Самозванка. Кромешник

Глава 1. Жилище

Сумерки случились внезапно. Как и погорелое, изуродованное поселение, к которому Мирко, спотыкаясь, выбрел из леса. За собой мальчик с трудом волочил перепачканную грязью и тошнотворно-смрадной, гнилой жижей, брызнувшей из памжи67, обомшелую рогатину.

Когда он рухнул с дерева на жуткую тварь, то сперва в горячке одурелого ужаса слепо отбрыкнулся, лягнул сипящее чудище, попытался вцепиться обломанными, мягкими, совсем для того не пригодными человеческими ногтями в скользкую, липнущую к пальцам шкуру. И, хвала Хозяину Солнца, благополучно слетел с приподнявшегося на дыбки, обескураженного буйным отпором уродища. Откатился по прелому валежнику, выдрал первый под руку подвернувшийся куст и, не помня себя от страха, пережитой за минувшие дни боли, голода и невыносимой, близкой к помешательству ненависти ко всем этим прожорливым страховидлам, поганым навьям, падким до чужих потрохов, принялся лупить по серому хребту, исступлённо подвывая.

Нечисть визжала, хрипела и металась.

«Маленький вещун» сам не понял, как умудрился выжить и, более того, одолеть тварь. Он лупцевал серое существо, даже когда то, рухнув, перестало дергаться, даже когда брызнуло что-то буро-чёрное, а в нос ударило зловоние. Даже когда в глазах потемнело. Очнулся мальчишка лишь поутру, весь перемазанный, с ломящими руками, рассаженными коленками и подранным боком. Не то об ветку зацепился при падении, не то бестия, издыхая, всё же задела.

Потом Мирко худо-бедно обтёр мхом грязюку с лица, залепил им кровоточащую ссадину, в прорехе рубашки выглядевшую совсем неважно, и зачем-то снова взял рогатину, обтряс остатки земли с комля и потащил за собой. «Вещун» понятия не имел, зачем делает всё это.

Мальчику казалось, он вот-вот проснётся на повети или у печки, где тёплый, сдобный дух сморил его после дневной беготни на подворье. И ласковая Ладка погладит по волосам, нальёт парного, сладкого молока, украдкой отломит горбушки на закуску… Или Добря, посмеиваясь в усы, оделит куском терпко-солёной, жёсткой, как вожжа, но такой вкусной сушёной рыбины. Потом «вещун» спотыкался, падал или натыкался на какую-нибудь корягу, всхлипывал, оглядывал неприветливый, седым лишайником поросший бурелом, через который упорно продирался, сознавал себя до сих пор не съеденным и упрямо шёл дальше.

Язвящий гнус, сбитые ноги и шатавшийся зуб тревожили его всё меньше. Пареньку сделалось так дурно, что он не старался определить, где именно болит сильнее всего. И вот, каким-то чудом выкарабкавшись из сырой, промозглой чащобы с её оврагами, корнями, цепкой, жгучей порослью и осклизлым валежником, оглушительно хрустевшим под ногами, Мирко замер на окраине ляды и впервые всерьёз заметил вонючую рогатину, нежданные сумерки и запах.

Удушливый смрад погорелого жилья.

Страшный… и тошнотворно-влекущий. Потому что впитал в себя намёком что-то съедобное, что-то… Мирко утёрся размочаленным рукавом, загнанно покосился на темнеющее небо. Селение — курящийся дымом остов — мальчик уже мог разглядеть. И прекрасно понимал: живых там не осталось. А всё равно обречённо поплёлся по кулиге68 к пепелищу, бороной волоча проклятую рогатину. Ветка цеплялась и мешала идти, но дикий, животный страх не давал её выбросить. Она будто приросла к ладони, став продолжением руки.

Село оказалось небольшим, может, в два-три раза превосходившим Овражки. Бревенчатая городьба, защищавшая некогда территорию, местами прогорела, местами обрушилась. Чёрные столбы торчали уродливыми рогами или наростами. Сажа висела в ещё тёплом воздухе. Мирко, пачкаясь в золе, брёл вдоль выжженного заплота и бессмысленно таращился на закопчённые костяки, оставшиеся от людских строений. Понять, на что смотрит: брёвна, угли, обгоревшие кости — он даже не пытался. Нюх его не подвёл. Воняло не только костром, пахло печёным мясом. Палёной шерстью. А кое-где завалы ещё тлели.

