Академик Г.А. Николаев. Среди людей живущий

Московский университет

К дверям Московского университета робко подхожу 17 января 1921 года. Что нужно, чтобы быть принятым в студенты? Пишу заявление. Документы? Никаких! Точнее, требуется только анкета, в которой написано, что мне стукнуло 18 лет. Возраст непризывной. Вот и все. Подаю заявление на физмат. Через сутки я зачислен студентом.

От Татьяны Айхенвальд — сестры моего друга, одноклассника по гимназии, узнаю о Лузитании — о группе учеников, окружающих профессора, затем академика Николая Николаевича Лузина. Лузитания его боготворит.

Первую лекцию Н.Н. Лузин нам прочитал по высшей алгебре. Входит барски интеллигентный профессор лет под сорок. Обращается к нам словами: «Милостивые государыни и милостивые государи». Это даже выше, чем просто «господа». Государыням и государям 17-18 лет. Мы польщены. Красивый голос, изящная манера держаться, говорить. Отвлекается в конце лекции по поводу какого-то исторически философского вопроса. Заявляет: «Мне надо еще подумать». Это напоминает высказывание Лагранжа. Профессору надо подумать, а что же студентам?

Последующие лекции не изменили впечатления. Читал в соответствии с нашим пониманием, а развивал в лекциях свои идеи. Это на первом курсе! Раза два вообще был вынужден лекцию оборвать со словами: «Надо еще подумать!»

Позднее вышел учебник Гренвиля и Лузина. Он был написан доходчиво, но кому принадлежала эта заслуга? Гренвилю или Лузину?

Н.Н. Лузин — человек сверхвоспитанный. Немного во французском стиле, предельно обходителен, доступен, студентов называет коллегами. Я ему сдавал досрочно экзамен. Мне достался нелегкий вопрос: «Неразрешимый случай решения кубического уравнения». Я рассказал, но не упомянул о функциях Штурма. За это мне снизили балл. Готовился к ответу на экзамене в его кабинете.

Говорят, в области математики Н.Н. Лузин проторил новые пути, развил теорию функций действительного переменного. Но все это было далеко от понимания первокурсников. Мы смотрели на него снизу вверх и не только не усваивали, но и понимали далеко не все.

Профессор Дмитрий Федорович Егоров — сухенький старичок, читал лекции по вариационному исчислению. Читал безукоризненно четко, без единой оговорки, ни одной исправленной буквы на доске. Спрашивал студентов на экзаменах лаконично, строго. Если студент говорил, что, к сожалению, вопроса не знает, то следовала реплика: «Кто с сожалением, кто без сожаления курса не знает».

В марте месяце вывешивалось объявление: «По пятницам в течение двух недель профессор Д.Ф. Егоров лекций читать не будет». Всеведущий служитель объяснял, что Д.Ф. говеет и в это время пребывает в церкви.

Его уважали и боялись все. Это был образцовый педагог, но ученых трудов, за исключением конспектов лекций, писал мало.

Александр Николаевич Реформатский — профессор-химик. Кумир студенчества. Его лекции — образец методичности, яркости, доступности, захватывающего интереса, лекторского мастерства. Аудитории всегда переполнены. Прихожу вовремя, но всегда приходится стоять — все места заняты. Материал лекций вливается в голову слушателей. Всегда вел записи, но стоя записывать трудно.

Когда курс лекций был закончен, то я осознал, что материал химии знаю слабо, но понимаю абсолютно все. Пошел сдавать экзамен уверенно. Получил высшую оценку.

На всю жизнь остался благодарен талантливому педагогу, сумевшему понять, что нужно студенту при изучении этой нелегкой науки. Химию он научил нас всех понимать.

Профессор Иван Каблуков по рассеянности представился как Каблук Иванов. Читал лекции глубоко, но не доходчиво. Начинал первую лекцию словами, что неприятная болезнь менингит либо уносит человека на тот свет, либо оставляет жить на этом свете идиотом. «Я, — говорил профессор, — тоже болел менингитом». Аудитория была в полном восторге. Но как лектор-педагог он значительно уступал А.Н. Реформатскому.

У профессора А.Я. Хинчина я слушал курс лекций по теории вероятностей, который студенты называли «теория неприятностей». Но это было несправедливо. Читал лекции Хинчин хорошо и начинал свой курс с доказательства полезной для многих теоремы, что каждый постоянно играющий в азартные игры безоговорочно должен разориться вконец, как бы он ни был богат. Этим примером поднималась практическая значимость его науки.

Начал заниматься на семинарах профессора Ольги Николаевны Цупербиллер. Взял для доклада тему и обещал выступить через неделю. Тема касалась теории непрерывных дробей. Разобрался в теме плохо, много сам себе не уяснил, но понадеялся на свою безупречную память, запомнил книжный текст и выступил. Пока говорил — все шло хорошо, но ни на один заданный мне вопрос толково ответить не смог. Ольга Николаевна улыбнулась и сказала: «Когда, референт, готовитесь к докладу, не только набирайте материал, но и тщательно его анализируйте».

В университете я учился в период с января по июль 1921 года. Университет мне тогда показался учебным заведением, не соответствующим требованиям современной жизни.

И.В. Станкевич, читавший курс теоретической механики, приводил единственный пример использования этой науки в практике. Он рассказывал, что в конце 1890-х годов в Петербурге обрушился мост в результате колебаний при прохождении по нему в ногу роты солдат. Единственный случай за 60 лет. Вот и доказательство практической значимости науки.

