Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

Голицын Сергей Михайлович

Голицын Сергей Михайлович (1909–1989) — писатель, мемуарист, инженер-топограф, военный строитель, участник Великой Отечественной войны. Член Союза писателей. Внук московского губернатора В. М. Голицына (1847–1932). Первые рассказы для детей Голицын начал публиковать в 1930-х годах в детских журналах. В качестве топографа в составе строительных частей он прошел боевой путь до Берлина и был демобилизован только в 1946 году в звании рядового. Был награжден орденами и медалями. После войны Сергей Голицын работал инженером-геодезистом в Государственном проектном институте.

С 1959 года Сергей Голицын стал профессиональным писателем. Популярностью пользовались его книги о жизни советских пионеров — «Сорок изыскателей», «Городок сорванцов», «Полотняный городок» и другие. Он писал также краеведческо-исторические книги — «Сказание о белых камнях», «Сказание о земле Московской». Писал и исторические книги для детей («Ладьи плывут на север», «До самого синего Дона» и др.), выпустил несколько беллетризованных биографий художников. В последние годы жизни писатель работал над биографической книгой «Записки уцелевшего». Издана она была только после его смерти, в 1990 году. Затем переиздавалась.

Мои воспоминания о покойном Сергее Николаевиче Дурылине. Очерк

Я знал Сергея Николаевича, еще будучи мальчиком, с 1925 года, но особенно близко я сошелся с ним только после войны, когда вернулся с фронта.

Приезжал я к нему иногда посоветоваться по своим литературным делам, а чаще всего — «просто так», чтобы повидать его, послушать и побеседовать с ним.

Я — москвич. По специальности инженер-топограф, 80 процентов своего времени я нахожусь в командировках, разъезжаю по всему СССР, в свободные вечера занимаюсь литературным трудом и кое-что напечатал.

В те короткие промежутки времени, когда я бывал в Москве, я неизменно заезжал в Болшево к дорогому Сергею Николаевичу. <…> Уже подходя к калитке, испытываешь некоторое волнение: ну, как он себя чувствует? Не болен ли? Не занят ли? Я предпочитаю приезжать в будни по вечерам, когда никого не бывает и можно всласть с ним наговориться. Подымаешься на крыльцо, проходишь в переднюю, раздеваешься, а уж он идет навстречу в своих мягких туфлях. Я — высокого роста, он — маленький. Я наклоняюсь, мы целуемся; он говорит своим таким ласковым задушевным голосом:

— Сережа, как я вас рад видеть!

Он ведет меня в свою спальню-кабинет, усаживает рядом на диванчик. Я смотрю на его пухлое лицо, обрамленное зачесанными назад седыми волосами с остренькой седой бородкой, всматриваюсь в его чудесно-приветливые проницательные глаза, скрытые за толстыми стеклами очков.

— Ну, расскажите, расскажите, где вы были? Как там?

Он заставляет меня подробно рассказывать даже самые незначительные происшествия и не только с интересом слушает, но иногда вскакивает и зовет послушать Ирину Алексеевну. Он хочет знать все — как живут люди в тех краях, что делают. Какие там фабрики, как там с урожаем… <…> И обязательно сам расскажет об этом городе или об этом крае что-либо интересное и самое неожиданное, вспомнит какие-нибудь исторические сведения, или анекдоты, или случаи из биографии тех или иных деятелей прошлого, живших в этих краях, непременно спросит — сохранился ли известный историко-архитектурный памятник старины.

Невольно удивляешься:

— Сергей Николаевич, откуда вы все это знаете и помните?

А он в ответ только мягко улыбается и сощурит глаза.

Вообще его эрудиция меня просто поражала. Из области гуманитарных наук он мог свободно и с глубоким знанием предмета говорить и спорить о любой отрасли знаний. Дореволюционную русскую беллетристику он не только прочитал всю, но и очень хорошо знал и помнил даже мелкие подробности любого художественного произведения.

Иногда я оставался в Болшеве ночевать. Сам он ложился рано, а мне давал на ночь читать интереснейшие статьи из старых журналов XIX столетия. <…> Труды самого Сергея Николаевича о Ермоловой, Заньковецкой, а также неизданные главы из его самой замечательной и совершенно неоцененной книги о Нестерове я прочел в рукописях в такие болшевские ночи. <…>

В его книжном и папочном богатстве только кажущийся беспорядок. Он сам прекрасно разбирается в своей библиотеке.

— Сергей Николаевич, вы не знаете какой-нибудь рассказ о топографии?

Он на минуту задумается, встанет, подойдет к своим полкам и тут же безошибочно вытащит нужную книгу, а в этой книге перелистает минуту-другую страницы и найдет нужный мне эпизод в рассказе какого-либо ныне совершенно забытого писателя. Я знаю, много людей пользовались им, как живым справочником, и он всем оказывал помощь с большой любовью и искренним желанием помочь. <…>

Неисчерпаемой темой моих с ним разговоров был театр, в первую очередь Малый и Художественный. <…> Я называю какую-нибудь старую постановку и запомнившегося мне артиста на 2–3-х ролях. Сергей Николаевич схватывает меня за руку и горячо говорит:

— Как я рад, что вам понравился N. N., это же был замечательный артист!

Тут же он встает и через минуту достает из своего книжного царства папку, а из папки старую программу или газетную вырезку, где упоминается этот артист. <…>

О некоторых артистах, которых он близко знал и любил, он мог говорить часами, горячо, страстно. Таковы были — Яблочкина, Рыжова, вся плеяда Садовских, Турчанинова, Шатрова, Яковлев, Климов, Леонидов, Собинов, Яншин, Добронравов, Хмелев, Игорь Ильинский, Топорков. Высоко отзывался он также и о некоторых молодых артистах.

