малодушием.

— Надо подать жалобу, Фрэнки, — заявляю я. — Потому что интервью чудовищно переврано. Кем возомнил себя этот Эл Гонски? В «Нью-йоркере» есть отдел жалоб? Я ведь оскорбление просто так не оставлю. Спорим на что угодно, этот мелкий прощелыга — просто женоненавистник. Знаешь, бывают такие мужики.

— Не гони лошадей, Эмма. Притормози. Ты зря себя накручиваешь. Статья не так плоха.

— Еще как плоха!

— Нет, статья отличная. Ты в ней выглядишь, скажем так, интересной.

— Интересной? Правда? Вот уж спасибо, Фрэнки!

— Прекрати, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Тебя ни к какой категории не причислишь и на составляющие не разложишь, ты для этого слишком незаурядная.

— Спасибо еще раз.

— Не за что, и я говорю серьезно. Ты слишком много беспокоишься о том, что подумают люди. Эл показал тебя с по-настоящему необычной стороны, вот так-то. А ты придаешь слишком большое значение мелочам.

Я вздыхаю:

— По-моему, ты просто хочешь меня утешить, ну да ладно, проехали.

— Давай пообедаем. Не терпится прочесть, что у тебя получилось.

— Разумеется, схема метро.

— Замолчи, Эмма, и приезжай. * * *

— Вот, держи. И не говори теперь, что я никогда ничего тебе не приношу.

Фрэнки поднимает взгляд и удивляется, увидев, что я стою перед ним. Он так поглощен какими-то своими делами, что не подозревал о моем присутствии, пока на его письменный стол не брякнулась флешка, которую я торжественно уронила туда с большой высоты.

— Скажи мне, что это именно то, о чем я подумал, — просит он.

— Это именно то, о чем ты подумал.

Фрэнки встает.

— Можно взглянуть?

— Я для того ее и принесла.

Обожаю Фрэнки. Он уже горит энтузиазмом. А ведь после статьи в «Нью-йоркере» мог бы, мягко скажем, разувериться в моих способностях излагать связный сюжет. Как там выразился этот мерзкий тип? «Все равно что изучать схему нью-йоркского метро: как ни старайся, все равно заблудишься». Слова, может, и другие, но смысл тот же.

Однако Фрэнки ясно дал понять, что доверяет мне. Еще бы! Я спасла его издательство, когда принесла туда «Бегом по высокой траве». Если бы не я, быть ему банкротом.

— Я знаю, что мне понравится, — уверяет Фрэнки, — и не переживай из-за статьи, ладно? Дело не в тебе, а в чересчур ретивом журналюге.

— Тут не поспоришь.

Он сует флешку в разъем, открывает файл, и я вижу его замешательство из-за зеркального текста, этой весьма остроумной выдумки Сэма, но не даю никаких подсказок, лишь понимаю по смене выражения его лица, что он довольно быстро, как и я, разобрался, что к чему. Когда Фрэнки поднимает взгляд, слегка повернув голову набок, вид у него довольно занятный.

Я усаживаюсь перед столом.

Ладно, может, не самое умное начинать книгу с такого абзаца. Может, когда я его читала, меня уже одолевала похоть. Может, идея вообще дурацкая. Теперь я очень нервничаю. Фрэнки — первый, кто читает черновик. Не слишком ли я понадеялась на Сэма? Ему вообще можно верить? Может, он все подделал — и сайт, и прочее. Если вдуматься, быть писателем-призраком весьма удобно.

«Да-да, по меньшей мере одиннадцать моих книг попали в список бестселлеров „Нью-Йорк таймс“. Какие именно? Простите, не могу сказать. Просто поверьте на слово».

Сейчас я удивляюсь, как могла так сглупить. Уж конечно, надо было у Сэма хоть рекомендации попросить. Должны же быть какие-то доказательства того, что он говорит правду. Так нет же, зачем мне доказательства, я же и так верю каждому встречному-поперечному, который пожелает повесить лапшу мне на уши. И потому постоянно попадаю в неприятности. Вот и Беатрис тогда обманом завлекла меня в…

— Великолепно. — Фрэнки сияет.

Я в прямом смысле слова прижимаю руку к сердцу, потому что оно бьется очень уж быстро. Вот люблю я Фрэнки. Люблю всем сердцем, и он тоже, не сомневаюсь, по-прежнему любит всем сердцем меня. В мире мигом все становится на свои места, и мы улыбаемся друг другу. Я встаю, перегибаюсь через стол, беру в ладони его лицо, чуть сжимаю и целую.

— Ладно-ладно, спасибо, все хорошо, хватит уже, — бормочет он сквозь сжатые губы.

От восторга я смеюсь и хлопаю в ладоши.

— Тебе правда нравится?

Фрэнки резко встает.

— Да, очень! Очень нравится, Эм! Ты молодец!

Я так счастлива, что мы оба скачем, вопим и улюлюкаем, и нам ужасно весело, и секретарша Фрэнки сует голову в дверь и спрашивает: «У вас тут все в порядке?», но мы не перестаем прыгать, Фрэнки обнимает меня, я обнимаю его, и жизнь просто восхитительна.

— Сколько здесь?

Мне нужно некоторое время, чтобы отдышаться после таких нагрузок.

— Пятнадцать глав, — отвечаю я.

— А где остальное?

— На подходе.

Фрэнки бросает на меня традиционный хитренький взгляд.

— Честное слово, на подходе! Клянусь! Я работаю как одержимая, Фрэнки, и просто хотела показать тебе, что у нас… что у меня получается. Я знала, что тебе понравится.