Хиппи в СССР 1983-1988. Мои похождения и были

Выставка у Грибоедова в августе 1985 года

Следующая акция была целиком придумана мной и по значимости была очень даже весомой и прародительницей всей последующей нашей смелости в уличных и квартирных выставках, да и самого Арбата, о котором теперь знают все художники и нехудожники мира. (Когда русские теперь приезжают на Монмартр и видят художников на площади, они так и говорят: «Это как у нас на Арбате», хотя до 1986–1987 годов эта улица была пустым местом в художественном смысле и стала тем самым Арбатом только благодаря мне и поддержке всего пипла в моих настойчивых акциях.) Эту самую первую выставку у подножия памятника Грибоедову на Чистых прудах 18 августа 1985 года я подготовил в несколько дней, собрав коллектив из десятка художников и просто объявив на плотной в тот момент тусовке о ее проведении. Хотя собственно художники-хиппи почти и не выставились. Предполагалось еще потанцевать под музыку на пустынном бульваре в воскресенье днем.

Оказывается, перед этим, в мае, в химкинском лесу у канала была проведена Никитой Головиным, Мишей Сталкером и другими художниками – Андреем Фроловым, Игорем Котвицким, Валерой Царевичем и кем-то еще – двухдневная, кажется, выставка картин, которые они сами туда привезли, потусовались с друзьями около них и в тот же день разъехались. Но я о ней ничего не слышал к тому времени. Это должно было быть интересно, но затаенность ее за городом, да еще и в лесу, без обзвона и открытого приглашения на тусовку не могла иметь резонанс.

Выставка у Грибоедова. Я, Клара Голицына, Джек, Август и Герцог. 1985

А тут я попросил участвовать несколько своих знакомых, из которых только Сольми отказался лично присутствовать (у него, как и многих хиппарей, висела за плечами психушка для отмазки от армии, и поэтому на любой подобной акции был риск опять туда, но уже насильно, загреметь), но несколько картин на оргалите дал. Еще моего тогдашнего приятеля Витю, которого я прозвал Врубелем. Мы с ним писали натюрморты и обнаженку в разных студиях. Он принес практически единственную свою классную картину с букетом сирени, сделанную в духе Врубеля, которого он боготворил. У Вити тоже, кстати, висела дурка, но он не побоялся. Чьи еще картины были, кроме моих, Кроки и Вити Врубеля, не помню, но кто-то еще выставлялся точно, и не один, потому что памятник был обставлен картинами с трех сторон и еще вдоль бордюра напротив. Другой приятель, мнивший себя уже маститым художником, Андрей Фролов, пришел, посмотрел со стороны и незаметно удалился.

Выставка у Грибоедова. Витя Врубель. 1985

Выставка у Грибоедова. Крайний слева Макс Левин. 1985

Запись из моего пипл-бука: «Я пришел, когда у памятника Грибоедову ребята поставили уже японскую магнитолу и питерская Мэм начала отплясывать с кем-то рок-н-ролл. Были представлены работы Пессимиста, Вити Врубеля, Долли (которая со Странником тогда уже была), еще кого-то и Сольми (самого его не было, а я выставил его работы, которые он у меня оставил, пока жил. И тогда же расписывал стену на кухне)».

И наши, и незнакомые люди гуляли вокруг памятника и стояли небольшими компаниями. Пришли такие персонажи, как ушедший к тому времени в монастырь Герцог и друг Никодима Август, которые потом почти не бывали на тусовке.

