Хиппи в СССР 1983-1988. Мои похождения и были

Другие художники

Побывал у Нины Коваленко, очень самобытной художницы-самоучки из Сибири, которая стремилась всеми силами уехать на Запад и вступила ради этого в группу Батоврина и Шатравки «Доверие». Отцов-основателей группы уже на тот момент в ней не было: Батоврин выехал, Шатравка после попытки бежать в США оказался в тюрьме. Возглавляли ее какие-то то ли Глейзеры, то ли Медведковы, а потом вообще стал заправлять жирный, мерзкий и ловкий Кривов, с которым меня потом столкнула судьба уже во Франции, где я ему сильно помог, а он в конце нашего общения не удержался и проявил свою гадкую натуру…

Сосед с дачи, старше меня лет на пять, работавший в Парке Горького, привел меня в их обширную мастерскую и познакомил с главным художником этого парка Владиславом Поляковым. У него готовилась выставка в ЦДХ, прямо напротив Парка, и все его картины, штук 80, были развешаны и расставлены в этой мастерской. В основном он писал на оргалите с гладкой стороны (в отличие от Сольми, который для своих цветных пастелей использовал шершавую сторону). По проработанности работ, совершенно ренессансной, по точности сюжетов и благородству стиля я не видел на московских выставках ни одного подобного современника, а портрет его жены, который он сделал в духе Моны Лизы, недавно привозившейся тогда в Москву (я не пошел ее смотреть), вызвал у меня такой восторг, который не проходит и по сей день. Этот художник, по какой-то загадочной причине не ставший новым российским классиком, остается в моих воспоминаниях сильнейшим и значительнейшим из тогдашних современников. Даже картины мною любимого Худякова на Малой Грузинской были написаны с чуть меньшим вкусом, хотя и более сложны технически.

Илья Гущин. 1984

Вездесущий Миша Безелянский привел меня в мастерскую модного тогда по Малой Грузинской (и по ранее проходившим в конце 70-х квартирным выставкам нонконформистов) художника и бывшего хиппаря Игоря Каменева, который довольно приветливо, но несколько устало, в духе Карла Брюллова, нас принял и показал много своих картин. Тогда у него в картинах было много неподдельного романтизма и великолепного мастерства. На прощание Игорь нарисовал мой портрет практически одной линией, который оказался лучшим из всех моих кем-то нарисованных. Позднее я познакомился с Борисом Жутовским, легендой еще хрущевских времен, увидев работы которого Никита Сергеевич назвал этих необычных колхозному взору творцов пидарасами. Жутовский имел мастерскую, заваленную его странными скульптурами, где-то на Маяковке, был сангвиником и неутомимым рассказчиком. Мы у него бывали с Ильей Гущиным, выпускником Училища 1905 года (где меня даже не допустили к экзаменам), и Шурупом. Борис рассказывал и о хрущевских временах, о которых Илья уже много знал, и о своем друге Эрнсте Неизвестном (которого я видел много позже единственный раз на присуждении «Триумфов», устроенном Березовским в роскошном дворце на Елисейских Полях)[27], и о множестве других людей и держал себя с нами вовсе не как старший мэтр, а как ровня.

Вообще художников, официальных и неофициальных, и их мастерских в Москве было, наверное, полгорода. Это были и специально отстроенные здания на Нижней Масловке, в которых я никогда не был, и всевозможные прочие обширные помещения, распределяемые Союзом художников, как, например, в одном типовом под школьное здание на улице Вавилова у Черемушкинского рынка, Горкомом графики и еще бог знает кем. Основные же помещения неофициальных художников, как тогда называли «самодеятельных», находились или в квартирках, как у Вербового в нашем доме на Ленинском, или в тесных подвалах и жэковских комнатушках дворников, истопников и слесарей. Я, признаться, в отличие от Андрея Фролова, собутыльника всех мало-мальски известных художников, редко попадал в эти святая святых, но об одном человеке хочу рассказать.

Саша Жданов, бывший несистемный волосатый и участник легендарной Бульдозерной выставки у меня под домом, по виду из-за растрепанной бороды и неухоженной шевелюры мог бы сойти на пацифиста на пенсии, если бы не его буйный нрав, которого боялись даже менты. Его мастерская в форме стакана с пятиметровыми потолками находилась между Новослободской и Лесной улицами на первом этаже какого-то старого здания. И он, представлявшийся донским казаком, при этом грозно зыркая глазом, очень шустро организовывал у себя вернисажи. Покупалась пачка в 100 листов ватмана и тушь. Ничего больше. Листы он раскладывал на полу, выливал на каждый немного туши и размазывал ее слегка половой щеткой. Давал высохнуть, развешивал на всю высоту стен и зазывал публику. Где он добыл столько телефонов иностранцев, работавших в Москве, я не знаю, но вся стена в прихожей рядом с аппаратом у него была ими исписана. Надо сказать, что иностранцы боялись не прийти, по его словам. Уж не знаю, какие меры воздействия он имел, но припералась страшная толпа корреспондентов, консульских и посольских работников, студентов и т. д. Все с деньгами. И не было случая, по свидетельству людей, его знавших, чтобы после такого вернисажа оставался хоть один непроданный лист и чтобы в течение следующей недели деньги от продажи не были пропиты самим творцом и теми из публики, кого он не отпустил восвояси. Бывали случаи, что какой-нибудь журналист, искусствовед или студент пропивался у него дотла уже после пропитых от продажи «шедевров» денег… и уходил от него разве что не в трусах. Не знаю уж, кто на него и за что жаловался, скорее всего, соседи, но частенько в конце разгула, когда хозяин уже должен был лишаться вроде бы сил, заявлялась милиция. Наверное, чтобы отодрать и отправить в лоно семей незадачливых собутыльников. Саша сопротивлялся, его доставляли каким-то чудом, наверное дождавшись, когда он уснет, в отделение. Оттуда он несколько раз просто уходил, разметывая всех и все на своем пути. Тогда же никаких клеток или камер в отделениях у ментов не было. Последний раз его приковали наручниками к двадцатисекционной батарее, которую не способны поднять даже пятеро крепких мужчин, в чем я убедился, когда работал дворником на Лермонтовской и в том доме меняли батареи отопления. Саша проснулся и дошел домой вместе с батареей. Никто его не преследовал, потому что в отделении происходил форменный потоп обжигающей воды… Он изображал из себя маститого художника, а маститые, как известно, ездят на этюды с натуры, и Саша все мне говаривал: «Я тебя научу писать кусты!» Почему кусты, а не воздушную перспективу, лес, озеро или скамейки с целующимися парочками, я так и не понял…

