Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

Полуэктова Надежда Владимировна, урожденная Разевиг

Вновь встретилась я с Сергеем Николаевичем, уже когда он поселился в Болшеве, когда по воскресеньям у него собиралось иногда так много всяких самых интересных и самых маленьких и простых людей, где все сидели вместе за большим круглым обеденным или чайным столом и где каждому было и большое внимание, и большое уважение, вне зависимости от общественного положения человека.

Сергей Николаевич любил людей, любил людей вообще и в частности, любил наблюдать и беседовать с самыми различными людьми, и это было основным свойством его большой души. И кого, кого только, бывало, у него ни встретишь! И как чутко относился он к людям! <…> И кому только он не помогал!

Ко мне лично Сергей Николаевич относился последние 15 лет своей жизни особенно дружески. Каждый раз, когда я бывала у них, он любил вспоминать и наш дом, и сад, и моих родителей (не говоря уж, конечно, о брате Воле, которого не только горячо любил, но и очень ценил как философа, говоря, что у него была своя философская теория), и няню, и даже наших кошек и собак, постоянно меняющихся за те долгие годы, когда он бывал в семье моего отца (помнил даже их имена и прозвища).

А как трогательно относился Сергей Николаевич ко мне, когда 4 года назад я тяжело заболела и не могла ходить: он все время писал мне, подбадривал меня, посылал деньги, присылал к праздникам в подарок чего-нибудь сладкого.

А когда вследствие полного моего одиночества и беспризорности, а также не поддающейся лечению болезни ног встал вопрос о помещении меня в Инвалидный дом или в больницу для неизлечимых, Сергей Николаевич, вернувшись из командировки в Киев и узнав об этом, очень встревожился и категорически запротестовал: писал, что при моей интеллигентности, моем духовном облике это невозможно, недопустимо <…>, чтобы я искала спешно человека для ухода за мной, что для этой цели он ежемесячно будет присылать мне деньги, но не допустит отправки меня в Инвалидный дом, чтобы я раз и навсегда выбросила такую мысль из головы.

Дорогой Сергей Николаевич! Какой большой и чистый это был человек! Какой чуткий и отзывчивый! Я точно потеряла любящего брата, когда его не стало.

Вот передо мной лежит около 3-х десятков его писем, полученных мною за последние 2 ½ года его жизни. И последнее его письмо, самое коротенькое из всех, написано им за 10 дней до его, в сущности, скоропостижной смерти, хотя он и много и длительно болел. Вот оно:

«Дорогая Надя! Напишите мне (покрупнее) о Вашем здоровье и обо всем прочем. Я беспокоюсь о Вашем житье-бытье. Болят глаза. Пишу 2 слова. Ваш С. Д.». И бесконечно рада, что успела написать ему, как ребенку, крупными буквами большое и очень хорошее письмо, которое, вероятно, его очень тронуло. <…>

Последний раз я видела Сергея Николаевича в апреле 1952 года, уже совсем больная. Поехала к нему прямо из поликлиники поблизости от вокзала, взяла билет, а войти в вагон не могла из-за болезни ног (а с площадки вагона некому было протянуть мне руку). Хотела уже уехать домой, но решила во что бы то ни стало, может быть, в последний раз побывать у него (так и вышло!) и… вползла в вагон на коленях. Приехала вся забинтованная. Когда Сергей Николаевич увидел меня и узнал, как я добралась до него, он был очень взволнован и тронут и отправил меня обратно на машине. <…>

И вот от него остались у меня лишь его последние 3 десятка писем. В них, длинных и коротких, в основном заботы обо мне, о моем здоровье или воспоминания о моем брате, нашей семье, нашей молодости. <…> Вот он пишет мне ко дню рождения моего брата: «Мне хочется, чтобы Вы помянули его в этот день и вспомнили добром нашу общую юность, даже отрочество, — Волину, Вашу, мою, — чистую, светлую, честную».

«Третьего дня у меня была Таня (первая жена профессора-искусствоведа А. А. Сидорова, друг юности Дурылина и моего брата. — Н. П.). Она говорила, что Вы писали ей. Мы вспоминали юные годы, Страмынку и все хорошее, что связано в нашей жизни с Вами и Волей. Все это вспоминается мне часто <…>».

«Я знаю Вас с детства, мы дружны с Вами с ранней юности, я так любил не только Вашего брата, но и весь Ваш дом, маму, отца, няню, Вас, и даже глубокоуважаемый Дуська (последний кот. — Н. П.) не забыт мною, — понятно, что и в конце жизни я тянусь сердцем к Вам, которая одна осталась от всей этой давно угасшей жизни».

В ряде писем он просит меня начать писать воспоминания, говоря, что будет их «самым признательным читателем», что «готов помочь, чем только могу».