Вещун обошёл часть поселения и опустился в остывавший пепел, борясь с искушением перебраться через прокопчённый, поваленный забор и порыться в том, что осталось после пожарища. Смущало только, что никто больше этим не занят: не воют погорельцы, не рыщут, не ворочают сгоревшее добро уцелевшие, не скулят псы, даже воронья не видать. Неужели никто не успел выбраться из охваченного огнём села?

Следов Мирко особенно не искал, а, тем не менее, отстранённо заметил, как вытоптана кургузая ляда.

— Я хочу выжить, — уже не слишком уверенно, бесцветно пробормотал под нос мальчик, чувствуя, как заваливается навзничь, и подтянул колени к животу. — Я хочу… Судьба-Куделя, защити… матушка.

Балий из соседнего хутора не так, чтобы сильно преувеличил. И Алянка, летами умудрённая, суеверия свои к месту поминала. Потому что на дороге, вившейся промеж сгоревшей городни да лядины, показался верховой. И по посадке да выправке судя, не халоп-челядинец, меринка заседлавший, а всамделишный всадник.

Мирко тихо заскулил.

Всадников, тем паче, благородных, на высоких сёдлах да с оружием, стоило опасаться, пожалуй, не меньше клятой памжи. А этот ещё и гнедка своего, подъезжая, придержал, объехал скорчившегося в грязи мальчонку кругом, едва не топча. Окликнул.

Мирко сжался в клубок, чувствуя, как подаётся под могучими копытами стынущая зола, вдыхая облачка взвивавшейся сажи. Верховой спрыгнул с седла, потыкал мальчугана носком смазного сапожища. Опустился на корточки.

— Живой, что ли? Слышь! — Мирко снова заскулил. — Местный, Паданский? Эй? — Конный ответа так и не дождался, сердито сплюнул на дорогу, ухватил за шиворот и без видимых усилий закинул поперёк седла. — Разберёмся, — постановил он сквозь зубы.

Разглядеть непонятного доброхота — да и доброхота ли? — «вещун» не пытался. Только щёлкал зубами и плакал, чувствуя, как врезается в разодранный бок жёсткая лука. Верховой что-то напевал. А дальше вдоль дороги, сменяя сгоревший частокол страшным подобием, за селом уходил в поле ряд свежеструганных колов. И почерневших, изуродованных тел, причудливо на те колья нанизанных…

***

Стылый, въедливый сквозняк теребил выцветшие гобелены, скрёбся мышиными стаями по углам, перегонял скудную пыль, порождённую шелушащимися стенами. Свечи почти прогорели — снулые челядники снимали жирный нагар, те подновляя. С бесшумной вкрадчивостью сменялась стража.

Адалин легкомысленной походочкой записного вельможи вывернул из-за угла и небрежно оглянулся. Замер, согнал с податливой физиономии беззаботное выражение. Из затенённого арочного проёма, со Спутником забавляясь, показался паскудно усмехавшийся Эльзант. Искра сновал по хозяину вёрткой молнией, то и дело смешно вздыбливался и мелодично пощёлкивал.

— Хорош ты… спать, — Сполох оглядел принаряженного знакомца и выразительно фыркнул.

Фладэрик в ответ изъязвил ухмылку и покивал. Кафтан Упырь бросил наопашь69, недошнурованный ворот парадной туники и стянуть забыл.

— Живописно смотришься, — оценил белёсый Тегейриан, ласково поглаживая шелковистую холку зверька. Ласка устремила на хозяина проницательный взор, замерла на плече чутким столбиком.

— Как же, — фыркнул Адалин. — Побрился ради такого случая.

— Красавец, — насмешливо похвалил динстманн. — Утешил дивноокую? Госпожа, я полагаю, в восторге? — Упырь поморщился, но смолчал. — Я уж думал, не дождусь тебя, — продолжал ёрничать Эльзант.

— Дождался, — Адалин скривился с намёком на улыбку. Судя по глумливому оскалу коронного чароплёта, Эльзант без труда угадал мысли дружка. — С чем и поздравляю.

