Виктор Шендерович

Предрассудок

Ляпнул какой-то древний итальянец: мол, о мертвых либо хорошо, либо ничего...

Хоронили мы Колдомуева Степана Петровича. Все чин-чинарем — гроб, венок, вдова... Народ с гвоздиками подтягивается, некоторые уже тяпнули с утра по случаю. Погода отличная, работать все равно неохота — чего ж не похоронить человека?

Мы стоим, Колдомуев лежит, всем хорошо. Вдова сияет, как антрацит. Толик анекдот рассказал... Уже бы накрывать Колдомуева и вниз, чего ему тут зря лежать, он и когда живой был, анекдотов не понимал, — вдруг Шишкин возьми да брякни:

— Панихиду объявляю открытой.

Полжизни, собака, в профкоме провел, никак не отвыкнет.

Никто говорить-то не хотел, а тут неудобно. Вдова приосанилась, ждет; все напряглись. Тут бы Шишкину сказать для снятия напряжения, что, мол, пошутил, да не тут-то было!

— Слово, — говорит, — для прощания предоставляется другу покойного Муковозову Николай Иванычу.

Муковозов, ясное дело, возмутился: че я-то? Шишкин отвечает: иди-иди...

Муковозов в изголовье встал, подумал немного и говорит:

— Я знал покойного десять лет. — Помолчал, пальцы позагибал, говорит: — Нет, одиннадцать. Нет... — Опять позагибал, потом спрашивает: — Инструментальный отдел когда сливали?

Колдомуев лежит, не помнит. От ног отвечают:

— Ну-у, это еще до ремонта было...

Муковозов говорит:

— Ага! Вот с тех пор я покойного и знал. Ну, что я могу сказать о тебе, Степан Петрович?

Посмотрел на Колдомуева и вдруг ка-ак замолчит! Видать, изречение древнеримское вспомнил. Минуты две прошло. Шишкин говорит:

— Ну?

Муковозов ему:

— Баранки гну.

Шишкин говорит:

— Слово имеет Курицын.

Курицын, чистый римлянин, вышел и говорит:

— Прощай, Степан Петрович!

И назад.

Тут вокруг могилы рассасываться стало. Шишкин говорит:

— Стоять! Пеструхин!

Пеструхин говорит:

— Все мы знали покойного... Ну все же знали, чего тут говорить?

А из панихиды кричат:

— Давай, Колян! Скажи, не бойся!

Пеструхин подумал чуток и говорит:

— Нет слов.

Шишкин говорит:

— Тогда слово предоставляется вдове.

Вдова говорит:

— Степа! Ты был таким... таким... — Подумала и говорит: — Большим! — Потом руками как вскинет: — Ой, на кого ж ты меня покинул, касатик?

Тут панихида оживилась, потому что знала правильный ответ. А вдова все рыдает, но аккуратно так, чтобы тушь не потекла.

Шишкин говорит:

— Давайте активнее, товарищи! А то херня какая-то получается. Буду вызывать по алфавиту!

Тут все бочком, бочком — и от гроба.

Самые хитрые давно разбрелись как бы невзначай по участкам — послушать, чего о других говорят, а тут от соседних могил сами подходить стали, в лицо Колдомуеву заглядывают, версии выдвигают... Может, говорят, собак он любил? Может, лобзиком выпиливал, двор озеленял? Мучаются люди, вспоминают, один Колдомуев лежит сачкует.

Через полчаса Женька Ивакин вдруг как закричит:

— Есть! Вспомнил!

К нему со всего кладбища сбежались: ну?

А Ивакин, гаденыш, интригует: как же, говорит, вам не стыдно, слова хорошего про человека сказать не можете...

Ему на это конкретно отвечают:

— Ивакин! Либо ты говоришь, чего вспомнил, либо мы сейчас тебя вместо него закопаем.

Ивакин вопит:

— Шашки! В шашки он, негодяй, здоров был играть! Всех чесал.

Тут праздник начался. Руки Ивакину трясут, «ура» кричат, шампанское открыли. Вдова поцеловала взасос Ивакина и еще троих. Ивакин стоит именинником. Ему кричат:

— Давай! Давай скажи, как положено, от головы, — и понеслась: салат киснет, водка греется!

Поставили Ивакина у изголовья. Ивакин говорит:

— Покойный хорошо играл в шашки! Помню, резались мы на первенство цеха... Так покойный — всех, ну всех буквально...

Вдруг Авдюхин как закричит:

— Еще бы не всех! Он же, сукин сын, ходы назад брал!

Его чуть не убили прямо у гроба:

— Что ты пристал к покойнику? Что он тебе дался? Дай уже закопать эту гадину!

Авдюхин опомнился: извините, кричит, братцы, больше не буду, вот вам святой крест во все стороны! В общем, пока ребята гроб наперегонки заколачивали, осознал вину, сбегал за пивом, а вдове — ликер кокосовый притащил и семечек горсть.

На радостях простили его.

А древнему итальянцу тому я бы ноги оторвал. Думать надо, что говоришь!