«Все против всех»

Глава 18

— Княже, ты помнишь, какой удел был у твоего родителя? Али прозвище? Может что-то тебе о том дядька сказал, перед тем как помер? Вестимо, ты мал тогда был, но упомнить ведь мог, просто запамятовал? Лет то прошло много, у тебя седина в голове и бороде уже.

Келарь чуть ли не впился в него взглядом, а Иван изобразил роденовского «мыслителя», поглаживая бородку, которую отращивал вот уже пять недель. И в этот момент лихорадочно соображал, как ему повернуть ситуацию в свою пользу. Версия у него была заранее отработана, но раз пошли новые вводные, то тут нужно приспособить их к ситуации.

«Да, как из книги, когда Остап Бендер, представившись сыном героического лейтенанта Шмидта, не знал имени своего отца. У меня похожая ситуация — я не знаю фамилии 'батюшки». А то как с вором из кинокомедии «Иван Васильевич меняет профессию» выйдет, когда тот князем Милославским представился. И сразу выяснилось, что того на воротах повесили третьего дня по царскому указу, как Ваньку-разбойника. Но выкрутился, шельмец, назвав себя Жоржем, и царя привлек как свидетеля.

Тут меня голыми руками не возьмешь — помню, что у Ивана Грозного братец был, князь с фамилией, в которой что-то про старость сказано. Имени не знаю, да и хрен с ней — я же не местный. Думай быстрее, Ваня, морщи лоб — выдавай свою версию — монах вон как напряжен, а тетка глазами сверкает, будто сигнальными лампами. Что-то она побледневшая сидит, как ее молодая подружка, что царевной оказалась. Надо как-то помягче сыграть, пусть сами додумывают, если косяк выйдет'.

И с видимым усилием, чтобы притихшие служители культа убедились в его искренности, он негромко, якобы с трудом, произнес, мотнув головой, словно пребывая в растерянности:

— Ничего не могу вспомнить. Дядька когда умирал, все шептал мне что я старый стал совсем, про старость бормотал что-то. А более ничего не могу вспомнить, давно ведь было, лет тридцать с лишним тому назад, малый я еще был, многого не понимал. Ребятенок сущий…

— Может быть Старицкий⁈ Князь Владимир Андреевич! Наш батюшка с тобой, царем Иоанном убиенный!

Тетка с исказившимся лицом вскочила с лавки, шагнула и протянула к нему скрюченные руки.Лицо ее стало смертельно побледневшим, как меловая побелка на печи, монашка протянула к нему скрюченные руки. И тут же стала падать ничком на пол, потеряв сознание. Приложилась бы головой об кирпичную кладку холодной печи, но Иван ее подхватил на лету. Все же успел отреагировать на падение, благо похожий казус уже случился совсем недавно, пять минут тому назад.

«Хм, то царевна, теперь „сестренка“ — что-то мне везет сегодня на сомлевших. Так, тетку на лавку положить немедленно, что-то нашему монаху поплохело — куда-то на бок сваливается и за сердце хватается. Ух, вроде маленькая, но тяжелая, будто кирпичей наглоталась».

Уложив бесчувственную женщину на лавку, Князев бросился к монаху — тот был явно покрепче, и находился в сознании. Понимая, что тому нужно, Иван налил из стоявшего на печи кувшина в кружку. По пене понял, что это не вода или взвар, а квас. И сам напоил келаря — у того сил в пальцах не было. И посмотрел — у того явно отпустило, с облегчение выдохнул. И осевшим до хрипоты голосом тихо произнес:

— Твой батюшка князь Владимир Андреевич Старицкий, коего отравили по царскому повелению. А жену его, и почти всех деток подвесили на стену и палили по ним из пищалей, никого не пожалев. Я сам видел сие злодейство, и как его учинили…

Келарь всхлипнул — видимо переживания были сильными, все же человек верующий, раз в монахи подался, грехи замаливать.

— И матушку его с монахинями, бабку твою, в реке Шексна опричники утопили — тела потом рыбаки выловили. Там церковь поставили — люди ходят помолиться за святую мученицу. А инокиня Марфа твоя старшая сестра Мария, токмо она одна и уцелела из всех деток Старицкого князя Владимира Андреевича и второй супруги его, Евдокии Романовны, княжны Одоевской. Невзлюбил род сей Иоанн Васильевич, что с князем Андреем Курбским был связан. Потому брата твоей матери, князя Никиту Романовича казнил, а княжество его на себя отписал. А вот брата Василия и сестру твою Ефимию, что от первой жены Евдокии Нагой, пожалел до времени, их позже отравили, совсем недолго отца пережили…

Келарь хрипло задышал, и Князев стал всерьез опасаться, что тот помрет. Но крепок оказался монах, оправился, уже сам взял кружку и выпил квас, а голос стал значительно тверже.

— Марию пожалел потому, что сговор был насчет женитьбы с принцем Датским Магнусом, что королем Ливонии уже стал. Вот и отдали ему в жены Марию, хоть она тогда совсем отроковица была. Я на свадьбе той был, стольник царский я. Это потом, когда супротив тогда еще боярина Бориса Федоровича Годунова пошел, в царскую опалу попал и сослан был на Соловки, где чин монашеский и принял…

Такого развития событий Иван никак не ожил и совершенно растерялся от лавины обрушившейся на него информации. А келарь Авраамий неожиданно улыбнулся, приветливо как-то:

— Зрю, не знал ты ничего. На сердце легко стало — думал еще один самозванец. Прости меня, Иван Владимирович, князь Старицкий. Сам видишь, какие времена наступили — лжа и смута, тут и веру потерять можно…