Но были и другие. Когда я называл какое-либо имя, иногда широко известное по газетным рецензиям, глаза Сергея Николаевича моментально тускнели и он тихо говорил: «Я никогда не упоминаю его в своих статьях и книгах…» А иной раз его прорывало, и он со жгучим сарказмом бросал о таком артисте две-три фразы, но такие фразы, которые совершенно разрушали дутый авторитет, приобретенный этим артистом, во всяком случае, не на театральных подмостках.

Особенно нежною любовью пользовался у Сергея Николаевича мало кому известный, ныне незаслуженно закрытый, литературно-драматический театр, в судьбах которого он принимал самое деятельное участие. Перед постановкой «Разбойников» Шиллера артисты этого театра приезжали к больному Сергею Николаевичу в Болшево и репетировали там отдельные сцены, желая получить от него ценные вдумчивые указания настоящего режиссера не по должности, а по призванию. На премьере инсценировки «Непокоренных» по Б. Горбатову он выступал с краткой вступительной речью. Из артистов этого театра он особенно ценил и высоко ставил К. В. Вахтерова[429]. О нем он говорил всегда с такою отеческой лаской, точно о собственном сыне. Впервые я услышал имя Вахтерова от Сергея Николаевича, когда я однажды высказал ему мнение, что в Москве сейчас нет артиста, который мог бы сыграть Гамлета.

— Нет, есть, — твердо ответил он и назвал Вахтерова. — Идите смотреть «Живой труп», как он играет Федю Протасова. <…>

И час, и два продолжаются наши задушевные беседы в его комнате. Но вот Ирина Алексеевна зовет к столу. За столом часто гости — родные и, возможно, кто-нибудь, приехавший из Москвы. Обеды и чаи всегда вкусны и сытны, с пирогами, с пирожками, с маленькой рюмкой водки, с чудесным самоваром, уютно напевающим свою комариную песенку.

<…> Он вспоминает различные смешные случаи из жизни царей или выдающихся артистов и писателей прошлого, да и из своей, такой многогранной, такой обильной фактами и интересными встречами жизни. <…> Если народу много, для каждого гостя он найдет хоть несколько минут внимания. <…> А гости у Сергея Николаевича могут быть самые разнообразные — и народный артист, и крупный ученый, и рядовой колхозник. Для него все были равны. Если за столом сидят дети, а дети бывают в Болшеве очень часто, Сергей Николаевич неизменно уделяет внимание малышам и рассказывает им сказочки и разные занятные истории. У него большой запас сказов и для двухлетних, и для десятилетних. <…>

И уезжаешь из Болшева словно с обновленной, очистившейся душой. А приехав домой, непременно расскажешь сыновьям и жене во всех подробностях все, о чем говорил Сергей Николаевич.

Очень любил Сергей Николаевич животных. Корова Милуша, чей портрет[430] красуется в столовой, была особенно им любима. У него в запасе хранилось несколько рассказов из Милушиной жизни, доказывающих ее необыкновенный разум.

Птицы — воробьи и синицы, которых зимой он кормил, приучив их собираться десятками на дощечке за форточкой. <…> И, наконец, кошки. Несколько поколений кошек жило подолгу, иные, к искреннему горю Сергея Николаевича, умирали, и тогда их хоронили на специальном кошачьем кладбище в дальнем углу сада. Кошачий хозяин мог рассказывать о своих питомцах длинные истории. У каждой был свой характер, своя, по его мнению, ярко выраженная индивидуальность.

Упомянув о кошках, я не могу не рассказать о елках, которые Сергей Николаевич устраивал каждую зиму; устраивал, разумеется, для детей, но кошки в этих праздниках принимали самое деятельное участие. Дети получали свои подарки — книги с такими хорошими надписями, сласти. А кошки получали свои — колбасу и сыр. Когда зажигалась елка, целая процессия взрослых и детей во главе с хозяином с кошками сзади двигалась из его спальни в столовую. При этом все пели песенку сочинения Сергея Николаевича — Муруша белоногая… По смыслу песенки кошки должны были шагать следом за людьми, заскакивать на рояль и получать подарки. И неизменно, несмотря на то что животные не слышали этой песенки целый год, они проделывали все, что от них требовалось, с начала до конца.

В последние годы своей жизни Сергей Николаевич все чаще прихварывал. <…> Был некоторый период времени, когда он даже не мог ни читать сам, ни писать. И все же он продолжал напряженно работать. Свои статьи он диктовал неизменному другу жизни — Ирине Алексеевне, печатавшей прямо на машинке. Случайно в этот период болезни Сергея Николаевича я оказался сравнительно свободным. Приезжая в Болшево, я в это время раза два, оставаясь там с субботы до понедельника, читал ему вслух что-нибудь необходимое для его статей. <…>

Вот какова была его энергия: однажды в Киеве, к ужасу Ирины Алексеевны, он, 75-летний маститый профессор, доктор филологических наук, не побоялся залезть по лесам под самый купол реставрируемого Софийского собора, чтобы посмотреть там вновь открытые мозаичные фрески. А в последний год своей жизни он, не задумываясь, отправился на машине в грязь, за тридцать километров, чтобы посмотреть одну, вновь объявленную историческим памятником, деревенскую церковь. <…>

Да, единственный, несравненный человек был Сергей Николаевич. Нет такого другого. И часто теперь в минуты раздумий вспоминаешь его. Как бы поехал к нему, посоветовался бы с ним, и он, так горячо стремившийся всем всегда помогать, непременно помог бы хотя бы советом. Мысленно и за глаза я его называл своим крестным отцом. <…>