Август, правда, бывал изредка в «Джалтаранге» – тихий, умный невысокий человек с вьющимися светлыми волосами. Чем его привлекал туповатый Никодим, было загадкой. Народу на выставку пришло всего человек сто от силы, все было мирно и без нарывательств. Оно и не планировалось. Хотя консультант по разборкам с властями сидел на лавочке. Им был папа Ильи Гущина, отставной полкан синих органов (я потом числился в его строительном кооперативе, одном из первых в СССР, и получал свои 25 рублей просто за положенную туда трудовую, по которой он выписывал немалые деньги; мне это тоже было выгодно: не хотелось пока работать, и менты не могли пришить тунеядку). Предполагалось примерно так, как на фестивале, – развлечение для себя. Однако многих брали уже на выходе из метро, а потом и в самом метро. Но картин 20–30 все-таки простояли 45 минут. Это было недетским успехом. В СССР к тому времени рекордом уличных акций (не считая Бульдозерной выставки на окраине, а точнее, перед моими окнами в Конькове) было менее получаса. А тут органы замешкались. То ли были совершенно не в курсе, а в выходной день начальству не смогли дозвониться, то ли затянулось с подтягиванием ресурсов, неясно. Зачем они нас винтили, я до сих пор не понимаю. Усердие не по разуму. Мы хотели невинного праздничка себе и танцы устроить: притащившие магнитофон Джуди с Анжелой уже начали танцевать, но какие-то имбецилы в штатском подошли к ним и стали этому мешать. Зачем? А потом подогнали интуристовский «Икарус» и в это комфортабельное судно стали помещать участников и даже зрителей. Клару Голицыну посадили, но она выскочила за спинами замешкавшихся ментов, а настойчивая Нина Коваленко, которая своими работами даже не участвовала, как и Клара, с гордостью заняла место в автобусе. Кое-кто успел сбежать до винтилова, и первой, как утверждают, была Анюта Зелененькая. Герцога я тоже в отделении не упомню.

Когда большинство запихнули в автобус, «провожающих» тоже оставалось еще на пол-автобуса такого же.

Из пипл-бука: «Через минут 10 подошел постовой, попросил разойтись, отошел, потом, откуда ни возьмись, в гражданском, показывают муровские (Московского уголовного розыска; какое отношение они имеют к нам, которые не убивали и не грабили?) удостоверения. Приглашенные Максом бразильцы моментально исчезли, а якобы приглашенные Храмовым западные корреспонденты так и не появились, как и он сам. Подошедший Гриша Шлягер так и не распаковал гитару, а был отправлен восвояси под угрозой отправки в дурку гэбистом Рыжовым, который и проводил всю операцию. Зелененькая, как только почувствовала запах паленого, с работами Милорда скипанула в сторону “Джанга”, с ней еще человек пять. Через полчаса подогнали интуристовский “Икарус”, шикарный автобус по тем временам, и всю веселую толпу засадили в него. В автобус поместилось 60 человек. Клара Голицына просто сбежала, Андрея Фролова приняли за прохожего, человек 20–30 еще не выпускали из метро. Подвезли нас к 46-му отделению, по цепочке препроводили внутрь. Сидели часа три-четыре, пели песни, играли на флейтах, смеялись, подстебывались над Мэм и Ингой Киевской (видимо, потому, что им не было 18), Анжела заливалась настоящим негритянским хохотом. Пессимиста сдернули за ногу со стола, на котором он сидел, а несколько человек попеременно втирали двоим стерегущим нас ментам так, что вскоре один из них сказал: “Ну что же, мне сбросить форму и отпустить волосы?” Ответили дружно: “Да!” Картины и рисуночки, по два раза переснятые на “Кодаках”, хотели оставить у себя, но мы не дали. Пытались заставить подписать какие-то бумаги нас с Пессимистом, но мы героически отказались. Потом, выйдя от ментов, таскали тяжеленную кипу работ до “Джанга”, пока не встретили Стейка, который, как всегда, искал Никодима».

Художественный уровень работ тут не играл никакой роли, хотя редкие прохожие их внимательно рассматривали. Я выставил среди прочих первую свою творческую работу, над которой корпел долго, но с очень скромным результатом, – деревья в снегу ночью под фонарным светом, которую задумывал в духе теперешнего прекрасного художника Лупшина.

Еще была обнаженка приличная, написанная в квартире Клары Голицыной, натюрморт в сезанновском ключе и еще мой автопортрет очень сырой, а также пейзаж поля в одуванчиках и с настроенными высотками вдали, на котором как раз и была Бульдозерная выставка, и еще одна довольно большая в высоту моя обнаженка суховатой модели, похожей на Ахматову.

