Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

Сабуров Андрей Александрович

Сергей Николаевич был человеком необыкновенной конкретности мышления. Этим определялся и его человеческий облик, и научный метод. Никогда не забуду, какое значение имели для меня те библиографические и текстологические запросы, с которыми он обращался ко мне, наряду с рядом своих друзей, во время своей работы по Гёте. Будучи вне Москвы, не имея под руками научной библиотеки, он составил труд, которому предстояло стать новым словом о Гёте — о писателе, которому посвящены тысячи работ, сотни обстоятельных монографий. Это стало возможным для него потому, что он никогда не искал вслепую. Он всегда знал — где, что он может найти, перед ним как бы открыты были страницы русских журналов 19-го века. Он называл журнал, год, номер, с определенным указанием, что следует искать, и просил сообщить точный текст, ту или иную справку. Впоследствии, когда мне приходилось обращаться к нему с вопросом, который не удавалось решить иным путем, он доставал с полки, с заднего ряда, какой-нибудь справочник, какую-нибудь книгу, о которой в голову не приходило подумать, и безошибочно находил ответ на неразрешенный вопрос.

Тут дело не только в памяти, память у него была изумительная, но памятью обладают не так уж мало людей. Сергей Николаевич был человеком поразительной активности интеллекта, мужественной сосредоточенности на главном. Имея широкие людские связи, он внутренне никогда не разбрасывался. У него был твердый и постоянный стержень мысли и душевной направленности, вокруг которого организовывались все факты его личной жизни и умственной деятельности. У него не было душевного простоя, моментов инертности. Его творческая работа развивалась не вспышками, за которыми у многих талантливых людей наступают периоды или моменты депрессии: его мысль постоянно горела ярким и ровным светом, не обжигая и не ослепляя, но согревая и освещая все вокруг. Каждый день и час его был плодотворен, являясь шагом вперед; он всегда накапливал те ценности знания, которым была посвящена его жизнь.

Поэтому круг его знаний был необычайно обширен. Едва ли можно найти человека таких всесторонних и конкретных познаний в области литературы и смежных наук. <…>

Я не знаю никого, кто так бы любил жизнь, так бы лелеял в своей душе все живое — человека, явления, факты, как он. Каждый факт в его восприятии и передаче играл, как самоцветный камень. Он понимал жизненную значительность каждого факта, поэтому факт сохранял в его сознании свою конкретность и закреплялся на определенном месте. <…>

Все, что проходило через его сознание, он хранил бережно и любовно. «А это ты мне подарил, когда был мальчиком!» — говаривал он, внезапно вынимая из стола или с полки какую-нибудь безделушку. Все всегда было у него под руками, в обороте, никогда не заваливалось в хламе разных вещей и мыслей. Каждый предмет был для него насыщен смыслом, был знáком отношений между людьми. То, что создано человеком в большом и малом плане, подлежало в его глазах бережному хранению. Человек ничего не должен бросать, но все сохранять, всему находить свое место. Все ценное, что он знает, записывать, постепенно вводить в определенные формы.

Сергей Николаевич очень ценил мемуары — и сам писал воспоминания, и уговаривал других писать. «Пиши, пиши о нем, — говорил он в связи с кончиной одного общего знакомого, видного деятеля культуры, — записывай, а то забудется, пропадет, а ведь каждый может о нем сказать, чего другой не знает или не понимает, как надо». <…>

Любовь к жизни сочеталась у Сергея Николаевича с любовью к сказке. Он был редким знатоком русских народных обычаев. Зимой, во время елки, он особенно любил рассказывать сказки. Нередко он импровизировал, и, как всегда, совершенно неожиданно. «Ах ты, моя милая, — говорил он кошке, вскочившей к нему на колени во время вечернего чая. — Кошки мудры, — продолжал он совершенно серьезно, гладя на меня через очки. — Она родом из Египта. Вот видишь, какая она спокойная. Она мудрая. Она знает многое, чего мы с тобой не знаем». <…>

Сказка для него была одним из результатов горячей любви к жизни, к человеку, природе, животным. Перед ним как бы раздвигались границы сегодняшнего дня, гаммой новых красок озарялась действительность, раскрывала свои потенции, но она никогда не противостояла действительности, не уводила от нее. Человек строгой правды и требовательного разума, Сергей Николаевич любил сказку, вырастающую из жизни и связанную с ней.

Многие годы своей юности он был одинок, многие смотрели на него как на безнадежного холостяка, как на человека в какой-то мере оторванного от жизни, не выходящего из круга интеллектуальных интересов. Как же я был поражен однажды, когда, как всегда несколько ослепленный новым и неожиданным поворотом его мысли, услыхал от него по поводу женитьбы одного из его учеников: «Какой молодец! (Его любимая поговорка.) Молодец, что женился. Женитьба — это цветение жизни. Цветок цветет, благоухает — это брачность цветка». Я понял в эти минуты, что с ним можно общаться годы, десятилетия и будешь знать лишь какую-то часть его мыслей и взглядов. Поразили меня эти слова именно от него. Я всегда думал, что некоторые сферы жизни, особенно личные, интимные, вне поля его зрения. Это было, конечно, неверно. Он был по-настоящему целомудрен, т. е. всякий шаг и всякую мысль осуществлял лишь постольку, поскольку она до конца, полностью могла быть оправдана. Для него невозможно было легко и поверхностно, мимоходом задевать какие-то ни было вопросы. Каждый вопрос, если он его касался, сразу получал в его мысли большую, глубокую перспективу.

Смерть его наступила для всех неожиданно. Недомогания, вызываемые слабым здоровьем, многими болезнями, были у него постоянными в течение многих лет. За последнее десятилетие он не раз вызывал гораздо большую тревогу, чем в декабре прошлого года, когда многие из его друзей видели его в последний раз.

Поразительно чистый и успокоенный, но сохранивший почти без изменений свой облик, лежал он на своем смертном одре. Тихо и спокойно все было вокруг него, несмотря на глубокую скорбь и страшную боль потери.

Тот строй жизни — строй внутренней сосредоточенности на главном, который подчинил себе не только его личный ежедневный уклад, но и уклад его близких, продолжал господствовать в доме, мягко, но властно сохраняя все в том же русле бег времени.