— Где Позёмыш? — Сполох вскинул хрустальную бровь и спрятал Искру, возмущённого внезапным самоуправством, за пазуху.

В простом кожаном дублете и самодельном поясе из карманов и петель смотрелся Тегейриан не менее занимательно, чем растрёпанный прелагатай. Адалин пожал плечами и свернул в затенённый лаз.

— Шныряет где-то возле казарменных кухонь, по погребам.

— Запасы разоряет, — с одобрением протянул чародей. — Чудо-зверь, — и без всякого перехода вытащил из-под дублета увесистую, сшитую грубой бечевой и перекрученную стопку замусоленных листов. — Откопал я записи свои… того времени. Тут подробные описания. Так что наслаждайся…

Фладэрик оценил габариты «наслаждений» и присвистнул.

— А ты, оказывается, тот ещё сказочник. Целая гримория70.

— Гримории — это по твоей части, — осклабился Эльзант.

В полумраке его перламутровое, костистое лицо светилось мрачным предзнаменованием. Адалин рассеянно покивал, благополучно упихал манускрипт под тунику и на измождённого чародея поглядел с непрошенным беспокойством. Сполох насмешливо ломал прозрачные брови, покачивал бесцветной головой и взгляда того будто бы не замечал.

— Хоть бы рассказал чего, поделился, — заметил он невзначай.

— По поводу? — легко согласился Упырь.

Любопытство чароплёта его не шибко удивило. Тегейриан слишком ловко и проворно соображал, дабы не задаться соответствующим вопросом. К тому же, неосвещённый, пыльный, что божница в губной избе, полого спускавшийся вниз кут весьма располагал к подобным разговорам.

— Своих предположений, — чародей хитро прищурил мерцавшие загробной синевой зенки. — Думаешь, я не в курсе, что ты там в библиотеках старых изучал, о чём западных посвящённых да шаманов степных допытывал? А теперь ещё это.

— Ну, — философски пожал плечами Адалин и паскудно ухмыльнулся. — Раз в курсе, сам, полагаю, догадаешься. Что запад, что восток — в этом вопросе они солидарны.

— Выходит, одного мира любомудрам державным мало сделалось? — ожидаемо проницательно предположил Тегейриан.

Положенного трепета динстманн не обнаружил, но и лукавое ехидство придержал. Адалин не спешил реагировать. Задумчиво вгляделся в тяжеловесные потёмки коридора. Сполох сдавленно откашлялся — явно, стервец, терпел до последнего, о реакции чернявого памятуя, — утёрся рукавом, выцедил заковыристую брань. Прелагатай кивнул.

— Паскудство, — оценил Эльзант. — Может, сказать Корнфлиду? Или кому иному из Круга?

— Не надо, — в голосе Упыря убеждённость мешалась пополам с издёвкой. И Тегейриан вопросительно хмыкнул, предполагая некие объяснения. Фладэрик надменно прищёлкнул языком. — Если Гельхард до сих пор не в курсе, значит… не его сукна епанча.

— А если в курсе?

— А если в курсе, Сполох, — мрачно улыбнулся Адалин и смерил поскверневшего лицом динстманна долгим, выразительным взглядом, — лестницы у вас в Башне уж больно опасные. Того и гляди, сверзится кто, костей не соберёт.

Чародей насупился и неодобрительно потёр межбровье:

— Не знаю… Расточительно. Корнфлид — сильный чародей. Один из сильнейших. Лучше бы уговорить.

— Ну, попробуй, пощупай, — после краткого раздумья согласился Фладэрик и на миг задержался перед низкой дверью, замыкавшей ход. — Только последствия наперёд… просчитай.

Эльзант понятливо кивнул и первым скользнул за бесшумно отворившуюся створку. Адалин оглядел мрачный лаз позади, вздохнул, помянул древних зодчих и нынешних нерадивых хозяев: пыль чуть не на зубах скрипела. Да и сквозняки гуляли непотребные. Исполинская громада Розы впечатляла: снаружи — неприступной мощью и нарядностью, изнутри — на глазах ветшавшей, дряхлой неповоротливостью. Ещё одна иллюзия, пожиравшая сама себя.