Другой пример «подпольного», а на тот момент уже вполне неплохо устроившегося художника представляла собой Натта Конышева, занимавшая тоже не самую маленькую мастерскую прямо за церковкою напротив высотки на Котельнической, в Серебряническом переулке. Они все, семидесятники, своим упорством, количеством и организованностью сумели добиться от разомлевшего к началу 80-х годов государства мастерских и выставочных площадей. Натта с удовольствием принимала гостей, поила чаем с вареньем, часто их быстро и похоже, но очень грубо писала и показывала несметное количество своих маляк. Меня с первой женой она запечатлела минут за 30–40. Бабка была тоже вполне прихиппованная и просто сменила уличные тусовки на художественные по мастерским и выставкам, зато к ней дорогу знали многие поколения хиппарей. Она, Клара Голицына и другие женщины периодически устраивали свои отдельные выставки на Малой Грузинской, отделяя женское искусство от мужского. В 2022 году ее не стало, но еще за два месяца до ее кончины, как мне рассказывал один шустрый антиквар и ее приятель, Натта появлялась, хоть и почти немощная, на каких-то выставках, и ей устраивали собственные вернисажи.

В группе «Доверие», куда я несколько раз попадал по приглашению сначала Храмова и Рубченко, а потом Арыча и Нины Коваленко, я познакомился еще с одним чрезвычайно симпатичным художником, прошедшим путь от гонений до успеха за границей, Сашей Калугиным, у которого были проблемы со здоровьем, но который при этом создавал великолепные графические картинки, описывающие красоту и нелепость русского быта. Смесь злой карикатуры и доброй улыбки. Он и его семья тогда не так давно переехали с Трубной, где прямо с помоек набрали и перевезли сюда отличную коллекцию икон, хоругвей и других предметов старины. Их гостеприимству не было пределов, и мы с женой уезжали от них сытые, убаюканные добрыми советами и интересными рассказами несколько заикавшегося Саши и его разговорчивой и милой жены.

Почему-то, хоть они все и бывали на наших выставках, я не приглашал их в них участвовать. Скорее всего, просто блюл чистоту собственно хипповых рядов, но и подозревал, что они на своих квартирниках уже отвыставлялись и заново начинать этим заниматься, не имея перспектив тут хорошо продаваться или иметь хорошую рекламу, было просто неинтересно. У них уже покупали из мастерских или из дома заезжие коллекционеры или дилеры, которые давно делали им имена на Западе.

Многие, наверное большинство, этих «неофициальных» художников 60–70-х годов были представлены в коллекции Лени Талочкина. Он жил в доме на Новослободской улице, в ее конце, рядом с Вадковским переулком, на восьмом этаже. Вся его немаленькая квартира была завалена рядами картонов, холстов на подрамниках и в огромных свертках, папок с рисунками и всевозможными причудливыми композициями и рулонов. Могучий старик, с острым взглядом умных глаз и длинными седыми волосами, часами показывал свое богатство и, как всякий коллекционер, гордился случаями, когда работы тех или иных известных людей доставались ему почти даром или в подарок. Он их всех знал лично, многим помогал, другим просто наливал и ставил перед ними мольберт с холстом и красками. Говорил увлеченно, с большим знанием всех направлений, отношений между художниками и событий их жизни. Много смеялся. Я, честно говоря, первый раз в жизни видел столько хлама. Он, наверное, сейчас стоит больших денег; Леня уже тогда называл сумму в один миллион долларов, что сейчас можно смело удвоить или утроить, но на мой вкус там не было ничего интересного. Во-первых, художники под ящик водки, даже самые незаурядные, вряд ли способны на что-то стоящее, а во-вторых, в их время вообще все авангардили в пику совковому реализму. Так что получилось, что только подписи под этими каляками-маляками имели материальную ценность у чумовых коллекционеров, а художественная составляющая роли в них не играла…

Леша Фашист. 1985

Валера Царевич с женой и сыном на Арбате. 1988

У Лени была новая жена, сильно моложе меня, стройная, тихая, хрупкая, и маленький ребенок. У него я встретился впервые с Лешей Фашистом, имевшим густой хайр ровно до пояса, который он состриг сразу после этого дня. Первая встреча с ним была мимолетной, уже когда я выходил от Талочкина, а Алексей заходил. Кажется, он на тот момент уже что-то обо мне слышал, поэтому сразу обменялись телефонами, а в дальнейшем стали очень близкими друзьями.

Вообще встречи и знакомства с художниками старшего поколения как-то образовывались в то время сами собой, без всякого напряга.