Виктор Шендерович

Статус

— Что ж ты не едешь? — выкрикнул Коган.

— А ты? — выкрикнул в ответ Янкелевич.

Начиная с девяти вечера, когда Янкелевич приперся к Когану с бутылкой джина, эти вопросы выскакивали из их разговора с регулярностью механической кукушки. А теперь было два часа ночи, и Коган, ударяя себя ладонью в лысый лоб, взвыл:

— Достал! Достал ты меня! Я хочу жить тут!

— Ну и дурак, — сказал Янкелевич.

— Так поезжай! Скатертью дорога!

— Куда? — хищно поинтересовался Янкелевич. — В Израиль?

— В Израиль!

На это Янкелевич ничего отвечать не стал, а согнул руку в локте, другую положил поперек и получившееся показал собеседнику.

— Но ведь ты же еврей! — вскричал Коган.

— Сам ты еврей, — надменно ответил Янкелевич, — я гражданин мира.

Выпили.

— И потом. — сказал Янкелевич, — визы, шмизы, и весь этот геморрой, чтобы вместо Проханова иметь Арафата?

— На хуй обоих, — согласился Коган. — А в Америку бы ты поехал, — уточнил он, когда закусили.

— В Америку — да, — подтвердил Янкелевич.

— И что ты будешь там делать?

— Рожу сына, станет президентом.

— Правильно, — одобрил Коган. — А до тех пор можно и на пособии посидеть.

— Плевать! — сказал Янкелевич. — Свободный человек в свободной стране! В Америке никому не будет до меня дела.

— Сеня, — сказал Коган. — Оставайся у меня и перестань ходить на работу. Через неделю о тебе никто не вспомнит.

Еще выпили.

— Ты хочешь в Америку, — уточнил ситуацию Коган, — и у тебя нет там какого-нибудь завалящего дяди?

— Никого, Яша, — пожаловался Янкелевич. — Двести миллионов американцев — и хоть бы одна собака оказалась родственником!

— Ну так возьми статус беженца, — пожал плечами Коган.

— Я? — удивился Янкелевич. В нем было метр восемьдесят два, и до сих пор в пиковых ситуациях разбегались от него самого. — Я — беженец?

— А что, — ехидно поинтересовался Коган, — тебя никогда не называли жидовской мордой?

— Почему? Называл один, — вспомнил Янкелевич. — Потом, правда, извинялся.

— Чего это он вдруг извинялся? — саркастически вопросил Коган, которого называли всю жизнь, а не извинились ни разу.

— Я сделал ему больно, — объяснил Янкелевич.

— Чертов разрядник, — сказал Коган. — Устроить тебе статус?

Через несколько дней Янкелевич как бы случайно забрел в парк имени Горького, где аккурат в этот час собралась на митинг вся «Трудовая Россия». Операция, задуманная Коганом, началась блестяще: уже на второй минуте папу будущего президента США начали мочить.

Янкелевича били кастрюлями, древками знамен и просто кулаками. Больше всего в эту минуту Янкелевич боялся, что не выдержит и убьет какого-нибудь трудящегося над ним россиянина. Он закрывал голову, которую с детства ценил больше других частей тела, и старался думать о приятном — например, о корреспонденте Би-би-си, который по наводке хитроумного Когана должен был снимать эту экзекуцию.

Имея на руках такую пленку, можно было пинком открывать двери американского посольства — поэтому, получая по шее рабоче-крестьянской кастрюлей, Янкелевич улыбался загадочной улыбкой Джоконды.

Он не знал, что к этому времени «Трудовая Россия» давно вытащила жидовского корреспондента из жидовской «Тойоты», набила ему его жидовскую морду, разломала камеру и мелко нарезала жидовский кабель...

— Не получилось, — признал Коган. — Извини.

— Ничего, — сказал Янкелевич. По распухшему лицу мысли читались с трудом.

— Я пообещал — я сделаю, — угрюмо посулил Коган.

— Спасибо, — сказал Янкелевич.

Через пару дней приятель Когана, Петров по матери, организовал ему телефон общества «Память», в котором сам на всякий случай состоял.

Испытывая вину перед другом, Коган месяц напролет натравливал общество «Память» персонально на Янкелевича. Общество реагировало вяло, ссылаясь на то, что евреев много, а патриотов раз-два и обчелся. Наконец возмущенный Коган, позвонив, спросил окающим голосом, что за волокита и собираются ли они вообще спасать Россию.