Может, за эротику запретили? Ценность представлял натюрморт маслом Виктора и большой пастельный портрет в фас Виктории, подруги Сольми, его же руки, на любимом им оргалите, очень похожий. Он у меня потом долго хранился, а когда Сольми его забрал, то уничтожил в гневе на то, что подруга его оставила.

Сейчас вспоминаю работы Пессимиста на стандартных тоненьких грунтованных картонах небольшого альбомного формата, на которых он в своей суховатой неяркой манере преимущественно бледно-голубой и бледно-охристой красками изображал хиппарей и себя самого.

На самом деле менты и гэбуха не предполагали эффекта того, что они сделали. Если бы они нас не трогали, мы бы потусовались, потанцевали, попели и разошлись, может быть, часа через три. Но нас собрали вместе, отвезли в 46-е (ныне не существующее, на Богдана Хмельницкого – Чернышевского (имена-то какие!) улице) отделение милиции (там ныне посольство Беларуси), оставили всех вместе в приемной зале и тем спровоцировали продолжение «банкета» и вообще беспредел, с их точки зрения. Нам не оставалось ничего другого, как оправдать надежды придурков в погонах и в цивильном и развлечь себя в полную силу, так как дальше отделения нас деть было пока некуда. Никто из нас не обращал внимания на покрикивания и замечания ментов – мы просто смеялись, подыздевываясь над ними, а Крис запел еще в автобусе, и много раз потом повторяли песню «По Миссисипи плывут пироги, в пирогах хиппи, не мыты ноги…». Хор был разудалым и мощным, но слово «марихуана» пропускали, просто мыча в этом месте. Подпевали даже цивильные «свидетели». Потом про цветочную поляну и сосны-великаны, как водится. По одному вызывали на беседы-допросы. Менты были взмыленные, у них царил полный аврал и беспорядок, они были злы на свалившихся на их головы в мирное воскресенье чекистов с целым автобусом шумной молодежи. И я тут с гордостью увидел, что мои работы впервые в жизни увековечивали на иностранный фотоаппарат «Полароид» с моментальной выдачей готовых, отвратительного качества, но цветных фотографий. Но, главное, в отделении милиции мы еще лучше перезнакомились и потеряли страх. До этого всякая «Береза» (добровольные помощники гэбухе и ментам, а вернее, самые гнилостные элементы из студенчества, комсюки тупорылые, доносчики и карьеристы, которые охотились за нами) и менты нас хватали по одному-два, максимум пять человек, и в своих конурах, так называемых штабах, а не в отделениях милиции, что было противозаконно, нас прессовали довольно успешно, а тут нас было в десятки раз больше, чем их, мы совершенно распоясались, а менты и комитетчики с комсюками просто не знали, что с нами делать, как запугать и что-то заставить…

Виктория Эйт рядом со своим портретом, рядом автор картины Сольми (Крока). 1984

В результате отпустили всех часа через четыре, когда на каждого составили протокол, но я потом не слышал, чтобы эти протоколы и задержания как-то отразились на жизни кого-то из нас. То ли новые горбачевские веяния во власти заставили утихомирить рвение всех этих бездельников, то ли просто кто-то не совсем дурак у них нашелся и не увидел никакого нарушения закона, что и было на самом деле. Лозунгов мы не выкрикивали, иностранных корреспондентов не звали (впрочем, может, это Храмов все подпортил?), за границу ехать не так чтобы рвались, власть свергать не призывали, все были трезвые и не буйные, ментам не сопротивлялись… В конце концов, на улицах Москвы очень часто по воскресеньям шумные большие компании устраивают танцы, посиделки и пьянки. У нас же вместо бутылок были картины, что тоже не противоречило моральному облику строителя коммьюнизьма. Коммунизм и коммуны, кстати, были скорее характерны для нас, а не для их расслоенного общества бюрократов и их подданных, почти крепостных.