Марк Розовский

Одесское

В Одессу впервые в жизни приехал на гастроли знаменитый тенор. И сразу с вокзала его привезли в филармонию.

— Где я буду жить?

— В гостинице «Красная».

Этот тенор вышел из филармонии на Пушкинскую улицу со своими чемоданами.

— Такси! Такси!

Подъехало такси.

— Куда едем? — спрашивает таксист.

— В гостиницу «Красная».

Таксист, ничего не говоря, погрузил чемоданы тенора в багажник. Сели. Таксист включил счетчик. Тронулись. А через двадцать метров остановились.

— Гостиница «Красная», — говорит таксист. И выключает счетчик. Тенор смотрит: действительно, на доме шикарная табличка «Гостиница «Красная». Приехали, значит.

— Что же вы не сказали мне, что это рядом?

— Я думал, вы хотели с форсом!.. — ответил таксист.

Вот классный пример одесского юмора. Юмора поведения. Юмора жизни. Другой пример. И тоже связанный с филармонией.

Администратор Козак, про которого ходили легенды, какой он остроумный человек, как-то пошел встречать прибывших в Одессу артистов.

Встретил. Спрашивает:

— А афиша у вас есть?

Те показывают афишу.

На ней крупными буквами:

ДУЭТ КУПЛЕТИСТОВ КУКУЙ И КАКАЛОВ

Козак свернул афишу и крякнул:

— Не знаю, какие вы артисты, но фамилии у вас — кассовые!

Наконец, лично со мной был случай — ничего смешнее в жизни своей я не испытывал.

Знаменитый Театр одесской музкомедии прослышал, что я написал мюзикл «Гамбринус» по А.И. Куприну, и пожелал, чтобы я прочитал его на худсовете. Я думал, будет человек десять. Но когда я вошел в фойе, увидел человек сто. На мое удивление директор театра — тучный приветливый дядя — шепнул мне на ухо:

— У нас открытый худсовет. Интерес к вам огромный.

Я начет читать. И даже петь. Без аккомпанемента, но точно те мелодии, которые должны были, по моему мнению, звучать в будущем спектакле! Все номера до единого шли под аплодисменты. Все репризы и шутки под дружный смех присутствующих. Глаза их сияли. Когда я закончил, мне устроили овацию. Впрочем, овация — это слабое слово. Была буря аплодисментов, потом пять минут «скандирка» — когда все встали и хлопали в ритме, как на партийном съезде. Я понял, что мое (с Куприным!) произведение очень понравилось. Затем началось обсуждение, хотя его, казалось, не надо было проводить — все и так ясно.

Первым взял слово председатель худсовета. Он сказал краткий спич. Вот он слово в слово:

— Я потрясен. Мы ждали такую драматургию десятки лет. Наконец-то это настоящий мюзикл, а не опротивевшая нам оперетка. В основе великая русская литература. И спасибо вам, Марк, за то, что вы есть, и за то, что вы для нас сделали.

Затем взяла слово их прима, на вид народная артистка, на самом деле еще и лауреат Государственной премии. Она бухнулась передо мной на колени и возопила:

— Вы — гений!.. Гений!.. Гений!..

Я вскочил и стал ее поднимать. Не тут-то было, она продолжала свое кликушество. Прежде чем она угомонилась, директор строго зашипел на меня:

— Пусть она договорит. Не трогайте ее, только, ради бога, не трогайте!

Артистка тем временем начала терзать свою грудь — огромную, пышную, такие бывают только в Одессе, и больше нигде в мире.

— Я это хочу! — кричала она. — Хочу! Хочу!

С нею, между прочим, никто не спорил. И я в первую очередь. Но она себя вела, как будто у нее отобрали грудного ребенка и она вышла на баррикады.

— Дайте мне это играть!.. Дайте! Дайте! Дайте!

В общем-то, и в этом вопросе у меня с ней не было противоречий. Хотя было немного странно, что с этой просьбой она обращалась именно ко мне, но я, растерявшись, пробурчал что-то вроде:

— Ну, пожалуйста. Конечно, конечно. Я не против.

Она тотчас подпрыгнула и — я ахнуть не успел! — поцеловала меня в губы! Взасос!.. Этакий короткий, но оглушительный на весь театр чмок. Затем выступил секретарь парторганизации.

— Ну, что тут скажешь, — сказал он. — Тут ничего не скажешь. — И сел.

Я спросил тихонечко у директора, сидевшего рядом:

— Что значит то, что он сказал?

— Хвалит, — твердо сказал директор.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Ему очень понравилось. Иначе…

— Что иначе?

— Иначе он бы вообще не выступал.

Далее было еще три выступления. Или мне показалось, что тридцать три.

Все ораторы говорили примерно одно и то же. Но по-разному. Это был один сплошной панегирик.

Ничего подобного в жизни не приходилось слышать. Мне так натерши уши елеем, что в конце самому подумалось: может, они и правы, может, действительно я создал для их театра что-то бесподобное.

Директор будто прочитал мою мысль, взял последнее слово на этом, простите за неточное слово, обсуждении. Он сказал:

— Вы даже не представляете, Марк, что вы для нас сделали. Это переворот в нашей жизни. Отныне история нашего театра будет делиться на две эры, на две половины — до «Гамбринуса» и после «Гамбринуса». Пожелаем же от всего сердца успеха всем нам в этой сложной, но такой прекрасной будущей работе.

Прямо из театра я поехал на аэродром, чтобы улететь в Москву.

Директор вызвал такси и сам лично помогал грузить мои вещи в багажник. Когда такси отъезжало от служебного входа в театр, я оглянулся и увидел директора и других членов худсовета — радостные одесситы стояли стайкой на крыльце и махали мне руками, стремительно уменьшаясь в размерах. Что было дальше?.. А вот что.

Больше я их НИКОГДА не увидел и не услышал. Мне ни разу никто не позвонил из этого театра, не произнес в мой адрес ни слова, будто НИЧЕГО между нами и не было. Удивительно?.. Тот, кто знает, что такое театр, печально улыбнется и скажет: ничего удивительного на самом деле в этой истории нет.

Смешно другое: «Гамбринус» был мною поставлен в другом театре — Театре у Никитских ворот — и, надо нескромно сказать, идет там с немеркнущим успехом второй десяток лет. Но Одесса…

Одесса, пардон, незабываема.

2000