— Вообще — да... — неопределенно ответили на том конце провода с подозрительным акцентом.

Тут Коган понял, что, как Северная Корея, обречен опираться только на собственные силы, и в ту же ночь самолично изгадил новенькую дверь Янкелевича шестиконечной звездой.

Наутро позвонил Янкелевич.

— Яша, — сказал он. — Кончай свои примочки.

— Я обещал, — гордо ответил Коган. — Ты станешь беженцем, это решено.

Когда Коган что-либо решал, окружающие были обречены.

Не доверяя гражданину мира, он сам обзвонил всю демократическую прессу, но фотокоров никто не прислал. О звезде на двери петитом сообщила своим читателям только самая демократическая в мире молодежка. В заметке сообщалось также, что бабушка Янкелевича, вышедшая на запах краски, была изнасилована и изрублена на мелкие куски. При этом Янкелевич был назван Ангеловичем, а адрес перепутан, что делало заметку уже абсолютно непригодной для визита в посольство.

— Идиоты, — сказал Коган. — Откуда они взяли бабушку?

— Яша, — сказал Янкелевич, — клал я на бабушку. Мне дверь оттирать.

— Не ототрешь, — сообщил Коган. — Краска с закрепителем.

Янкелевич помолчал на том конце провода.

— Слушай, — сказал он наконец. — Я подумал: бог с ним, с этим статусом. Лучше накоплю денег и найду себе в Америке дедушку.

— Ты знаешь, сколько стоит дедушка в Америке? — осведомился Коган.

— Сколько?

— Не знаю, — сказал Коган. — Но завтра скажу.

Вечером Петров по матери вывел его на одного человека, и человек назвал точную цифру: сорок тысяч баксов. «Сорок тысяч?» — ужаснулся Коган. «Можно дешевле, — сказал человек, — но тогда дедушка будет негр».

Вариант с дедушкой засыхал на корню, но остановиться Коган уже не мог. Его зациклило.

Это у Когана было наследственное. Так в свое время зациклило на мировой революции его собственного деда — хотя боевые товарищи, протрезвев, дали тому достаточно времени, чтобы расциклиться обратно: пятнадцать лет лагерей. Время, перевернувшись, поменяло полюса и масштабы, но ничего не смогло сделать с наследственностью — и Когана-младшего зациклило на переправке Янкелевича в Америку.

Он слал ему подметные письма, предварительно вызвав милицию, — оперуполномоченный с удовольствием читал письма вслух, но выдать справку для посольства отказался.

Коган звонил по ночам из автоматов, а утром одичавшего от бессонницы Янкелевича будил дежурный лейтенант с вопросом, через какую букву писать в протоколе слово «жидяра».

— Яша, — сказал месяц спустя порядком исхудавший

Янкелевич, — если ты не уймешься, я тебе что-нибудь оторву.

— Ты что, не хочешь в Америку? — нервно спросил Коган. Он тоже был изможден и держался на одном энтузиазме.

— Я хочу, чтобы ты выпил яду, — ответил Янкелевич.

С чувством юмора у Когана было нормально, и он не обиделся.

— Сеня, — сказал Коган, — поверь мне: все будет тип-топ.

И ночью проколол Янкелевичу все четыре шины.

Выспаться Когану не удалось: разбудил телефон.

— Надо встретиться, — конспиративно произнес в трубку голос Янкелевича.

— Что, есть результаты? — обрадовался Коган.

— Есть.

— Приезжай.

— Я уже внизу, — сказал Янкелевич.

...Немногочисленные, но вполне надежные свидетели видели в это утро, как на балкон второго этажа, волоча за собою упирающего щуплого субъекта, вышел атлетического сложения мужчина — и с криком «жидяра пархатая!» выбросил щуплого вниз.

Вылечившись, Коган получил статус беженца и живет теперь на Брайтон-Бич. Торгует пылесосами, имеет свой процент. Говорит, что не понимает, как вообще можно жить в «совке».

Между тем можно, и неплохо. Например, Петров по матери образовал несколько партий и баллотируется в мэры Москвы под противоположными лозунгами. А Янкелевич, по-прежнему проживая в Тропареве за дверью с шестиконечной звездой, перешел в инофирму, получает зарплату в долларах и копит деньги на дедушку.

Интеллигентный человек, но, между нами говоря, жутко не любит евреев.