Советская страна требовала «спецов». Я подал заявление в Горную академию и Московский институт инженеров путей сообщения. Был принят в оба вуза одновременно. Тогда многое было возможно.

Оставил МГУ в 1921 году, начал заниматься в МИИПСе (МИИТе). С детства меня притягивали железные дороги, и обучение в МИИТе было мне по пути. В МГУ я вернулся в 1925 году после окончания МИИТа. На мое счастье, мне было легко восстановиться на втором курсе, так как в 1923 году я был исключен за невзнос платы за обучение, которая была введена в вузах в 1923 году. Исключение в 1924 году на основе «академической проверки» грозило бы осложнениями при восстановлении.

Я вернулся в МГУ по нескольким соображениям: во-первых, любил университет, во-вторых, поступив на работу в Отдел инженерных исследований Научно-технического комитета НКПС, чувствовал необходимость усиленной теоретической подготовки. Надо было быстро подняться над уровнем «старых специалистов», которые скептически воспринимали молодежь, окончившую вузы в советский период.

В период 1925-1928 годов значительное влияние на мое формирование как механика-теоретика оказал профессор, впоследствии академик, Александр Иванович Некрасов. Более двух лет он вел семинар по вопросам механики в широком плане. В семинаре постоянно принимали участие Н.С. Аржаников, Натансон, А.Н. Обморышев и Б.В. Булгаков.

Некрасов выступал с докладом сам, мы выступали редко. Я делал два доклада в области теории колебаний статических неопределимых систем. Впоследствии эта работа стала темой моей диссертации на звание старшего научного сотрудника первого разряда. На ее основе мне была присуждена степень кандидата технических наук без защиты диссертации.

А.И. Некрасов — блестящий лектор, эрудированный математик-механик, пользовался огромным авторитетом. Близко к студентам он не подходил, но каждый из нас ощущал в нем огромную научную силу. Он демонстрировал перед нами вершины науки, а мы позднее по учебникам Н.Н. Бухгольца и других шли сдавать стандартные курсы.

Лекции по вариационному исчислению я слушал вместе с Л.И. Седовым и Л.С. Понтрягиным, ныне академиками.

Понтрягин поражал всех — совершенно слепой, он следил за лекциями, слово за словом понимал абсолютно все лучше, чем мы, зрячие, и проявлял нервозность лишь в моменты, когда профессор записывал на доске молча. Иногда поправлял профессора.

Экзамены мы сдавали легко. Система обучения была не курсовая, а предметная. Предмет изучен — можно идти на экзамен. Профессор принимает студентов, а также и экзамены по средам с 16 до 18 часов. Сдавать экзамены можно в любой последовательности. Снисхождений на экзаменах не проявляли. «Приходите через неделю». И так до бесконечности. Никогда никто не беспокоился, каков отсев, и не ставил в упрек преподавателю постановку большого количества «неудов».

Если по усмотрению деканата в течение семестра студентом было сдано малое количество экзаменов и зачетов, то студента вызывали для объяснения в учебный отдел. Но такие случаи бывали очень редки, так как, во-первых, учились в большей мере за совесть, а не за страх, а во-вторых, путаница в делах на факультетах была превеликая и выудить нерадивого студента было трудно.

Если дисциплину курировали несколько профессоров, то сдавать экзамен можно было любому из них.

Спайка студентов на физмате была в тот период почти только на учебной основе. Мы считались студентами-дневниками, то есть с отрывом от производства. Но лекции читались в вечернее время, а днем значительная часть студентов где-то работала.

Роль комсомольских и профсоюзных организаций была значительно более слабой, нежели в настоящее время. Да и процент студентов, членов комсомола и профсоюза, был много ниже.

Физмат 1925-1928 годов не представлял арены бурной общественной деятельности. В этом отношении он резко отличался от других факультетов университета (гуманитарных наук, юридического и т. д.) и от технических вузов.

Студенты физмата работали много, воспитывали из себя будущих теоретиков, не случайно так велик процент научных сотрудников, профессоров и академиков среди выпускников тех лет.

Стипендиями пользовались немногие, общежитиями также. Периферийная комсомольская молодежь не тяготела к физмату.

Поступить на физмат в 1925 году было, конечно, далеко не так легко, как в 1921 году, но все же конкурс был существенно ниже, нежели в технические и медицинские вузы.

Я в целом сохранил хорошее впечатление о методах преподавания, в том числе семинарских занятиях в университете. Много позднее воплотил их у себя на кафедре сварочного производства МВТУ и всеми силами стремился внедрить их во всех научных школах МВТУ.

Но обозревая обучение в МГУ в критическом аспекте, не могу не остановиться на одном существенном, с моей точки зрения, недостатке. Изучались главным образом идеи дисциплины, а приложить эти идеи к конкретным задачам студенты МГУ были не в состоянии. В этом отношении образование в МГУ существенно отличалось от МВТУ, где каждый вопрос должен быть освещен с доведением решения «до числа».

Математики и механики МГУ часто удовлетворялись выводом: с принципиальных позиций задачу можно считать решенной, а дорабатывать все остальную черновую часть должен кто-либо другой. Но закончить курс МГУ я рекомендую каждому инженеру, кто посвящает себя работе в области научных исследований.